Довольно холодный вѣтеръ повредилъ лѣсу. Уже, подобно полускрытымъ скелетамъ, угадывались подъ порѣдѣвшей листвой контуры вѣтвей, готовыхъ ринуться тонкими химерическими силуэтами въ бѣлизну зимнихъ небесъ.

Дикій шафранъ нѣжнаго цвѣта „мauve“, прочно сидящій на своемъ молочнаго цвѣта стеблѣ, поднимался изъ травы среди упавшихъ листьевъ, разлетавшихся отъ малѣйшаго дуновенія утихшаго вѣтра.

Иногда въ деревьяхъ трепетали крылья, короткіе, рѣзкіе крики выражали невѣдомую скорбь, а слабое, блѣдное солнце казалось только призракомъ солнца.

Мишель смотрѣлъ вокругъ себя и вспоминалъ о томъ днѣ, когда онъ шелъ по той же дорогѣ, задумчивый, немного грустный, находя зтотъ мартовскій день похожимъ на много другихъ дней, между тѣмъ какъ тамъ, въ часовнѣ, подлѣ заснувшаго рыцаря его ожидала его судьба.

Послѣ лѣта лѣсъ вновь принялъ почти тотъ же видъ, который онъ имѣлъ тогда въ мартѣ. Но теперь листья, болѣе рѣдкіе, цвѣты, скромные, удивленные тѣмъ, что они еще цвѣтутъ, насѣкомыя, птицы, трепетаніе жизни которыхъ еще слышалось кругомъ, — всѣ видимые предметы и всѣ живыя существа, присутствіе которыхъ лишь угадывалось, отходили къ долгому или вѣчному сну, къ ежегодной смерти, таинственное дыханіе которой ощущалось уже въ довольно холодномъ воздухѣ. Лишь въ сердцѣ Мишеля Тремора теперь трепетала радостная, весенняя сила.

Молодой человѣкъ сравнивалъ вчерашняго Мишеля Тремора съ сегодняшнимъ Мишелемъ Треморомъ. Видъ предметовъ, которые проходили прошлой весной передъ его глазами, даже не привлекая его вниманія, теперь оживилъ въ его мозгу тогдашнія мысли, впечатлѣнія, о которыхъ минуту передъ тѣмъ, казалось, память его не хранила никаго слѣда. Фаустина Морель, графиня Вронская! Какъ эти два имени занимали тогда его умъ, вызывая за собой забытыя радости и страданія, растравляя еще, быть можетъ, плохо зажившую, въ тотъ минувшій день сожалѣній, сомнѣній, смутныхъ надеждъ, рану.

И Мишель вновь видѣлъ улыбку Фаустины, улыбку, которая раньше утончала свѣжія губы молодой дѣвушки, а потомъ ротъ женщины, искусно выкрашенный въ красный цвѣтъ, маленькую ироническую улыбку, тайну которой онъ никогда не могъ понять.

Бѣдное сердце, считавшееся мертвымъ, навсегда похолодѣвшимъ, пробудилось, согрѣлось, подобно землѣ. И вотъ оно вновь создавало чудную и хрупкую мечту о счастьѣ. Въ этотъ часъ уединенія, который его рѣзко поставилъ передъ лицомъ прошлаго, Мишель понялъ вдругъ болѣе ясно, съ удивительной отчетливостью, какая пропасть отдѣляла его теперь отъ того прошлаго, вызваннаго его воображеніемъ, прошлаго, которое явилось ему подъ видомъ женской улыбки, — отдаленнаго и съ трудомъ имъ узнаваемаго.

Сегодняшнее полное, глубокое, непобѣдимое равнодушіе, которое удивлялось прежней любви, постепенно таяло, переходя во что-то въ родѣ жалости, относившейся не къ Фаустинѣ только, но къ самому Мишелю и ко всѣмъ бѣднымъ смертнымъ, мужчинамъ или женщинамъ, проходящимъ такъ быстро и дѣлающимъ въ такой короткой жизни чудеса, испытывая столько превращеній и такъ много страдая. Мысль о роковой неизбѣжности этихъ превращеній и относительной суетности этихъ страданій вызвала въ Мишелѣ чувство грусти, которое примѣшалось къ его радости и слилось съ ней, но не нарушало ее. И можетъ быть, въ концѣ концовъ, эта очень тонкая меланхолическая грусть, проистекавшая отъ знанія жизни, себя самого, вещей и обстоятельствъ, могла считаться въ числѣ нравственныхъ злементовъ, дѣлающихъ изъ его новой любви чувство настолько же отличное отъ его первой любви, насколько человѣкъ, какимъ онъ сталъ, отличался отъ человѣка, какимъ онъ былъ. Это была въ сущности болѣе серьезная любовь, хотя и упоенная горячей страстью, любовь болѣе нѣжная, можетъ быть, и болѣе благодетельная.

