— Я еду в замок Прекруа, к г-же Бетюн.

— К г-же Бетюн, это великолепно! Прекруа даже гораздо ближе отсюда, чем башня Сен-Сильвер, куда я затем отправлюсь.

Молодая девушка вскрикнула от удивления.

— Вы живете в башне Сен-Сильвер?

— Конечно, сударыня… В качестве владельца. Могу я вас спросить, почему это вас так удивляет?

— Удивляет, о! совсем нет!.. Но два дня тому назад я издали любовалась этим странным жилищем, о котором мне говорил Клод Бетюн.

Мишель взял велосипед и быстрым движением перевел его через порог часовни, затем повернулся к молоденькой иностранке.

— О, — воскликнула она, — я не ошиблась, вы похожи на рыцаря! Осанка ли вашей головы, или форма вашей бороды — я не знаю… но, право, поразительно.

— Я буду этим очень польщен, если это сходство не перепугает вас, — ответил, смеясь, молодой человек. — Итак, мы отправляемся?

Через двадцать минут они достигли дороги. Мишель вел машину, скользившую с трудом по размякшей земле, повсюду изборожденной колеями; положив руку на другой конец руля, иностранка шла подле него твердым и мерным шагом.

— Я не ожидал, чтобы г-жа Бетюн приехала в Ривайер раньше первых дней будущего месяца, — заметил Тремор, чтобы сказать что-нибудь.

— Прекруа временно поступает в распоряжение рабочих, а так как г-жа Бетюн рассчитывает отсутствовать все лето, она сочла полезным лично присмотреть за предполагаемой перестройкой.

— Она так необыкновенно деятельна. Настоящая американка, не правда ли? Но мне кажется, что работы в Прекруа лишают ее отчасти удовольствия заниматься своими гостями.

Этот намек вызвал пожатие плеч.

— Вы делаете это замечание потому, что встретили меня одну, между тем в этом нет ничего особенного. Г-жа Бетюн, как вы только что выразились, настоящая американка. Так как она не могла сегодня сама оставить замок и пойти оказать необходимую помощь одной из находящихся под ее покровительством женщин, — матери крестьянина, живущего у опушки леса, — она меня просила ее заменить в этой обязанности. Путь был довольно длинный, я взяла свой велосипед и вот… если понадобится, я сделаю завтра то же самое. Я не была бы никогда в состоянии выносить унизительную зависимость ваших молоденьких француженок.

— Да, но тогда… — возразил робко Мишель.

Веселый смех прервал его фразу.

— Тогда не следовало бояться ни рыцаря, ни темноты, я в этом сознаюсь.

Оставив лес за собой, Мишель и его спутница шли вдоль свежевспаханных полей, простиравшихся, насколько можно было видеть, по обеим сторонам дороги и издававших в вечернем воздухе хороший и здоровый запах сырой земли. Вдали огни Ривайера пронизывали светом почти черную ночь. От времени до времени шаги крестьянина, обутого в деревянные башмаки, или скрип тяжело нагруженного воза нарушали деревенскую тишину, затем, крестьянин проходил, бросая машинально приветствие, силуэт тряской упряжки прорезал мало-помалу и как бы частями светлый луч, бросаемый фонарем велосипеда, и всякий шум незаметно удалялся, теряясь во тьме.

— Если бы я вас не встретила, — заявила откровенно молодая девушка, — я умерла бы от страха; завтра нашли бы в часовне мой труп.

— И легенда, так вам понравившаяся, увеличилась бы новым эпизодом. Стали бы рассказывать, что, очарованный вашим именем и не будучи в состоянии вас потерять, добрый рыцарь унес вас в лучший мир. Так создаются всякие легенды.

— Я их люблю, когда они так же интересны, как эта. А башня Сен-Сильвер не имеет своей легенды?

— Нет, — ответил Мишель довольно сухо, сам не зная почему.

На несколько минут разговор смолк.

Мишель оставил эту дорогу и взял прямую, ведущую вокруг деревни к замку Прекруа, тонкие башенки которого были уже заметны над деревьями парка.

Наконец молодой человек попробовал начать вновь банальный разговор.

— Г-н Бетюн также в Ривайере?

— Нет, — возразила спокойно иностранка, не заметившая только что резкого ответа своего импровизированного покровителя, — г-н Бетюн совсем не любит деревни.

— А дети?

— Мод и Клара здесь, но Клод остался с отцом в Париже из-за лицея.

— Клод — это один из моих больших друзей!

— Также и один из моих. Мы с ним в переписке. Какой добрый мальчик! Такой смешной, задира; да! это что-то невероятное, какой задира!

— В самом деле? Неужели Клод позволяет себе иной раз вас поддразнивать, мадемуазель?

— O, dear me! дразнит ли он меня?! — воскликнула молодая девушка, находя, вероятно, французские выражения слишком холодными, чтобы высказать свое убеждение.

— И вы его не браните?

— Браню ли я его? Но Клод такой же, как я; он не признает ничьего авторитета.

— Как, вы до такой степени анархистка?

— Конечно.

— Вы не признаете никакого авторитета?

— Никакого, — ответила откровенно удивительная молодая особа; затем она добавила, смеясь:

— В данный момент, впрочем, в виде исключения, я принуждена признавать авторитет воспитательницы Бетюнов.

Комическое восклицание ужаса вырвалось у Мишеля.

— Мисс Сарра, не так ли? Старая американка, невозможной худобы, непозволительно некрасивая и романтичная при всем этом. Я ее видел в Прекруа в прошлом году; так как я пожалел ее одиночество и разговаривал иногда с ней, меня обвиняли в ухаживании за ней. Бедное создание, кажется, у нее невозможный характер.

Новый жемчужный каскад смеха рассыпался во тьме.

— Невозможно лучше описать воспитательницу Бетюнов, — одобрила велосипедистка. — Может быть, вы немного преувеличиваете ее худобу, ее безобразие и ее старость, но что касается того, что у нее невозможный характер и что с ней тяжело жить… это верно, я вам за это отвечаю… Сознаюсь, все-таки, что мы с ней живем довольно согласно.

— Поздравляю вас с этим.

В эту минуту Мишель остановился у решетки замка Прекруа. Он сильно позвонил и, повернувшись к молодой девушке, сказал:

— Вот мы у цели, сударыня; вы меня извините, что я не провожу вас до самого замка: мне было бы очень совестно представиться в таком виде. Г-жа Бетюн извинит меня, если я отложу свой визит до более удобного времени. Смею я вас просить передать ей самое искреннее почтение Мишеля Тремора?

Еще раз молодой человек испытал любопытство узнать, какое имя написала в часовне рыцаря странная заморская девушка, этот еще неизвестный ему образчик из коллекции чирикающих и прыгающих соотечественниц г-жи Бетюн, которыми она, дитя свободной Пенсильвании, любила себя окружать; но не замечая ни малейшего расположения доверить ему это имя и относясь до конца с уважением к своей оригинальной маленькой спутнице, Мишель не позволил себе задать этот вопрос.

— Бесконечно вам благодарна, сударь, — сказала молодая девушка очень любезно.

Затем она толкнула открывшуюся решетку, наклонила голову в знак прощания и, степенно ведя свой велосипед, стала подыматься по короткой аллее, кончавшейся у под езда замка.

Было половина восьмого. Тремор уже забыл маленькую велосипедистку из Зеленой Гробницы, когда он достиг башни С.-Сильвера. Как и на площадке Жувелля, воспоминания о более далеком прошлом осадили его.

Бедная, ненавидящая бедность, Фаустина Морель имела только одну мысль, одну цель — убежать от посредственной жизни, которая заставляла страдать ее гордость. В виду этой мысли и с этой целью в уме, она смирила свою любовь к роскоши и празднествам так же, как и свое кокетство, свою любовь нравиться; она избегала света, она уединилась в горделивом одиночестве, она с великим мастерством разыграла симпатичную роль молодой девушки, слишком мало обеспеченной, чтобы думать о замужестве, слишком прекрасной и пылкой, чтобы не любить, слишком гордой, чтобы это показывать. Иногда, увлекаемая своим искусством, заражаясь собственным голосом, она могла, подобно некоторым актрисам, трепетать настоящим волнением, плакать настоящими слезами, заставлять блестеть в своих прекрасных глазах настоящее пламя любви, но всегда ее искусный ум, владея этой деланной искренностью нервов, пользовался ими, как средством. Никогда она не любила Мишеля. С какой наивностью попался он в западню, бедный простак, какое тогда было торжество для Фаустины Морель!.. до того дня, когда она нашла лучшее.

— Она была недостойна моих сожалений, — повторял себе Мишель, — нет, она не была достойна такой великой чести: страдания честного и открытого сердца… и однако…

Однако, в этот самый час, в тот час, когда он чувствовал себя вполне выздоровевшим, после того как долгие месяцы его мысли были свободны от воспоминаний о Фаустине, Тремор не мог отогнать былой образ. Он его преследовал, изящный, привлекательный, этот образ, говоривший об измене, страдании, изгнании, но также и о вере, о юности, о любви.

Графиня Вронская не заслуживала слез. Она была честолюбива, ловка и холодна, расчетлива, но, в представлении Мишеля, идеальное создание, которое он обожал, — прекрасное, гордое, чистое, благородное дитя, любящая невеста, из которой он создал свою музу, фею своих грез, — украсилось белокурыми волосами, улыбкой, волнующей прелестью графини Вронской, и он оплакивал ту фею, ту музу.

Ему хотелось бы увидать графиню Вронскую, как портрет дорогой умершей, ему хотелось бы вновь найти в ней олицетворение уничтоженных временем событий, очень дорогого прошлого… К тому же он знал место, день и час, где мог быть вызван сладостный призрак.

В уединении башни Сен-Сильвер брат г-жи Фовель перечел еще раз письмо, полученное им, затем ответил несколькими строками, серьезно извиняясь, что не поддается любезной просьбе, с которой к нему обращались, важно восхваляя непризнанную прелесть голубятни. Так как он не чувствовал себя в особенно шутливом настроении, он упустил случай оценить сумасбродный брак, проектированный Колеттой; зато он не упустил случая слегка коснуться намеком той встречи, о которой она его извещала. Некоторые умалчивания говорят слишком много. Г-жа Фовель не должна была подозревать волнения, причиненного ее письмом. Вертикальные знаки, которые выводил Мишель, отставив локоть, с помощью четырехугольного кончика пера, становились соучастниками этой осторожности; он был выразителен в своей банальности, этот крупный, корректный почерк, четкий, лишенный характера, к которому, казалось, Мишель приучил свою руку, боясь всякого внешнего и осязаемого обнаружения своей нравственной личности.