– Однако холодновато, – пробормотала Вера и натянула на плечи плед. Шерстяной клетчатый плед – он был теплым, словно кто-то нарочно его согревал. Судя по звукам из гостиной, трансляция матча закончилась, заиграла музыка. Вероника начала задремывать, и в дреме привиделся ей кто-то спокойный, добрый и рассудительный. Лица его она не видела, а слышала только голос, и слова его звучали так:

– Ты попала в странную ситуацию, но держишься замечательно. Одно тебе стоит усвоить и запомнить: этот дом не так прост, как кажется. У него есть своя тайна, своя душа... Можно сказать, что тут живет Нечто, но кто-то или что-то обитающее в этом доме никогда не было ни мертвым, ни живым. Пожалуй, оно гораздо старше этих понятий... Но ты ему понравилась, и тебе нечего бояться.

А потом Вероника видела во сне огонь – яркое, непобедимое пламя, но обжигающее не жаром, а холодом...

ГЛАВА 28

А утром она полезла в сумку за косметикой и обнаружила очередной неприятный сюрприз. Псевдокожаное дно и подкладка были аккуратно разрезаны. Из сумочки изъяли бумажник и мобильный телефон. Деньги, паспорт... Все пропало. Она даже заплакать не смогла, просто села на кровать и полчаса провела в прострации. Не хотелось разговаривать, двигаться, не хотелось готовить завтрак и видеть Лапутина. Хотелось лечь, накрыться одеялом и умереть. От невыносимо острой тоски Вероника принялась раскачиваться и тихо ныть сквозь зубы – из стона рождались неконтролируемые, жалобные слова:

– Господи, ну за что ты так со мной? Ну что ж я тебе сделала-то, Господи? Ну да, я тряпка, я дурочка, у меня ничего за душой и ничего на душе, да зачем же меня так добивать-то? Мамочка, миленькая, зачем ты меня оставила, ну ма-ама, мамочка, кто ж за меня заступится теперь, кто меня пожалеет?

Ей наконец удалось взять себя в руки. Выстонав свое отчаяние, Вероника почувствовала прилив сил. Причесалась, привела себя в порядок и вышла из комнаты. По дому грохотали печные дверцы и заслонки – Ярослав развел бурную деятельность, топил печки, насвистывал что-то канареечно-бессмысленное. Пожалуй, стоит покормить его завтраком, прежде чем выяснять отношения, – бабушка не раз говорила, что с сытым мужиком разговаривать сподручнее.

– Завтрак тебе, голуба, удался. Молодец. Умеешь стряпать – в жизни не пропадешь. Ты сама-то чего не ешь? Аппетиту нет? Так вышла бы, погуляла вокруг дома. Хочешь, в снежки поиграем, снеговика сваляем? Да ты чего молчишь-то, а? Обидел я тебя?

– Ярослав Алексеевич, – набралась смелости Вероника. – Зачем вы меня сюда привезли? Вы же не собираетесь писать книгу, верно?

– Вот те раз, как же не собираюсь? А может, и напишу? Красота-то тут какая! Что-нибудь вроде Пришвина, или кто там еще про охотников писал? «Записки охотника», а?

– Тургенев.

– Точно, Тургенев! Возьму тебя в соавторы, – обрадовал Лапутин и засунул в рот куриную ногу. Целиком.

– Отлично. Так зачем вы меня сюда привезли?

– Говорю ж тебе – книжку писать. У меня пока вдохновения нет. Будем ждать, когда появится. А пока тут посидим. Тихо, и мухи не кусают. А воздух-то! Прямо хоть ложкой ешь!

– Скрываемся, значит?

– Ты не слишком много вопросов задаешь, голуба? Тебе денег дали? Дали. Условия договора соблюли? Соблюли. Месяц отдохни. Поняла?

Дружелюбно-панибратская физиономия депутата Лапутина неприметно изменилась. Не вальяжно-ласково он теперь смотрел – с нехорошим прищуром и улыбался оскальцем ровных, белоснежных зубов.

– Поняла, – кротко ответила Вероника. – Ярослав Алексеевич, а телефон у вас есть? Мне нужно сделать пару звонков, а я только что обнаружила, что мой мобильник – тю-тю. Сумку разрезали, наверное, пока мы с Сашей по базару ходили, телефон и бумажник украли.

– Ну? Это обидно. Не грусти, как только вернемся, я тебе такой телефон подарю – закачаешься! Самой последней модели, как бортовой компьютер на станции «Мир». А мой аппарат вон, на столике. Бери, когда надо.

Взяв не по-мужски крошечный телефон в руки, Вероника поняла злую шутку Лапутина. «Нокия» недвусмысленно объявляла о том, что сети нет. Нет, и, очевидно, быть не может. Не берет, не ловится, слишком далеко пролегают воздушные пути незримых волн, цепляются за верхушки сосен, не доходят до затерянного в лесу домика. Слишком крупна ячея невидимой сети. С лапутинским оскалом смотрит на Веронику чучело лисы, побитое молью, мексиканские поэты ждут в спальне, а над всем этим – снег, и серое низкое небо, и равнодушное, бессмертное божество.

* * *

Три дня подряд валил стеной снег, Лапутин не выпускал из рук бокал виски, радио журчало без умолку, и уже куча выдохшихся батареек громоздилась на шахматном столике. Вероника готовила, прибирала дом, читала стихи и плакала. Двое узников Марьяшкиных хором почти не разговаривали – с того момента, как Лапутин, посчитав, что радио и виски ему для развлечения недостаточно, облапил Веру на ходу в коридорчике, задышал жарко в ухо.

