Колетта привскочила.

— Сюзанна? но, мой бедный Мишель, ты бредишь. Как могла она узнать то, чего я не знала сама?

— Бетюны?..

— Бетюны, наверно нет. Прежде всего, Бетюн в отсутствии, а Май никогда ничего не знает. Затем Сюзи не видела никого из них ни вчера, ни сегодня.

— А газеты? Ты прекрасно понимаешь, что это катастрофа и для многих, кроме меня. Вчерашние вечерние газеты были полны этим.

— Ба! знала ли даже Сюзанна, что твои деньги лежали в Столичном Учетном банке… а что касается газет, мы их не читали… Она также, уверяю тебя… Я с ней рассталась только сегодня, чтобы отправиться в Прекруа и… смотри, — сказала Колетта, которой бросилась в глаза на маленьком столике между книгами и романами груда газет еще в бандеролях, — вот газеты!

— И затем, — возразил Мишель, — если бы она даже узнала что-нибудь, она бы не уехала… Она бы дождалась меня… ты тоже так думаешь, неправда ли?

— Конечно, она дождалась бы тебя… Если только она не уехала, чтобы встретиться с тобой.

Молодой человек покачал головой, и взгляд его выражал недоверие к судьбе.

— О, нет! — сказал он.

Колетта раздумывала.

— Ты права; если бы у нее было малейшее подозрение о том, что случилось, она считала бы нужным повидать меня, поговорить со мной; нет, она ничего не знала.

Тремор спрятал лицо в волоса своей сестры.

— О! моя дорогая, моя дорогая, — стонал он, — уверь меня, скажи мне еще раз, что ты уверена, что она меня подождала бы, что ты в этом убеждена.

— Но да, мой бедненький Мишель, да, я в этом убеждена; Сюзанна не уехала бы; из боязни разминуться с тобою, она подождала бы тебя здесь и она сказала бы мне все. Она тебя любит, я это знаю и…

— Она тебе это сказала?

Колетта казалась смущенной.

— Нет, но я это прекрасно видела.

Мишель горько рассмеялся.

— Ах! ты это видела… ты это видела, ну, так ты очень счастлива.

Он высвободился из объятий г-жи Фовель и сел на место, на котором сидел минуту тому назад.

Колетта казалась обескураженной.

— Никто ничего не предвидел? — спросила она, однако.

— Никто, — ответил Тремор. — Ты помнишь в тот вечер, муж твой говорил со мной о Банке; он слыхал, что циркулировали довольно дурные слухи… Но все было так неясно и так маловероятно, что я им не придавал большого значения. К тому же г-н Алленж, которого я видел по прибытии в Париж, не знал ничего точно и предполагал проделки прессы. Затем, третьего дня, на бульваре распространилась внезапная весть о самоубийстве Моро-Фромона, директора Столичного банка. И на следующий день несчастье стало известно. Бедняки, думавшие так же как и я, что разумно пристроили свое состояние, оказываются разоренными в несколько дней, может быть до последнего су.

— Но что же случилось?

Мишель казался измученным и Даран ответил за него.

— Моро-Фромон, в соучастии с двумя администраторами, втянул вне устава, банк в колоссальное дело перекупа и скомпрометировал его. Никто ничего не подозревал. Но был отдан приказ о преследовании синдиката, стоявшего во главе дела. Тогда Моро-Фромон увидал, что все потеряно и покончил самоубийством, несчастный… что однако, увы! делу не поможет.

Колетта спросила, ошеломленная этими, только наполовину ей понятными, объяснениями:

— Разве разорение полное, разве все деньги Мишеля потеряны?

— Нужно подождать ликвидации, сударыня, — возразил Даран, — но я не думаю, чтобы она дала удовлетворительные результаты.

Тремор пожал плечами.

— Я еще в числе счастливцев, — заявил он, — так как мне еще остается, благодаря моей недвижимости на улице Бельфейль, чем существовать, и я могу приняться за работу… Ах, Боже! если бы дело шло только обо мне!

Он перебил себя, возвращаясь все к той же мучительной мысли:

— Я хотел сам сообщить ей о том, что произошло, для того, чтобы ее успокоить насчет будущего, сказать ей, что я буду работать, что… и нужно же было, чтобы она таким образом уехала.

Он говорил с плохо сдерживаемым гневом.

— Послушай, мой дорогой братец, — сказала Колетта с некоторым упреком в нежном голосе, — нужно быть справедливым. Сюзанна не могла угадать, что ты раньше вернешься. Неужели ты думаешь, что…

— Я не знаю, я не знаю, — сказал он, как бы боясь того, что скажет Колетта. — Тот факт, что я не нахожу ее здесь, когда я печален, несчастен, меня удручает. Ах! я отдал бы десять, двадцать лет моей жизни, чтобы быть уверенным, что она ничего не знала.

— Но, мое дитя, — продолжала матерински Колетта, — ты можешь легко удостовериться. М-ль Жемье живет на улице Сен-Пер № 35. Поезжай завтра повидать Сюзанну.

— Ах, нет, — возразил жестко Мишель. — Ни за что на свете. Она сказала, что по приезде напишет тебе, не так ли? Посмотрим, напишет ли она тебе. Я хочу, чтобы она чувствовала себя свободной, совершенно свободной и что… Принимая в соображение, что она будет находиться перед необходимостью принять решение, пусть она не испытает никакого постороннего влияния, даже моего, даже влияния моей нежности, моего горя. Если она не напишет, ну… я подумаю.

