Что произошло затѣмъ? Какъ случилось, что г-жа Морель и ея дочь очутились въ новомъ смѣшанномъ обществѣ, въ обществѣ интернаціональномъ и немного шумливомъ, гдѣ встрѣчались въ одно и то же время очень высокопоставленные и очень незначительные люди?

Какимъ стеченіемъ обстоятельствъ были онѣ доведены до того, чтобы почувствовать честолюбіе, до того времени имъ неизвѣстное? Это то, чего не могли постичь Треморы.

Но малу-по-малу письма невѣсты начали приходить рѣже, и когда Мишель, наконецъ покончивъ съ своей военной службой, пріѣхалъ въ Парижъ, обезпокоенный, влюбленный до безумія, всѣ его просьбы, всѣ мольбы о любви были напрасны. М-ль Морель спокойно объявила, что она много раздумывала и что, читая яснѣе въ глубинѣ своей души, она поняла, что она и Мишель не могли дать другъ другу счастья… Пурпуровый ротикъ съ таинственной улыбкой говорилъ наугадъ, но бѣдный влюбленный не думалъ вовсе оспаривать основательность представляемыхъ объясненій.

Мѣсяцъ спустя Фаустина Морель вышла замужъ за стараго графа Станислава Вронскаго, русскаго архимилліонера.

Мишель былъ изъ тѣхъ, которые „страдаютъ и умираютъ молча“. Онъ облекъ свое отчаяніе въ такую же тайну, какой онъ окружалъ свою любовь, и не позволилъ никому постичь всю его силу; но онъ забросилъ свои книги, разорвалъ начатыя работы и измѣнилъ образъ жизни. Почти въ продолженіе цѣлаго года онъ отдавался удовольствіямъ, какъ ранѣе отдавался ученію, искалъ въ нихъ забвенія съ какой-то подавленной яростью; затѣмъ, утомившись, чувствуя все-таки, насколько эта жизнь наслажденій, которую онъ себѣ устроилъ по своей волѣ, давила его теперь, угрожая его нравственной свободѣ, онъ сдѣлалъ большое усиліе, вырвался изъ Парижа, уѣхалъ въ Каиръ и находился полгода въ отсутствіи.

Злыя чары были разбиты, но человѣкъ, котораго Мишель обрѣлъ въ себѣ и явилъ своимъ близкимъ, нисколько не напоминалъ уже ни застѣнчиваго, боготворившаго Фаустину юношу, ни восторженнаго студента, ждавшаго всего отъ науки и мечтавшаго посвятить ей всю свою умственную жизнь.

Этотъ новый человѣкъ жилъ и говорилъ, какъ всѣ ему подобные: онъ много путешествовалъ и печаталъ иногда свои путевыя впечатлѣнія; если онъ временно удалялся въ старую башню, которую онъ купилъ, не посовѣтовавшись ни съ кѣмъ, и за порогъ которой допускались немногіе изъ смертныхъ, то его тѣмъ не менѣе встрѣчали ежегодно на театральныхъ премьерахъ и вернисажахъ выставокъ, на ученическихъ спектакляхъ въ залѣ Боденьера, на генеральныхъ репетиціяхъ, на музыкальныхъ утрахъ въ аллеѣ Пото, въ литературныхъ погребкахъ и даже въ свѣтѣ, гдѣ онъ появлялся безукоризненно изящный, съ равнодушной вѣжливостью и скучающей улыбкой.

Вѣчный оптимистъ, дядя Треморъ умеръ, поздравляя себя съ метаморфозой, не задавая себѣ, однако, вопроса, не оставалось ли чего-нибудь отъ молодого дикаря, котораго онъ нѣкогда внутренно порицалъ за его нелюдимый трудъ и слишкомъ пылкія чувства, подъ банальной маской парижскаго джентльмена, учтивыя манеры и интеллигентную праздность котораго онъ теперь одобрялъ. Эта маска спадала дѣйствительно только въ уединеніи голубятни Сенъ- Сильвера или вдали отъ Парижа и Ривайера, въ другомъ одиночествѣ, въ томъ, которое создаетъ толпа, гдѣ бываешь только путешественникомъ, незнакомцемъ…

Такимъ образомъ протекло восемь лѣтъ, исцѣляющихъ рану. Мишель никогда не видѣлъ болѣе свою прежнюю невѣсту, и мало-по-малу чарующій образъ покинулъ его воспоминанія; между тѣмъ, послѣ этихъ восьми лѣтъ, прочитавъ на площадкѣ Жувелль имя, которое Колетта, сама слишкомъ непостоянная, чтобы вѣрить въ вѣчную печаль, начертала легкою рукой, Мишель задрожалъ.

Подобно Мишелю, подобно многимъ, Фаустина ждала отъ жизни больше, чѣмъ жизнь могла ей дать; тщетными были ея хитрости, ея мелкіе расчеты честолюбивой женщины. Станиславъ Вронскій былъ изъ тѣхъ людей, которые боятся, чтобы, дѣлая завѣщаніе, не напомнить смерти о своемъ возрастѣ. Бѣдное созданіе, потерять себя и для чего!

II.

День разгорался. На небѣ мѣдный свѣтъ обрамлялъ огромныя причудливыя облака, сгущавшіяся и спускавшіяся незамѣтно до горизонта. Мишель Треморъ еще не собрался открыть захваченную съ собою книгу; онъ повторялъ себѣ всю исторію своей юности, находя удовольствіе вспоминать свои мысли, чувства того времени, улыбаясь не совсѣмъ весело ихъ свѣжей непосредственности.

