Наталия Кочелаева - Невеста без места

– Да к чему мне, – заикнулся было Петр, но Солодков рукой его отодвинул, мешок на плечи взвалил и пошел тяжко к барже.

И Быков залубенел душой. С пристани сразу в ресторан подался, осадил там бутылку коньяка. Стаканами пил, закусывал хлебной корочкой и во хмелю увидел в зеркале – не себя, отца своего. Вскрикнул в гневе, шампанской бутылкой разбил проклятое стекло и потребовал еще коньяка и цыган. Пошел тут настоящий купеческий кутеж – с битьем посуды, неумеренным пьянством, посвистом и пляской цыганской. Тут же пристали к нему двое – Мишка да Филька, неизвестно, что за люди. Жрали и пили в три горла, нового приятеля чествовали. Потом в другой ресторан закатились, а уж к рассвету подъехали на лихаче к заведению немки Штольц.

– Такую принцесску тебе сыщем – враз все беды позабудешь! – уговаривали Мишка с Филькой, перемигивались за спиной у подгулявшего купчика. А тот сидел осоловевший, мотал тяжелой головой.

В заведении было шумно, накурено, бренчал расстроенный рояль. Гуляли приказчики из большого мануфактурного магазина, плясали с девицами кадрили и вальсы. Компания потребовала отдельный кабинет, коньяка, фруктов. Пришли три барышни – на любой вкус. Дебелая блондинка в лиловом платье, еврейка в оранжевом и тощенькая, русоголовая – в голубом. Она-то и уселась на коленки к Быкову стала щекотить ему подбородок, ерзать, хихикать...

– Полина, Полюшка моя, – бормотал Петр, гладя ее по худеньким, обнаженным рукам, по плечам.

– Ой, что это вы? Вовсе даже не Полюшка, а Нина! Угостите шампанским, хорошенький брюнетик?

– Пошли, пошли... Туда, к тебе... Лодка наша... Шампанское – потом, все потом!

– Вы на ночь или на время?

– На ночь... Навсегда!

– Да куда ж вы? – всполохнулись Мишка и Филька, видя, что матерый осетр из их рук уплывает. – Петр Никифорыч, родной, только гулять начали! Мы ж еще к Ванде поедем!

– Идите в...! – напутствовал дружков-мошенников Быков.

В крошечной комнатушке, где горел над кроватью розовый ночник и душно пахло пачулями, пудрой, жжеными волосами, Быков сорвал с себя галстух, повалился на широкую кровать проститутки и захрапел. Нина только руками всплеснула, сняла с гостя туфли и приютилась рядышком – счастливая, что оставили в покое и можно выспаться.

Ранним утром Быкова нашел Аким. Стучался в тонкую дверь, вздыхал, брезгливо оглядывался. В заведении все спали, отдыхая после хмельной ночи.

– Ой, кто там? – подала голос Нина.

– За Петром Никифорычем... Открой, барышня...

Брякнула щеколда, из проема пахнуло духами. Аким, входя, огляделся. Хозяин спит не раздевшись, девица в одной сорочке кутается в платок, к стене привалилась, дрожит.

– Не бойсь, не обижу. Петр Никифорыч, вставай, домой поехали! Ишь куда тебя, батюшка, занесло!

Петр проснулся быстро, вскочил, обулся. Вопросительно взглянул на Нину. Следуя безмолвной ее указке, ополоснул лицо, утерся и сказал:

– Поехали, Аким. Молодец, что сыскал меня. Спасибо.

Вынул из кармана бумажник, из бумажника – сторублевый билет, отдал Нине.

– И тебе спасибо, красавица, за приют и за то, что не дала прощелыгам меня обобрать. Сама тоже, вижу, не покорыствовалась.

– Ой, да зачем так много...

– Бери. И уходи отсюда. Нет, вот что: пока не уходи. Аким! Позаботишься?

– Сделаем...

– Зря вы это, Петр Никифорыч, – вздохнул Аким уже на улице и выразительно щелкнул себя по кадыку. – И место негодящее...

– Молчи, Аким. Больше такого не будет. В университет поступлю.

Быковское слово крепкое, быковская порода упрямая. Про Полину Петр больше не вспоминал, выучился на доктора, встретил хорошую девушку, женился. Перед самой свадьбой приходила к нему молодушка-мещанка – с мальчишечкой трехлетним. Хорошо одетая, гладкая, веселая... Петр Никифорович не удивился – он лечил народ небогатый, за деньгами не гнался. Своих доставало.

– Не узнаете меня? – щедро улыбнулась женщина. – Нина я по-прежнему. А по-новому – мещанка Анна Скорцова.

– Так это твой мальчишка? Здоровенький.

– Мой. Замужем я, живем ладно. Муж свою парикмахерскую держит. Старое бросила, и за то вам земной поклон. Приданое вы мне дали, Аким Акимыч жениха сосватал...

– Ну, хорошо, хорошо. И я женюсь скоро.

– Не на той ли Полине, чьим именем вы меня звали?

Петр Никифорович изменился в лице.

– Ох, что-то я, дура-баба, не то сказала... Простите, ежели что, пойду я... Счастья вам с молодой женой, здоровьица, долгой жизни!

Долгого счастья с молодой женой у Быкова не вышло – помешала революция. Красный вихрь раскидал семью, Быков оказался в Берлине, его жена и сын застряли в Одессе, и заветное кольцо осталось у них... А Вера Солодкова, дочь Петра и Полины, росла и жила в волжском городке, и заботился о ней дядя ее, которого она за отца почитала, и мать, которая умерла рано, но перед смертью успела полкольца дочери отдать, завещав беречь и хранить.