— Но, — осторожно намекнула г-жа Фовель, — если бы я ей написала одно слово, маленькую банальную записку…

Суровым, нервным движением он схватил обе руки своей сестры.

— Слушай, Колетта, — сказал он тем прерывающимся голосом, который являлся у него моментами в этот день с тех пор, как он вошел в маленькую гостиную, — ты мне пообещаешь, что не будешь стараться увидеться с Сюзанной, что ты ей не напишешь, что не поручишь Роберту пойти ее повидать… что ты ничего не сделаешь, пока она не подаст вести о себе, сама… Для меня это очень важно, видишь ли, очень важно… Если бы ты меня ослушалась, я… я бы тебе этого никогда не простил, у меня есть серьезные причины, чтобы говорить так.

— Я обещаю тебе, мой дорогой брат, — ответила грустно г-жа Фовель, — ты лучше моего знаешь, однако…

Он пристально на нее посмотрел.

— Так ты обещаешь? — настаивал он.

— Да.

— Может быть, к тому же, она сама напишет, — продолжал Тремор, сразу облегченный, вспомнив, что все самые мрачные события существовали только в его воображении. — Как только ты получишь письмо, ты мне телеграфируешь, не так ли? Так как тогда, понятно, я пойду ее повидать…

Он перебил себя и продолжал мягко:

— Но, моя бедная, милая Колетта, я думаю только о себе. Ведь у вас тоже было что-то в Столичном банке… около двадцати тысяч франков.

Колетта сделала равнодушный жест. Всякое точное представление о деньгах было чуждо г-же Фовель. Она никогда не задумывалась, что могла стоить роскошь, бывшая ей так же необходимой, как воздух для дыхания, и которой ее окружали дядя, а затем муж. Она сказала, однако:

— Что, Роберту очень досадно?

— Конечно ему досадно, всегда досадно терять значительную сумму, но он думал только обо мне, милый Роберт, находя свои потери незначительными в сравнении с моими. Он был для меня самым лучшим, самым сердечным братом, Колетта, я этого никогда не забуду. Он и Даран были настоящей поддержкой. А я в ней очень нуждался; первую минуту, видишь ли, подобные удары немного тяжело переносить.

Он встал, и за ним последовал тотчас же и Альберт.

— Ты уезжаешь? — воскликнула живо Колетта.

Он сделал утвердительный жест.

— В Париж?

— В Париж, завтра утром, да… Мое присутствие там необходимо, но мне хотелось повидать вас, Сюзанну и тебя. Теперь я возвращаюсь в башню Сен-Сильвер, где мне нужно поискать бумаги…

— Ты будешь обедать совсем один? — настаивала молодая женщина.

— Даран обедает со мной и завтра со мной возвращается в Париж.

— А Роберт вернется только через три дня?

— Вероятно, через три дня. Да… До свидания, моя дорогая сестра.

Он обнял ее и поцеловал.

— Думай о твоем бедном братце, — сказал он.

Затем, прижимая ее нервно к себе, он добавил:

— Ты мне тотчас же телеграфируешь: улица Божон — не правда ли? тотчас же…

Колетта заплакала.

— О! прошу тебя, Мишель, — умоляла она, — прошу тебя, обедайте в Кастельфлоре, пожалуйста, г-н Даран и ты… Я чувствую себя так грустно, одиноко… Вы уедете после, тотчас же, если хотите.

Мишель уступил, и г-жа Фовель конечно не могла почувствовать, какую жертву приносить он, оставаясь дольше в Кастельфлоре, где все предметы делали для него более мучительным и, так сказать, более осязательным отсутствие Сюзанны, — как и его разочарование и мучительные опасения.

Когда он узнал о банковой катастрофе, в которой погибла большая часть его состояния, его первая мысль была о мисс Северн, и он почти тотчас же уехал. Ужасная тоска грызла его. Ему хотелось, чтобы молодая девушка услышала от него о бедствии, затем у него была потребность видеть ее, довериться ей, и он смутно надеялся получить от нее немного утешения, немного мужества. Было бы так утешительно и так приятно встретить ее тогда, услышать ее голос, произносящий утешающее, нежное слово, одно из тех слов, которые имеются у женщин для того, кого они любят, в минуту несчастья, почувствовать на своем лбу нежное прикосновение ее губ или руки; чувствовать ее совсем своей, чувствовать себя принадлежащим ей, проникнуться хотя один момент уверенностью, что будешь силен для борьбы, потому что не будешь одинок…

Он слишком многого ждал, многого требовал, может быть — Мишель так предполагал. В то время, как поезд катился к Ривайеру, его бедная страждущая голова утомлялась, перебирая одни и те же факты, скорее гипотезы, уже два дня одолевавшие его.

Сюзанна была молода, она любила роскошь, широкую и легкую жизнь, даваемую богатством; ей не миновать резкого упадка духа, может быть, полного уныния. Придется ее успокаивать сначала, раньше чем искать в ней источник энергии. Тремор давал себе слово быть убедительным, быть в особенности нежным, дать в первый раз говорить своему сердцу. Он успокаивал себя надеждой, что может быть, вопреки некогда изложенным Сюзанною теориям, он сумеет убедить молодую девушку, заставит ее взглянуть без особенной боязни на перспективу более скромной жизни. Он вспоминал моменты нежности, он видел лоб, глаза, которые в полутьме передней Кастельфлора, в час разлуки, так чистосердечно протянулись к его губам, ему казалось, он слышит застенчивый голос, шепчущий: