Жаклин Санд - Неверная жена

– Я не хочу умирать, – прошептала леди Александра.

– Вы не умрете.

Он все-таки ушел, потому что оставаться дольше было никак нельзя – он и так увидал больше, чем должен видеть мужчина.

У порога мялся Малик, недовольный тем, что бабка отослала его вместе с чужаком. В руках у мальчишки были два кожаных ведра с толстыми веревочными ручками.

– Где колодец? – спросил Даниэль. – Показывай.

Они вместе пошли по тропинке вниз, к деревне.

– У тебя хороший конь, – сказал Малик через несколько шагов. Он сердился на Даниэля, но любопытство победило.

– Его зовут Джанан. А кобыла тебе не понравилась?

– Я не подходил к ней.

– Потом я тебе покажу. Любишь лошадей?

Малик сосредоточенно кивнул.

– Они лучше верблюдов. Они быстрее, красивее. Мчатся как ветер. Когда я вырасту, у меня будет самый быстрый конь на свете и самый острый меч!

Даниэль засмеялся и взъерошил ему волосы; мальчишка увернулся из-под руки и насупился.

Колодец был глубокий, а ведра невелики. Пришлось сходить к нему несколько раз, чтобы наполнить водой стоявшую у входа в дом каменную колоду, выдолбленную изнутри. Вода была с песком, но довольно чистая; принеся последние ведра, Даниэль вылил из них все, а потом, отложив, склонился и окунул в воду лицо. Сразу стало прохладней, хотя солнце невыносимо пекло затылок.

Малик тем временем подскочил к Джанану и гладил его морду, вставая на цыпочки и млея от удовольствия. Конь вел себя спокойно – он всегда умел различить, где друг, а где враг. Малик явно врагом не был.

– Почему ты впряг его в повозку? – недоумевающе спросил мальчик, когда Даниэль приблизился. – Это не для него.

– Он знает, что так было нужно. Поможешь мне выпрячь его?

Малик кивнул, и они принялись за дело.

Через час они были лучшими друзьями. Мальчишка оказался сообразительным и веселым и болтал непрерывно. Слушая его беззаботную трескотню, Даниэль улыбался, не забывая поглядывать на дом. Старуха не показывалась, но понятно же, что дело небыстрое. Потому Даниэль расседлал Айшу, сводил коней к водопою, а затем устроился под смоковницей, прислонившись спиной к ее шершавому стволу. Здесь была тень. Солнце уже клонилось к западу.

– Там, откуда я приехал, водятся птицы, на которых ты похож, – сказал Даниэль Малику, – они зовутся сороки. Они тоже все время говорят.

– Они красивые?

– Хочешь, вырежу тебе? Принеси вон ту деревяшку.

Малик притащил обломок сухой ветки, упавшей с дерева, и Даниэль за несколько минут вырезал кинжалом крохотную фигурку сороки. Протянул мальчику:

– Держи.

– Деревянная птица… – завороженно протянул Малик и поднял взгляд на Даниэля. – Ты сказал бабушке, что в нашей земле тебя называют Тайр. А почему?

– Потому что у меня быстрый конь, который умеет бегать по пустыне так, как будто летит, а люди говорят, что это я так летаю.

– Но ведь ты всего лишь едешь на коне!

– Так и есть. Тем не менее люди прозвали меня Птицей. Мне нравится.

– Воин должен носить не только прозвище, но и имя отца. Я Малик ибн Сейид, мой отец сейчас сражается в войсках Салах ад-Дина. Я хотел пойти с ним, но он оставил меня здесь, с матерью моей матери, и сказал, что я еще не гожусь для войны. А твой?

Даниэль долго молчал, прежде чем ответить:

– Мой отец оставил меня, когда я не родился еще. Я не зовусь его именем.

– Но ты знаешь его?

– Хочешь, я посажу тебя на спину Джанану, и мы проедем вокруг?..

За этот длинный, очень длинный день смоковница успела надоесть Даниэлю до зубовного скрежета. Он просидел под ней до темноты, а когда показались звезды, из дома вышла Заина. Даниэль поднялся и подошел к ней. Утомившийся Малик, которому было позволено спать в повозке, даже не пошевелился.

– Твоя госпожа очень плоха, – сказала старуха, – а ребенок все еще не родился. Ты его отец?

– Нет.

– Но выбирать придется тебе. Может получиться так, что Аллах велит решать, кому жить – матери или ребенку. Твоя женщина не может принять это решение, а я не обладаю таким правом, если рядом есть кто-то еще. Что ты скажешь на это?

Даниэль отвернулся, помолчал, затем вновь взглянул на Заину.

– Я выберу мою госпожу.

– Значит, так того хочет Аллах, – сказала старуха безразлично и ушла обратно в дом, по дороге зачерпнув воды из колоды.

Даниэль не стал садиться вновь под смоковницу, прошелся по двору, обошел дом и оказался на склоне холма, где паслись стреноженные лошади. Айша подняла узкую морду, посмотрела на Даниэля и вновь опустила голову в траву. Джанан подошел, шумно дохнул хозяину в лицо, раздул ноздри.

– Тихо, – сказал ему Даниэль, – тихо, сердце мое. Скоро мы отправимся в путь.

Джанан мотнул головой – понял, дескать, – и медленно побрел прочь, выискивая место, где трава погуще.

