Наталия Кочелаева - Невеста без места

Не то чтобы ей не хотелось ходить по модным магазинам... Припомнился летний поход с Сашей и бело-голубая кофточка, упорно отказывавшаяся сходиться на животе. А если какая-нибудь продавщица опять процедит сквозь зубы: «Сорок четвертый самый большой»? Она ж сквозь землю провалится, прямо к антиподам!

– Мало? Да тут на каждом шагу магазины! Погляди, какая роскошная витрина! Давай зайдем.

«Тут все ужасно дорого», – вертелось у Вероники на языке. Это был один из новых бутиков – почему, кстати, привилось на русской почве это название? Во Франции бутик – магазин-мастерская, где можно приобрести коллекционную модель, там же подогнать на себя... Но и этот магазин был хорош.

– Посмотри, какое платье. Оно создано для тебя, – прошептал Алексей. – Попробуй примерить.

– Вечернее платье цвета сапфира, – защебетала невесть откуда вынырнувшая холеная продавщица. – Идеально подойдет барышне! Платье для женственной девушки, не очень длинное, роста не убавит, красивое декольте...

И, продолжая картаво щебетать, увела Веру за бархатную кулису примерочной, вторая продавщица рысцой пронеслась мимо Алексея, держа в вытянутых руках позолоченные босоножки на тонком каблучке.

Оно было волшебным, это платье. Глубокий синий отсвет заставил ярче сиять глаза, тонкий шелк нежно льнул к коже, и это плюс тонкие каблуки заставляло чувствовать себя совсем легкой и воздушной.

– Мы его берем, – заверил Алексей, когда к нему вернулся дар речи. – Да, и босоножки.

– Но зачем мне такое платье? – попыталась возразить Вера. – Куда я в нем пойду?

– Куда угодно. На могилу Тургенева, например. Шучу. Ты будешь встречать в нем Новый год... и думать обо мне. А я позвоню тебе в новогоднюю ночь.

– Лучше я.

– Обещай, что позвонишь!

– Обещаю. Только номер мне дай, хорошо?

Вероника рассмеялась, и они тут же обменялись номерами. Сначала Вера набрала продиктованный номер на своем мобильном – и тот откликнулся сдержанным сигналом. Потом он позвонил ей – просто так, и простенький телефончик Вероники изобразил мелодию канкана.

Новый год Вере предстояло встречать в одиночестве. Зато в вечернем платье.

Вероника проводила Алексея до аэропорта.

– Мне оттуда недалеко до дома, – объяснила она.

– Надо было напроситься к тебе в гости.

– В другой раз.

– А он будет, этот другой раз?

– Не знаю. Все зависит от тебя.

Словно легкая судорога боли пробежала по его лицу, и Вера решилась.

– Послушай... – Подсознательно она избегала называть его по имени, ей не хотелось привыкать к этим чужим пока звукам, чтобы не повторять их потом длинными одинокими вечерами. – Я чувствую – что-то не то происходит, мы то приближаемся, то удаляемся друг от друга, и я не знаю, как к тебе относиться, чего ждать! Или ничего не ждать?

– Вера, я отдаю должное твоей интуиции. Я не женат, нет. Но я действительно связан некоторыми обязательствами. Скорее метафизическими, чем житейскими. Это сложно объяснить. И сейчас я знаю одно – ты мне дороже всех живущих, дороже всего вообще.

– Если так... Я готова ждать. Решай свои проблемы, разбирайся с обязательствами. Счастливого пути.

У дверей своей квартиры, доставая ключи из сумочки, Вера нащупала тугой рулончик бумаги. Вытянула на свет – деньги. Скрученные стодолларовые бумажки. И записка.

«Не сердись. Я должен был тебе помочь».

И номер телефона.

Эта назойливая милостыня была оскорбительна, но все же помимо воли она сразу же принялась соображать, как можно лучше всего распорядиться деньгами. Оставить рынок, поддерживаясь этими средствами, искать хорошую работу... Несомненно, Алексей на это и рассчитывал, когда незаметно, с ловкостью карманника, подсунул ей туго свернутые доллары. Карманник наоборот, он не украл деньги, а дал их, но лишил Веру чего-то большего. Чувства бескорыстной нежности, быть может? Он хотел помочь ей в бедственном положении, а вышло так, что обидел бестактностью. Неужели совсем не знает женщин или знает их слишком хорошо, вплоть до цинизма?

В юности Алексей Быков не пользовался популярностью у девочек, выглядел слишком неуклюжим, неинтересным, даже туповатым. Потом жизнь круто изменилась. У семьи Быковых оказались родственники. Вернее, родственник. Из идиллической Швейцарии связался с Быковым-старшим двоюродный брат его отца. Произошло это в тот длительный виток истории Советского государства, когда наличие родственников за границей приравнивалось если не к государственному преступлению, то к преступлению против морали и нравственности. Петру Васильевичу Быкову, откровенно говоря, на мораль и нравственность, а также на советское государство было начхать. Тридцатипятилетний человек успел устать бороться за светлое будущее отдельно взятого семейства. Он, его преждевременно увядшая жена – воспитатель в детском садике и сын-подросток жили в цокольном этаже старого жилого фонда. Квартира была двухкомнатная, довольно просторная по советским меркам, но сырая и темная. Зимой на стенах намерзал иней, летом выползали сонмища мокриц и уховерток. Окна располагались на уровне земли, зимой и летом в них видны были только ноги спешащих сограждан – в валенках, сапогах, туфельках, сандалетках, тапочках. А луч света не заглядывал никогда, и фиалки, которые Анна Вадимовна Быкова обожала, вяли в своих горшочках за неделю.

– Это что ж за жизнь такая? – причитала Нюра, в основном отчего-то по утрам, когда так не хотелось вылезать из-под одеяла, шлепать по ледяному полу, разжигать капризную газовую колонку и полоскаться в облупленной ванной. – От сырости обои со стен валятся, а новых не достать!

– Почетными грамотами оклеим. Твоими и моими – как раз на две комнаты, – отшучивался Быков и спешил перевести разговор. – С работы пойду, в овощной заглянуть?

– Загляни. Если картошка не гнилая, возьми два кило. Да откуда там не гнилая, весной-то! Макарон купи лучше.

– Макароны Лешка не ест.

– Съест, невелик барин! Все едят! Мясо не бери, к вечеру одни жилы останутся.

– Ладно...

– И я пятнадцать рублей возьму, заведующая колготки принесла импортные...

– Ё-моё, пятнадцать рублей за колготки!

– Мне же надо в чем-то ходить!

– Ну-ну, не заводись. Купи, если надо.

– Что на заводе, про квартиру речи нет?

– Нют, ты ж знаешь. Партийным дают в первую очередь.

– И ты б вступил, пожили б хоть как люди. А то передовик, отличник производства, с Доски почета не слезаешь, а живем в хижине дяди Тома!

А в партию Петр Васильевич вступать брезговал, собрания навевали на него ужасную, мозголомную скуку, а вранья он не любил пуще всего на свете. А вот работу любил и знал, был героем очерков не только в заводской многотиражке, но и в местной газете «Голос рабочего». И приходившим корреспондентам, жаждущим описать его трудовые подвиги, отвечал одно и то же:

– Работаю, потому руки есть, а коли руки есть, то стыдно без работы сидеть! Ну а уж если взялся дело делать – делай хорошо! Изобретения придумываю? Так голова есть на плечах, чего ж не придумать? Для себя ж работаю, и семья у меня жрать просит!

Насчет «жрать» корреспонденты всегда пропускали. Но это не сердило Петра Васильевича. У него было обличье (сейчас бы сказали «имидж») неотесанного мужика-работяги. На самом же деле отец (и Алексей это рано понял) был человеком исключительно сложной душевной организации, начитанным и разбавившим прочитанное своими наблюдениями над жизнью философом.

– А с дурака и спроса нет, – пояснил Быков-старший рано поумневшему сыну, когда тот подступил с вопросом, зачем, дескать, шута горохового изображать.

Узнав о родственнике в благополучной Швейцарии, Петр Васильевич не удивился и даже не особенно обрадовался. Двоюродный дядя – невелика родня, российским Быковым он ничем не обязан, и вряд ли это как-то переменит жизнь. Разве что к худшему. Но вот тут Петр Васильевич ошибся. Заграничный Быков, по имени Тимоти, а по-нашему – Тимофей, был человеком одиноким и состоятельным, у него были свои заводы, в общем, буржуй буржуем! Узнав, что наклевывается возможность всласть поэксплуатировать рабочий класс в лице Быкова Петра и воспользоваться продуктами его передовой инженерной мысли, он потребовал, чтобы все семейство переехало на постоянное место жительства в Швейцарию. А уж за дядей Тимоти не заржавеет – будет денежная работа, особняк, колледж для молодого Алекса, которого он уже любит, как собственного сына, стабильность и обеспеченное будущее!

Петр Васильевич на горячие призывы родственника согласился. Пролетариату отродясь нечего было терять, кроме собственных цепей! На сборы и оформление документов, на прохождение бюрократических препонов ушло всего ничего времени – какие-то полгода. За это время одноклассницы Лешки все локти себе искусали, горевали, что не обращали внимания на того тюхтяя! А удалось бы привязать его к себе – глядишь, и не забыл бы потом рашн герл, вывез в заграничный рай, подальше от социалистического маразма!

Самые отважные даже предприняли кое-какие действия в матримониальном направлении. В частности, неестественно внимательно стала относиться к Алексею Быкову красотка-оторва Люба Ерошкина, председатель совета дружины. Первые весточки от швейцарского дядюшки пришли ранней весной, к середине лета отъезд «за бугор» был уже делом решенным, а первого сентября Лешка пришел в свою школу настоящим героем. Тогда Любочка и подошла к нему, уцепила под руку:

– Я с тобой сяду, хорошо?

– Хорошо, – делано равнодушно пожал плечами Алексей, хотя сердце у него екнуло. Неужели правда ахала мать, что он постройнел и возмужал за лето? Если уж признанная красотка Ерошкина обратила на него внимание!

Люба не нравилась Алексею. Преждевременно созревшая девица втискивала развитые формы в узкое и короткое школьное платьице, сооружала на голове «воронье гнездо», яростно начесывая жидковатые пряди, а чтобы учителя не возмущались внешностью председателя совета пионерской дружины – цепляла на макушку синтетический пышный бант. Выглядело это глупо, глупым казалось и лицо Ерошкиной, похожее на холодную котлету, которой фантазия неведомого Пигмалиона придала форму красивого девичьего лица. Она казалась – да и была! – весьма ограниченной особой, лицемеркой и нахалкой. Но если она сама подошла – не гнать же ее теперь! Потом, что-то в ней есть...