– Ты что? Сердишься? У-у, какая бука. Ребята, давайте жить дружно! Подружись со мной, не пожалеешь. Я мужик с огоньком, ласкущий!

Уху было мокро и щекотно, от Лапутина пахло виски. Вероника выкрутилась из назойливых объятий.

– Ярослав Алексеевич, не стоит. Я, кажется, предупреждала – интима не будет. Мы же выполняем договоренности?

– Уговор дороже денег, – покивал депутат. – А если приплатить? За дополнительные услуги.

– Исключено. Коррективы в договор я вносить не намерена.

– Твоя воля...

Вероника шмыгнула к себе в комнату, утерла влажный лоб. Ей было не по себе, но все же она чувствовала и некую гордость оттого, как поговорила с Лапутиным. Не устроила истерики, не заплакала, не дала ему пощечины. Хотя стоило бы. Но нет – ничего личного. Бизнес есть бизнес.

Правда, с этого дня сальный, вечно пьяный депутат стал ей еще более неприятен. Общения с ним она тщательно избегала, от совместных завтраков и обедов изобретательно уклонялась. К ужину Ярослав Алексеевич бывал уже слишком нетрезв для того, чтобы нуждаться в чьем-либо обществе. Вероника готовила еду, уносила ее к себе в комнату и сидела там тихонько, словно ее и нет вовсе.

Но это еще не все. У нее появился друг. Не чучело лисы, не мышка-полевка, не депутат-алкоголик. Другом Веронике стала картина на стене. Безыскусный пейзаж – речка, и бережок, и старая лодка на привязи у берега. Но столько покоя и утешения (последнего утешения) было в среднерусском этом ландшафтике, в несмелых, бледных красках, в рассветном настроении, что Вероника ложилась на кровать – головой в изножье – и смотрела на картину долго-долго... Знатоки изобразительного искусства наверняка подыскали бы какой-то умный термин для эффекта, которого своими силами научилась добиваться Вера. Если смотреть пристально, ни на что не отвлекаясь – пейзаж превращался в реальный, несмелые мазки песка и волн обретали вещественность, и уже слышались шорохи, плески, потайные звуки природы...

Вероника тоже пробовала пить. Три глотка из плоской бутылки с розой на этикетке совершили волшебство. В тот вечер она смотрела на пейзаж особенно сосредоточенно и совсем не удивилась, когда рамки картины стали расплываться, а на берегу вспыхнул незаметный раньше костер, и кто-то поманил ее...

У костра, прямо на песчаном берегу, сидела женщина. Изможденная, худая, с глубоко ввалившимися глазами, растрепанными прядями волос, она была бы страшна – если бы не одно обстоятельство. Женщина была на последнем сроке беременности. Огромный, уже опустившийся в предродовом ожидании живот оттопыривал черно-красную ветхую юбку.

– Ты пришла? Я звала тебя. Я рада тебе.

Ее голос не был человеческим. Он словно состоял из шороха песка, плеска волн, и интонации механической китаянки из будильника, из прошлой жизни. Не найдя что ответить, Вероника опустилась рядом с женщиной на прохладный песок.

– Ты можешь говорить. Твой манхаг уснул. Он будет спать, сколько я захочу, а потом опять выпьет моего зелья и уснет.

– Манхаг?

– Змея. Он из их породы. Скользкая тварь с холодной кровью. Они скитаются в подземных пещерах, они боятся солнца и земного огня. Я убиваю манхагов, и этого убью, если ты захочешь.

– Кто ты? – через силу спросила Вероника. Пламя жгло холодом невыносимо, она старалась отодвинуться подальше, но не могла шевельнуться, не могла отвести глаз от странной женщины.

– У меня нет имени. Я забыла земные имена. Я была жрицей богини Эйи – да не погаснет ее животворящее пламя! Но предала свое служение и была наказана за это. Манхаг надругался надо мной, забрал мое сердце и растоптал его. Другие манхаги убили меня и моего нерожденного ребенка. У манхагов нет сердца, нет дыхания, все, что им нужно, – забрать чужое, горячее... Они забрали бы и тебя – но ты была хозяйкой амулета Эйи, и в тебе еще горит ее огонь...

– Амулета? У меня не было...

– Был. Поверь мне. Но у тебя его забрали. Верни себе амулет, составь его в единое целое. Верни милость Эйи – и ты спасешь себя и меня. Но ты слаба. В тебе много воды, а вода – смерть огня. Я хотела бы уничтожить тебя, но в тебе одной надежда на спасение, ты одна имеешь власть над манхагами...

– Что это за амулет? Как он выглядит?

– Я забыла многие слова. Смерть, жизнь, сердце, огонь, вода, Эйя, манхаги, смерть, смерть, смерть! Вот все понятия, что мне сейчас памятны. Твой амулет – только часть, только половина целого. Что было у тебя наполовину? Вспомни – и составь амулет. Я помогу тебе, но нужно спешить. Нужно спешить... В чужих руках амулет потеряет силу, и мы останемся пленницами Холодного берега. Убей манхага или позволь мне его убить и беги...

– Убить? Убить?

Чудовищный грохот вырвал Веронику из забытья. Она быстро села, руками протерла глаза, пытаясь вырваться из объятий такого странного, такого реального сна. Оказывается, грохнула дверь. А распахнул ее Лапутин. Депутат в драко-нистом роскошном халате.