Барбара Картленд - Невероятный медовый месяц

— Я ни за что не позволю, чтобы ты подверглась опасности, — упрямо заявил герцог.

— О какой опасности вы говорите? Мы же англичане, — напомнила Антония. — Я ведь вам говорила, что мистер Лабушер рассказывал, сколько англичан и американцев прибыло в Париж, чтобы увидеть собственными глазами осаду города. Они, словно зрители в театре, желают наблюдать за событиями из первого ряда партера.

— А он сказал, что приезжают исключительно мужчины? — спросил герцог.

— Но какая опасность может угрожать мне? — не сдавалась Антония. — И потом… разве вы забыли, что во мне нет ни капли женственности… Вы же сами назвали меня сорванцом…

— Сейчас меньше всего вы походите на сорванца, герцогиня, — тихо сказал герцог.

Антония посмотрела на свое элегантное платье.

— Если мы пробудем здесь долго, то я пожалею, что попросила месье Уорта доставить в Англию все мои новые наряды, — вздохнула она.

— А мне кажется, что это было весьма мудрое распоряжение, — сказал герцог. — Вряд ли мы попадем на модные балы или торжества по случаю побед. Ситуация изменилась…

— Но я хочу хорошо выглядеть, чтобы нравиться вам, — прошептала Антония.

— Мне или вашему обожателю? — спросил герцог, и в его голосе послышалась резкая нотка.

Воцарилось молчание, но пауза длилась недолго, ибо Антония мягко возразила:

— Вам…

И герцог сразу увидел, как краска смущения опять проступила на щеках его юной жены.

В последующие дни у Антонии часто создавалось впечатление, что герцог наблюдает за ней.

Она не понимала, почему порой, когда она была уверена, что он спит, ей вдруг чудился его внимательный взгляд, из-под прикрытых век следящий за ней.

В его комнате она часто садилась у окна или на балконе рядом с дверью, чтобы немедленно подойти к нему, как только он проснется, и раскрывала одну из книг, которых в доме, к счастью, имелось довольно много. Лэбби тоже приносил ей интересные книжные новинки. Она познакомилась с произведениями Гюстава Флобера, Виктора Гюго, Жорж Санд, Александра Дюма и многих других писателей, которых не читала в Англии.

Склоненная над книгой, она внезапно чувствовала на себе внимательный взгляд и тогда, оставляя чтение, спешила к постели больного, чтобы, к своему удивлению, обнаружить, что он погружен в сон. И все же…

Все же он внимательно наблюдал за ней, и Антония спрашивала себя, чего больше было в его взгляде: одобрения или безразличия?

Ей очень хотелось спросить, скучает ли он по маркизе, однако та откровенность, с которой она разговаривала с ним сразу после свадьбы, после дуэли куда-то улетучилась, и ее место заняло смущение, которое она испытывала каждый раз, когда ловила на себе его пристальный взгляд.

Но теперь Антония уже знала, что с ней происходит, и молила Бога, чтобы герцог ни о чем не догадался.

Дело в том, что в тот самый момент, когда она увидела его на земле и решила, что он мертв, Антония вдруг поняла, что любит его.

А когда его голова покоилась у нее на коленях, когда она с Туром и секундантами везла его в карете в особняк на Елисейских полях, она осознала, что любит его мучительно и сильно.

Позднее, размышляя о своем к нему отношении, она думала о том, существует ли на свете женщина, способная устоять перед его насмешливым взором и несколько циничной улыбкой его чувственных губ.

Теперь она могла себе представить, какие чувства питали к нему маркиза, графиня и многие другие женщины, с которыми он встречался, И не находила ничего удивительного в том, что, имея возможность общаться с множеством красивых женщин, он не желал связывать себя навсегда ни с одной из них, в том числе и с ней, Антонией, — глупой и непривлекательной девчонкой из деревенской глубинки, единственным увлечением которой были лошади.

— Я люблю тебя! Я люблю тебя! — шептала она в долгие ночи, которые проводила у его постели.

А он кричал от боли и метался в бреду. Порой он что-то невнятно говорил, порой рассказывал о своей жизни.

Постепенно она узнавала многое, что с ним когда-то произошло, о многом поведал ей Тур, которого она расспрашивала о прошлом герцога.

Так она узнала, что в детстве Атол упал с дерева, да так, что едва не свернул себе шею. Он терпел адские боли, лежа месяцами без движения, чтобы не остаться калекой.

Видимо, теперь ему в бреду вспоминались те давние страдания, потому что он звал на помощь свою мать и только в объятиях Антонии находил утешение. И она успокаивала его, как мать ребенка, полная тревоги за состояние раны, которая, едва затянувшись, могла снова открыться.

— Все будет хорошо, дорогой мой, — шептала она. — Я люблю тебя, я удержу тебя, и с тобой ничего не случится.

Смысл сказанного постепенно доходил до его сознания, и Атол засыпал, а Антония долго еще прижимала его голову к своей груди и держала за руку.