Но это также была, это, главнымъ образомъ, была „любовь“! И мало-по-малу волненіе заполняло сердце, умъ Мишеля, заглушая въ немъ всякое воспоминаніе, парализуя всякое усиліе анализа, по мѣрѣ того какъ показывались наивныя колоколенки и покровъ изъ плюща „Зеленой Гробницы“, по мѣрѣ того какъ каждый шагъ молодого человѣка приближалъ его къ мѣсту паломничества, куда привела его милая фантазія любящей Сюзанны. И что ему было до прошлаго, до будущаго, разъ она была здѣсь, любящая, ставшая наконецъ „его Сюзанной“ разъ она его ждала, сейчасъ появится!

Ему казалось, что онъ ее уже видитъ, съ растрепанными волосами, съ розовыми щеками, одѣтую въ то платье, въ которомъ она была наканунѣ, которое онъ такъ хорошо запомнилъ, которое отнынѣ останется связаннымъ съ воспоминаніемъ того мгновенія, когда, войдя въ первый разъ въ квартиру на улицу Божонъ, она внесла туда счастье, — платье изъ мягкаго сукна, очень темное, съ свѣтлыми рюшками вокругъ воротника…

Онъ видѣлъ ея улыбку, радостную, растроганную, онъ слышалъ ея ласковый, еще немного дѣтскій въ нѣкоторыхъ переходахъ, голосъ. Онъ видѣлъ ее такой, какъ наканунѣ, смѣлой и такой застенчивой вмѣстѣ съ тѣмъ… Она была здѣсь, совсѣмъ близко; она была здѣсь.

Треморъ вошелъ; въ дверяхъ онъ видѣлъ спящій силуэтъ рыцаря. Все было очень спокойно и безмолвно вокругъ этого спящаго каменнаго рыцаря. А Сюзанна?

Тонкая и легкая фигура бросилась изъ глубины часовни, и Треморъ испыталъ сначала немного ребяческое разочарованіе, неожиданно увидавъ — какъ шесть мѣсяцевъ назадъ, — маленькую велосипедистку въ мальчишескомъ костюмѣ, представшую передъ нимъ, въ одинъ весенній вечеръ подъ голубымъ сіяніемъ готическаго церковнаго окна.

Не ее ожидалъ онъ. О! нѣтъ, совсѣмъ не ее! Онъ это очень живо почувствовалъ, но постарался побороть первое впечатлѣніе, которое при томъ ему казалось немного смѣшнымъ; и онъ улыбнулся… можетъ быть эта улыбка была также отвѣтомъ на другую улыбку, ту, которая показалась изъ тѣни, вмѣстѣ съ злополучнымъ костюмомъ спорта.

— Ахъ! наконецъ-то вы!

Она протянула обѣ руки, и обезоруженный, Треморъ взялъ ихъ и поцѣловалъ одну за другой.

Она еще улыбалась, съ сіяющими глазами, очень женственно-красивая, и Мишель смотрѣлъ на нее, забывая все, кромѣ нея!

— Пожалуйте, господинъ ученый, — сказала она, взявъ въ свою очередь руку молодого человѣка, — потрудитесь разобрать очень древнюю и несомнѣнно представляющую историческій интересъ надпись.

Она провела Мишеля вглубь часовни и среди многочисленныхъ написанныхъ на стѣнѣ женскихъ именъ, дань легендѣ, она ему шаловливо указала на одно, которое было единственнымъ въ своемъ родѣ, по крайней мѣрѣ по своей чужестранной формѣ, имя очень короткое: „Сюзи“. Эти четыре буквы были тѣ, что начертала нѣкогда маленькая велосипедистка при свѣтѣ фонаря, между тѣмъ какъ Мишель, равнодушный къ тому, что дѣлала его молодая спутница, занятый воспоминаніями, стоялъ на порогѣ двери и грустно смотрѣлъ на падавшій дождь.