В тот день Аля не пошла ночевать домой. Правда, она часто оставалась у Мельникова. Ей давно опротивела маленькая квартира, в которую она перевезла маму, а вместе с ней каким-то образом переселился дух нищеты, грусти, неустроенной старости. Диван в кабинете ученого был кожаный, неудобный, кряхтел износившимися пружинами, простыня сползала со скользкого покрытия. Она крутилась с боку на бок и думала о прекрасной, сверкающей жизни, о заморском женихе-миллионере, который предназначен не ей. Другой. Но почему же другой-то? Чем она лучше Анжелики? Она же ничего не сделала, пальцем не шевельнула ради своего будущего, ей с рождения кем-то неведомым было предназначено богатство!

Под утро, совершенно измученная горькими размышлениями, Анжелика выбралась в кухню, жадно закурила и поставила греться чайник. Из коридора послышались шаркающие шаги – Мельников, видно, тоже не спал или только что очнулся от зыбкого старческого сна.

– Что ты, Аля? Утро?

– Семь часов. Зачем встали? Что-то болит?

– Ничего у меня не болит. Старость, даже спать сил нет. Напишем с тобой письмо?

– Какое еще письмо? – недовольно пробормотала Аля. Схватила закипевший чайник, обожглась струей пара. – А, письмо... Напишем. Вы что хотите на завтрак, овсянку?

– Можно овсянку. Можно манку. Жидкую.

– Хорошо. Только молока нет. Я выйду в магазин.

– Не надо, не бегай. Сварим яйца всмятку...

Но Анжелика была уже в прихожей, вдевала руку в рукав пальто, выталкивала застрявший там кашемировый шарф.

В круглосуточном супермаркете она купила два пакета молока, кефир, кофе, яблоки и круглый английский кекс. Старик последнее время пристрастился к сладкому, жаловался на постоянную горечь во рту. От таблеток, конечно. Зевающая кассирша мучительно долго пробивала чек, ошибалась, исправлялась, отсчитывала скользкую медь на сдачу и укладывала покупки в шуршащий, слипшийся пакет. И такая скука была в этой заспанной толстухе и в серо-ледяном питерском утре, в желтушном свете фонарей, что Але захотелось не то зевнуть, не то заплакать. От недосыпа слегка потряхивало, по хребту проходил озноб.

«Сегодня суббота, – соображала Аля, пешком поднимаясь по лестнице на шестой этаж, тренировки ради. – Покормлю старика, напишу для него письмо и уеду домой. Лягу спать и просплю до вечера, а там можно будет позвонить Ленке и поехать куда-нибудь плясать».

Но вечером того дня Ленке пришлось одной отплясывать в «Манхэттене» на Фонтанке. Анжелика переобулась в прихожей, кинула на вешалку пальто, принесла в кухню пакет и стала складывать продукты в холодильник.

– Сергей Анатольевич! Вам яблоко потереть?

Мельников не ответил, и Анжелика на цыпочках пошла по коридору. Она не сомневалась, что старик прикорнул, пока ее не было, и теперь не стоит его будить. Но в спальне Мельникова не обнаружилось.

Анжелика нашла старого ученого в кабинете. Он полулежал на неубранном диванчике – голова неловко откинута на спинку, ноги на полу, из пальцев правой руки выпала толстенькая записная книжка. Глаза Мельникова были открыты, лицо очень спокойно.

Аля не стала подходить к Мельникову. Ясно было с порога – его ученая карьера окончена. Он мертв, умер внезапно и спокойно. Просто остановилось изношенное сердце. Просто... Но сейчас не стоит думать об этом. Сейчас нужно позаботиться прежде всего о себе. Много нам не надо, мы не мародеры. В тяжелой шкатулке под столом деньги – взять ровно половину. Тяжелый золотой портсигар нам совершенно не нужен, возни с ним! А вот крохотный дорогущий лэптоп, купленный три месяца назад, нужно припрятать, тем более что чек и все документы на него хранятся у Анжелики! Повинуясь непонятному предчувствию, она спрятала в свою сумку и записную книжку, которую Мельников взял в руки перед смертью. А потом подошла к телефону и спокойно позвонила знакомому врачу Сергея Анатольевича.

Анжелика уже знала, что будет делать, поэтому все время была где-то не здесь, словно по ту сторону, словно на том берегу. На похоронах Сергея Анатольевича она пребывала в забытьи, окунала лицо в букет белых лилий и ни на кого не поднимала глаз. Ее не взволновало даже появление последней бывшей жены Мельникова – шустрой старушки и его сына-флегматика. Родственники мгновенно потеснили «самозванку» и с большим скандалом отдали то, что Сергей Анатольевич ей завещал. Но и рисунок Добужинского мало порадовал Анжелику, не коснулся как-то ее души.

– Убивается, – с сочувствием говорили друзья-соратники Мельникова. – Он ей вместо отца был...

Находились и циники, предлагавшие другую версию, полагавшие, что рыжеволосая валькирия приходилась ученому последней, отнюдь не платонической любовью. Ну так что же? Все равно ее жалко. Имущество оттяпали родственники, а девочка лишилась близкого человека.

И все они были не правы. Анжелика была безмерно благодарна Мельникову за все, что он сделал для нее при жизни, но более – за то, что оставил после смерти. И главным сокровищем справедливо полагала письмо Алексея Быкова. Как Кощеева смерть, хранилось оно в виртуальном почтовом ящике, а почтовый ящик – в лэптопе, а лэптоп в изящном замшевом чемоданчике.