В одну из таких беспокойных ночей он кричал в горячке, что хочет удержать лошадь, но она его не слушается, и Тур рассказал Антонии, как Атол сломал ключицу во время соревнований. Эта травма была весьма болезненной многие месяцы, но Антония узнала еще кое-что. Тогда в жизни герцога была женщина, которую он явно любил, но ни разу не назвал ее имени. Видимо, он ждал от нее утешений, но она так и не явилась к нему.

«Для меня нет места в его сердце, он даже не вспоминает обо мне, — с грустью думала Антония, сидя у постели больного. — Но я счастлива, что могу помочь ему, что я нужна ему, как никогда никому не была нужна».

С каждым днем ее любовь разгоралась все сильнее, и Антония радовалась чувству, которого ждала давно: она всем сердцем хотела полюбить человека, для которого могла бы тоже стать кем-то важным в жизни, а не бесполезной обузой, вызывающей раздражение. Именно так она чувствовала себя в родительском доме.

— Даже если он не полюбит меня, — утешала себя Антония, — я все же смогу любить его. Но он никогда не должен узнать об этом!

Бесшумно приближаясь к постели больного, она склонялась над герцогом, чтобы смотреть на него и шептать ему слова любви. В эти. мгновения она ощущала странное томление в груди и жалела о том, что когда он поправится, то никогда больше не станет искать утешения в ее объятиях.

И она решила, что попросит его подарить ей ребенка. Этот ребенок будет его частичкой, и она сможет любить его. Антония уже не боялась думать о ребенке и лишь укоряла себя за то, что после свадьбы просила герцога позволить ей сначала узнать его поближе и только потом решить вопрос о наследнике.

— Когда мы вернемся в Англию, — сказала себе Антония, — он возобновит свою связь с маркизой, но никто никогда не сможет отнять у меня сегодняшний день. А сегодня — Атол мой! Он мой!…

Говоря это, она опять ощутила томление и сладкую боль в груди, все тело ее вдруг затрепетало, и Антония прошептала:

— Сегодня я смогу держать его в объятиях и целовать его щеки, лоб и губы…

Днем Антония научилась не проявлять своих чувств, чтобы герцог не заподозрил, каким огнем пылает ее грудь, когда она касается его руки, помогает приподняться на подушках, когда смотрит на него из-под опущенных век.

Как— то она заметила, что ревнует Тура, к которому герцог чаще обращался с просьбой помочь ему, чем к ней, Антонии. Она устыдилась этого странного чувства, но ей так хотелось самой обслуживать мужа и во всем угождать ему.

Но Антония ни на минуту не забывала о маркизе, которую он любил и которая ждала его в Англии.

Эта мучительная мысль пронзала ее сердце, подобно острому кинжалу.

Как вы себя чувствуете? — спросила Антония. — Достаточно хорошо, чтобы поехать домой, — ответил герцог.

Он сидел в кресле у окна, и, взглянув на него, Антония подумала, что он и в самом деле выглядит гораздо лучше, чем еще несколько дней назад.

В то же время и она, и Тур вовсе не заблуждались насчет его самочувствия — Атол был еще слишком слаб, и о полном выздоровлении пока не могло быть и речи. Тем более нечего было думать о долгом и изнурительном путешествии.

Благодаря стараниям Генри Лабушера, который однажды привел к герцогу весьма опытного массажиста-китайца, последствия длительного пребывания в постели быстро отступали, мышцы укреплялись, и вскоре Атол мог самостоятельно пройтись по своей спальне. Однако ему ни в коем случае не следовало переоценивать свои силы, состояние здоровья хоть и улучшалось, но очень медленно.

Кроме здоровья супруга, Антонию беспокоили и другие проблемы, связанные прежде всего с общей ситуацией в Париже, о чем она не осмеливалась даже заикнуться герцогу, который все еще нуждался в полном покое.

Чтобы понапрасну не волновать мужа, она не говорила ему и о том, что немцы с каждым днем все ближе подходят к Парижу.

— Мы — англичане, — уверенным тоном; заявлял герцог, когда речь заходила о военных действиях, — так что нет причин сомневаться в том, что мы сможем выехать отсюда в любой момент, когда только пожелаем.

Но Антония все же сомневалась и, правду говоря, с каждым днем все больше. Сам герцог нечаянно указал ей причину для сомнений, и однажды она высказала ее вслух:

— Англичане как нация чрезвычайно непопулярны.

— Почему? — удивился герцог.

— Судя по тому, что говорит мистер Лабушер, французское общественное мнение взбудоражено недружественной позицией, занятой английской прессой.

Герцог сердито хмыкнул, что, как уже знала Антония, означало пренебрежительное отношение к предмету разговора — на этот раз он давал понять, что полностью игнорирует мнение всякой там прессы, в том числе и английской.

— Широко распространилось мнение, — говорила Антония, не обращая внимания на замечание супруга, — что Англия зря не встала на сторону Франции, чтобы отстоять Париж — колыбель современной цивилизации.

Она на миг прервалась, но вскоре взволнованно продолжила:

— Теперь ненависть парижан к нам настолько сильна, что «Ле Нувель» даже предлагала незамедлительно расстрелять всех британцев, находящихся в Париже.