— Мишель, — спросила миссъ Севернъ, повторяя съ легкимъ волненіемъ въ своемъ смѣющемся голосѣ слова легенды: — „Есть ли болѣе нѣжное имя?“

Треморъ покачалъ головой.

— Нѣтъ, моя дорогая Сюзи, для меня нѣтъ, — сказалъ онъ мягко, — я не знаю болѣе нѣжнаго имени.

Сюзанна смотрѣла на него съ безпокойнымъ вниманіемъ.

— Даже не имя Аллиссъ?

— Даже.

Она продолжала съ невольнымъ удареніемъ:

— Даже не имя… Фаустины?

— Даже не это. О! клянусь вамъ!

— Вы помните, — продолжала Сюзи болѣе весело, — я нашла, что вы похожи на рыцаря, я это и теперь нахожу.

— Да, конечно, я помню.

— А вы помните, что говорить легенда, которую вы мнѣ разсказывали? Одно только имя болѣе нежное, чѣмъ имя Аллисъ, должно было вернуть покой бѣдному рыцарю. Можетъ онъ мирно спать, Мишель?

Мишель улыбался совсѣмъ помолодѣвшей улыбкой.

— Легенда говорила еще другое, отъ чего крестьянскія дѣвушки боялись вписать свои имена въ часовнѣ. Она говорила, что очень влюбленный въ ту, которая его спасетъ, рыцарь не позволитъ ей имѣть другого супруга, кромѣ него… Вы правы, моя Занна, рыцарь и я, мы немного похожи другъ на друга.

— Вы очень схожи другъ съ другомъ, что касается ревности… Сознайтесь!

Но она не дала Мишелю времени сознаться:

— Что вы ей писали въ вашемъ письмѣ, этой негодной графинѣ! — воскликнула она, снова охваченная подозрѣніемъ.

Треморъ не могъ удержаться отъ смѣха при этомъ неожиданномъ вопросѣ.

— Я ей писалъ, что моя невѣста только что была очень больна, что одинъ моментъ я боялся ее потерять и что еще слишкомъ обезпокоенъ, чтобы ее оставить даже хотя бы на одинъ день.

— О! Майкъ, это было совсѣмъ неправда! но какъ вы мило поступили, написавъ это! Я ненавижу эту женщину!

— О! почему?

— Потому. Она вамъ болѣе не писала?

— Нѣтъ.

— Вы ее болѣе никогда не увидите?

— Очень возможно, что болѣе никогда. Но я могъ бы безъ опасеній съ нею встретиться, увѣряю васъ!

— Вы совсѣмъ, совсѣмъ ее больше не любите?

— Уже очень давно, Сюзи, я ее болѣе не люблю.

— Это правда?

— Ну да, правда.

— Совершенно?

— Совершенно.

Миссъ Севернъ соображала одну минуту, затѣмъ, положивъ мило руки на плечи Мишеля, она посмотрела на него немного снизу, глазами, сіяющими радостью:

— Все равно, — заявила она, — мнѣ бы хотѣлось, мнѣ бы гораздо больше хотѣлось, чтобы вы ее более не видели.

Мишель завладелъ обеими маленькими ручками, удерживая ихъ, и еще минуту онъ молча смотрелъ на хорошенькую кокетливую головку съ опущенными ресницами.

— Сюзи, — пробормоталъ онъ наконецъ, решаясь заговорить, — зачемъ надели вы этотъ ужасный костюмъ, который мне не нравится?

Она повернула голову по направленію къ двери:

— Со мной мой велосипедъ, — забавно пояснила она.

Но объясненіе не показалось достаточнымъ, такъ какъ Мишель продолжалъ тѣмъ же тономъ нежнаго упрека;

— Когда я вижу васъ такъ переодетой, я не узнаю более мою хорошенькую невѣсту; вы имеете видъ противнаго маленькаго мальчишки.

— Нужно же было возстановить прошлое, — сказала она съ тѣмъ же забавнымъ выраженіемъ, — и затѣмъ…

Она остановилась и сказала более тихо, внезапно растроганная: