Наталия Кочелаева - Невеста без места

По возвращении в Швейцарию и мать и отец попали в больницу. У Анны Вадимовны – запой, у Петра Васильевича – инфаркт. Следом – еще один. От страха за мужа Анна Вадимовна очнулась и вышла из клиники в рекордно короткий срок. Но как только выяснилось, что жизни Быкова-старшего больше ничто не угрожает – снова напилась на радостях...

И мужу и сыну Анны Вадимовны стало ясно: мать чувствует себя счастливой, только находясь на лечении. Тогда она занята серьезным делом, тогда ей уделяют внимание, приносят цветы и открытки с пожеланиями выздоровления. В клинике у нее появляются приятели среди врачей и пациентов, она нужна, она на месте. Дома – вынужденное безделье, красивые, но не родные комнаты, порядок, скука, опротивевшее вязание на спицах. Единственное спасение – бутылка с янтарной жидкостью, веселое пламя, огненное проклятие.

Из русского детства Алексей помнил циничный стишок. «Если вас трамвай задавит, вы, конечно, вскрикнете, раз задавит, два задавит, а потом привыкнете». Да, они с отцом привыкли к болезни Анны Вадимовны. Для них ее пребывание в клинике стало в порядке вещей, но до самой своей смерти отец не переставал любить и жалеть свою несчастную жену, чувствуя ответственность за ее болезнь. Если бы он уделял ей больше внимания...

Но однажды отец не вернулся из деловой поездки. Алексей звонил – мобильный не отвечал. Пришлось подключать полицию. Перевернутую машину господина Быкова нашли в кювете. Сам он был мертв. Следствие показало, что автокатастрофа стала не причиной, но следствием его смерти. Он умер мгновенно, от острого сердечного приступа. Алексей остался наследником грандиозного, хорошо поставленного дела, обеспеченным человеком и вполне сформировавшимся холостяком.

Сейф в старом доме, тот маленький сейф, где хранились личные документы отца, он не мог открыть несколько месяцев. Все не верилось, что Петра Васильевича больше нет. Кабинет хранил его жизнь, укутывал слоем бархатной пыли, баюкал тишиной. Все же пришлось нарушить эту тишину – если бы отец не хотел, чтобы сейф открывали после его смерти, он не приложил бы к завещанию код. «Открой маленький сейф, вот код». Алексей открыл.

В сейфе хранились стопка бумаг, несколько фотографий. И в большом конверте насыщенно-желтого, фирменного, цвета – письмо для него, Алексея.

«Сын. Невыносимое жжение за грудиной – все чаще. Я был у врачей, хорошо осведомлен о своем состоянии. Стенки аорты тоньше папиросной бумаги – из которой, должно быть, мой отец крутил самокрутки. Курил он махорку, я курю сигары. Ты вообще не куришь...

Мысли мои путаются. Мы ведь с тобой толком никогда не разговаривали, правда? Все что-то мешало. Дела, дела. Я даже не рассказал тебе старой легенды, касающейся всех нас. Тебя прежде всего.

Так вот, мой отец, которого я не видел никогда. Рядовой пехотного полка, он погиб под Москвой. Уцелевший однополчанин рассказал матери – погиб оттого, что стеснялся справить нужду в окопе, у всех на глазах. Вылез и пошел куда-то. Кустик искать, что ли? Снарядом ему оторвало голову. Осталась одна пожелтевшая фотография, да что я, ты видел ее много раз. На ней твой дед с самокруткой, пилотка лихо сдвинута набекрень. Лихой солдат, веселый парень? Да. Мало кто знал, что до войны он был ученым и священником, богословом и философом. Он изучал историю нашего рода. Он знал много тайн, и большая их часть, очевидно, ушла вместе с ним.

Но не все. Самое, быть может, главное все же дошло до меня. Тот сослуживец, он стал моим отчимом, он воспитал меня, он сохранил для меня кое-что из отцовского наследия. Большая часть бумаг была утеряна в пожарах войн, в суматохе переездов. Те обрывки, что нам остались, – я перескажу историю коротко, чтобы сразу удовлетворить твое любопытство, – повествуют о кольце.

Итак, кольцо. Вернее, половина кольца. По преданию, кольцо это принадлежало Стеньке Разину и было найдено в кладе летом 1901 года на берегу Каспийского моря. Подземная пещера – не то природы, не то человеческих рук дело. Нашел ее юноша – твой прадед. Ему была суждена долгая, богатая испытаниями жизнь. Но он не один отыскал клад. С ним была юная девушка, его возлюбленная, с которой он спустя некоторое время не по своей воле расстался, которую всю жизнь вспоминал. И любил всю жизнь – несмотря на то, что потом не раз женился и обзавелся многочисленным потомством. Судя по всему, клад они поделили пополам. И пополам же было поделено кольцо – оно обручило влюбленных навеки. И была грамота самого Стеньки Разина. Она существует до сих пор, я видел ее своими глазами. Вот ее текст: «Не для себя хороню, не для людей. Кто за богатством пойдет, тому этого клада вовек не открыть. А откроют только любящиеся, и повяжет их колечко это на веки вечные, пока мир стоит. Связаны будут печатью неразрывной, а кто их разлучит, на того цыганское огненное проклятие падет. С тем мое слово, аминь».