…Перед рассветом старуха вновь вышла из дома. Даниэль дремал, лежа в повозке рядом с мирно сопящим Маликом, но шаги Заины услыхал сразу. Старуха остановилась рядом с повозкой, держа в руках крохотный сверток, и Даниэль вдруг понял, что она держит. Сверток мертво молчал.

– Возьми, – сказала старуха, – и похорони, где захочешь. Твоя женщина жива сейчас, но доживет ли до следующей ночи, мне неведомо.

Даниэль выбрался из повозки, и Заина сунула ему сверток. Тот оказался легким, очень легким. Очень. Тело ребенка было плотно замотано в грубую ткань, и Даниэль порадовался, что не видит лица.

– Почему он умер?

– Потому что Аллах так решил, – сказала старуха резко, – и потому, что пуповина обвилась вокруг шеи. Так случается часто.

– Я похороню, – проговорил Даниэль.

Старуха кивнула и пошла обратно к дому. Даниэль спросил у ее прямой, как палка, спины:

– Скажи мне только, досточтимая Заина… Это был мальчик или девочка?

– Девочка, – буркнула старуха.

Даниэль не стал закапывать тело рядом с домом повитухи; он быстро оседлал Джанана, вскочил в седло и, прижимая к себе маленький легкий сверток, направился в объезд деревни. Собаки лаяли вдалеке, над головою поворачивался утренний небосвод, на котором гасли последние звезды, и обжигающая полоса на горизонте свидетельствовала о том, что скоро появится солнце. Оно взошло, когда Даниэль достиг источника под двумя смоковницами, и в лепетание кристально-чистых струй вплелись драгоценные солнечные блики.

Оглядевшись, Даниэль выбрал хорошее место – у плоского камня, с которого, если на него взобраться, открывался вид на горы. Захваченной во дворе у старухи убогой лопатой Даниэль некоторое время рыл сухую землю, и она недовольно шуршала, песок струйками утекал вниз, к источнику. Маленький сверток лежал неподалеку, как будто ждал. Даниэль остановился, только выкопав яму в два локтя глубиной – больше вряд ли понадобится. Спугнутый скорпион метнулся под камень, смоковницы шелестели печально и, казалось, осуждающе. Даниэль положил лопату, глухо звякнувшую о землю, взял сверток и осторожно опустил его в могилу.

Ребенок был таким крохотным, как будто и не было там его. Несчастное дитя, жертва не войны – человека. Человек, недостойный называться таковым, зародил жизнь этого ребенка, но ни милосердный христианский Бог, ни всемилостивейший Аллах не приняли этой жизни. Они задушили ребенка сразу, тем самым сказав, что им такое неугодно. И, возможно, были правы. Кто знает, какая жизнь ждала бы эту девочку, останься она на этом свете? Если бы она родилась раньше, то ее сбросили бы со скалы вниз, на острозубые скалы; если бы граф де Ламонтань согласился забрать жену, ребенка отдали бы монахиням. Те всю жизнь вколачивали бы девочке молитвы в уши и говорили, что ей надо смириться, потому что она искупает грехи матери и отца. Грехи, о которых она не знала. Грехи, из-за которых вся ее жизнь – это не то, чем она может распоряжаться.

Иногда лучше умереть сразу, не зная, кем ты родился. Иногда это знание причиняет боль.

Даниэль прочел краткую молитву над могилой и стал закапывать ее; дело шло быстро, и скоро остался лишь еле приметный холмик. Пройдет несколько дней, исчезнет и он. Жизнь в пустыне текуча, как пески, никогда не стоит на месте и навсегда укрывает своих покойников. Маленькой девочке, не узнавшей ни жизни, ни матери, ни религии, будет хорошо здесь. Маленькая девочка растворится в пустыне, и ее душа крохотной искрой полетит над песками… и погаснет.

Даниэль возвратился к дому Заины, побывав перед этим на рынке, просыпавшемся рано и потому весьма оживленном. На чужака там косились, но особого внимания не обращали – Даниэль был не из тех, кто излишне его привлекает. Он купил яиц, овощей и хлеба, купил козьего молока. Улыбающийся щербатый торговец продал Даниэлю свежую куриную тушку со страдальчески вытянутыми ногами.

Заина, увидев корзину с провизией, лишь покачала головой.

– Что ты принес, Тайр?

Она впервые назвала его по прозвищу, и Даниэль улыбнулся.

– Это для моей госпожи, для тебя и для мальчонки. Всем нужно есть.

– Твоя госпожа пока может только пить. Я делаю ей отвар. Он должен помочь.

– Она должна поесть. Она потеряла много сил.

– Я лучше тебя знаю, что она должна или нет, – Заина фыркнула. – Ладно, чужак, готовь. Малик покажет тебе, где котел, чтобы ты мог сварить суп.

– Я могу сейчас посмотреть на мою госпожу? – спросил Даниэль. – Сейчас – можно?

Старухе явно не хотелось что-то ему позволять, но сегодня она почему-то относилась к Даниэлю мягче. Как будто, похоронив умершего ребенка, чужак заслужил доверие.

– Иди. Но недолго. Она все равно тебя не узнает.

Так и вышло.

Леди Александра лежала, укрытая тканым покрывалом, и металась в бреду. Влажные волосы прилипли ко лбу, свалялись сырыми колтунами, и пахло в доме кровью и чем-то еще плохим, даже запах трав не справлялся. Даниэль опустился на одно колено у ложа леди Александры, как опускаются перед сюзереном те, кого пора посвятить в рыцари.