Узнанное показалось мне интересным, но не потрясло. Пусть, если есть Небо, и Бог в трех лицах, и пухлые сладкоголосые ангелы, пусть мой отец Василий, рядовой Быков, попросит там для меня милости. Всю свою предыдущую жизнь я был атеистом и остался бы им до самой смерти. Если бы не чудо».

Чудо? Нет, пожалуй. Всем известно – чудес не бывает. Иначе все было бы слишком просто и легко, и слеза, упавшая на грудь любимого человека, растапливала бы его ледяное сердце, и туфелька беличьего меха приходилась как раз впору, и все шаткие утята обзавелись бы белоснежными крыльями! Но чудес не бывает. А вот случайности...

Случайностью было то, что деловой партнер Петра Васильевича Быкова, на переговоры с которым тот и приехал в Петербург, придерживался консервативных взглядов на бизнес-церемониал. Согласно непечатному кодексу, в программе переговоров должно быть место культурному мероприятию. Посещение крейсера «Аврора» или того же Эрмитажа, оперы, балета, спектакля. Но революционный крейсер отчалил на реставрацию, ко всем театральным действам Быков-старший был равнодушен, а на Эрмитаж согласился. Там как раз проходила занятная выставка – старинные русские драгоценности из частных коллекций.

В залах музея было прохладно, к таинственно освещенным витринам склонялись тихие люди. Петр Васильевич ловил себя на равнодушии, раздражался, но не мог, не мог вырваться из привычного круга размышлений. Не слепящий, вязкий блеск драгоценностей быстро наскучил ему, еще больше наскучил партнер – полнокровный, низкорослый, шумный человек, жизнелюб и бабник. Облизывая и без того влажные, яркие губы, тот смаковал экспонаты, как телячьи котлеты... А Быков морщился от усталости, новые туфли отчегото немилосердно жали, и прибавилась к тому же привычная уже боль в груди. Как-то незаметно он от партнера отстал, вынул из кармана трубочку с таблетками, продолжая смотреть в витрину, забросил белое зернышко в рот...

– Вам плохо?

Участливый, прохладный голос, прозвучавший рядом, был сродни журчанию родника в знойный день. Но сначала он все же увидел не женщину. Сначала он увидел странный экспонат, знакомый предмет – половинку кольца в витрине. А потом – отражение женщины в прозрачном стекле. Нежный, текучий, памятный облик.

– Нет. Спасибо. Уже легче.

Обознался, подвело зрение, туманная хмарь в глазах. Не половинка – просто кольцо. Ошибка. Но эта женщина ему не померещилась. Высокая – с Быкова ростом, стройная, пепельные вьющиеся волосы – сияющим нимбом вокруг головы, ясные глаза и ясная улыбка, невыразимо пленительный наклон длинной шеи, нервное изящество пальцев... Странное узнавание испытал Быков, рассматривая незнакомку.

– Там, кажется, можно присесть...

– Не стоит, спасибо. Думаю, мне лучше закончить встречу с прекрасным и выйти на воздух.

– Я провожу.

Ее никто не тянул, ни за руку, ни за язык! Она могла кивнуть, улыбнуться и пойти дальше, склоняясь над витринами так же участливо, как только что – над побледневшим мужчиной. Но она пошла за ним, спокойно и доверчиво прилаживая свой шаг к его размашистому, раскачивая крошечной сумкой на ремешке. Им навстречу из неприметной двери вышел необыкновенно элегантный маленький старичок, распростер объятия.

– Веруша! Вы уже уходите? А как же...

– Сергей Анатольевич, я завтра зайду, хорошо?

– Как угодно. А хоть бы и сегодня заходите, с кавалером, а?

Она не смутилась, тряхнула головой:

– Может, и зайдем!

– Как вас зовут? – спросил Быков в дверях. Зачем спросил? Ведь уже знал ответ.

– Вера...

– Петр.

– А это был Сергей Анатольевич Мельников. Ученый, историк с мировым именем. Он и устроил эту выставку.

– Весьма ему признателен. Расскажете мне о нем побольше, хорошо?

В этот день их можно было видеть повсюду. Они заполонили собой этот огромный, странный город. Они пили вино в маленьком кафе на набережной, обнимались на ступеньках Исаакиевского собора, катались по Неве на катере и танцевали на Дворцовой под музыку уличного скрипача. А скрипач был высок, седовлас, в зеленом сюртуке, и скрипка его пела сладко-жалостно, и сквозь него проглядывала белая ночь, а поутру он просто растаял в первых солнечных лучах...

То был удивительный день и сказочная ночь. Но они закончились. Вера приехала на несколько дней из глубокой российской провинции (а там муж и двое детей) по делам, и скоро ей нужно было уезжать. А Петра Васильевича ждала больная, несчастная своим позорным недугом жена, бизнес, дом в уютной Швейцарии. Горьким осадком осталась в сердце радость прошедших минут. Поздно, поздно пришло счастье, нечем его взять, некому показать, нет для него места нигде.

При всем при том их сближение было пронзительно-полным – словно всю жизнь знали и ждали друг друга. Их расставание было блаженно-легким – потому что знали они, что надежды нет, что прощаются навсегда, а когда нет больше надежды, то и боль уходит.

– Мне жаль, что я не встретил вас раньше. Впрочем, когда могло бы быть это «раньше»? Женился я, как только пришел из армии...