Капля дождя упала ему на руку, но онъ не обратилъ на это вниманія.

„Бѣдная женщина“, повторялъ онъ себѣ.

Любопытство заставляло лихорадочно работать его мозгъ. Онъ уже не предлагалъ себѣ вопроса, часто посѣщавшаго его въ безсонныя ночи, во время замужества Фаустины: „любила ли она меня?“ И онъ говорилъ себѣ: „теперь, когда она въ свою очередь познала горечь обманутыхъ надеждъ, теперь, когда она знаетъ, что она совершенно напрасно перенесла позоръ продажнаго брака, теперь, когда рокъ отнялъ у нея тѣ деньги, ради которыхъ она не побоялась связать свою молодость и красоту съ дряхлостью старика, теперь, думаетъ ли она обо мнѣ? Думаетъ ли она, что она была бы куда болѣе счастлива, хотя менѣе богата и блестяща, съ несчастнымъ влюбленнымъ, котораго она такъ мучила? Думаетъ ли она, что наслажденіе счастьемъ, которое она дала бы взамѣнъ цѣлой жизни, полной самоотверженiя и горячей любви, не стоило бы возможности появляться при русскомъ дворѣ и тратить золото безъ счета? Сожалѣетъ ли она о томъ, чего нѣтъ? Въ озлобленiи на свою неудавшуюся жизнь предается ли она тѣмъ же безумнымъ мечтамъ, что и я въ самое острое время моего отчаянія? Восклицаетъ ли она: „О! если бы все это было ничто иное, какъ ужасный кошмаръ, если бы, вдругъ, я смогла припасть моей усталой головой къ его груди, почувствовать его губы на моихъ горящихъ глазахъ и забыть все — былое и послѣдующее…“

Облака, лѣсъ освѣтились, затѣмъ раскатъ грома потрясъ все вокругъ. Вернувшись вновь кѣ дѣйствительности Мишель поднялся и, завернувшись въ свой плащъ, торопливо направился къ большой дорогѣ кратчайшимъ путемъ; но дождь увеличивался, а башня Сенъ-Сильвера находилась еще въ разстояніи пяти-шести километровъ. Мишель колебался; въ нѣсколько минутъ онъ могъ достичь другого убѣжища — маленькой часовни, показываемой жителями Ривайера иностранцамъ, какъ одну изъ достопримечательностей округи подъ именемъ „Зеленой Гробницы“.

Неистовый порывъ вѣтра ускорилъ рѣшеніе молодого человѣка; онъ повернулъ назадъ, перешелъ площадку Жувелля и углубился въ высокій лѣсъ, чтобы быстрѣе добраться до „Зеленой Гробницы“.

Это зданіе довольно сомнительнаго, съ точки зрѣнія хронологической точности, готическаго стиля скрывало въ глубинѣ лѣса гробницу неизвѣстнаго рыцаря. Почти болѣе полустолѣтія она была запущена и заросла плющемъ, который съ каждымъ годомъ болѣе и болѣе прочно осѣдалъ на стѣнахъ, портилъ стрѣлки оконныхъ сводовъ, покрывалъ или окутывалъ причудливо украшенныя химерами рыльца водосточныхъ трубъ. Мишель любилъ это меланхолическое мѣстечко. Нѣсколько разъ онъ срисовывалъ искуснымъ карандашомъ внѣшнія детали памятника и гробницу, находившуюся внутри часовни, тѣло таинственнаго рыцаря въ желѣзныхъ латахъ, его мужественныя, немного осунувшіяся черты, закрытые глаза, остроконечную бороду, которая выходила изъ шлема, съ поднятымъ забраломъ, руки, сложенныя въ искусственной позѣ на шпагѣ крестомъ, и даже слѣпилъ цоколь могильнаго ложа: подлѣ украшеннаго гербовыми лиліями щита большая борзая собака, странная, въ родѣ геральдическаго животнаго, которая, казалось, оберегала сонъ рыцаря…

Но на этотъ разъ, молодой человѣкъ не чувствовалъ никакой прелести отъ перспективы уединенныхъ размышленій подъ крышей гробницы. Усталый, промокшій, онъ съ досадой задавалъ себѣ вопросъ, въ которомъ часу ему будетъ возможно вернуться въ башню Сенъ-Сильверъ.

Весь лѣсъ стоналъ подъ все быстрѣе и чаще падавшими дождевыми каплями. Казалось, на все было наброшено покрывало грусти: на деревья съ хрупкой зеленью, которыя какъ бы дрожали отъ стужи, на помутнѣвшіе ручьи, на цвѣточки, склонившіе недолговѣчныя головки и терявшіе блескъ своей бѣлизны.

У Мишеля вырвался возгласъ досады противъ стихій; можетъ быть, кромѣ того, въ глубинѣ души, онъ былъ не особенно удовлетворенъ собою и порицалъ себя за тяжелыя воспоминанія.

Онъ не любилъ болѣе Фаустину, и всякая связь между нимъ и ею была порвана, но ему хотѣлось бы еще услышать о ней или увидѣть ее въ послѣдній разъ; ему хотѣлось бы прочесть въ ея, когда-то такъ горячо любимыхъ, глазахъ раскаяніе, встрѣтить въ нихъ блескъ слезы. Чувство, что о немъ сожалѣетъ, что его оплакиваетъ та, которую онъ такъ оплакивалъ, такъ сожалѣлъ, сознаніе, что онъ не напрасно пережилъ все это, смягчило бы его сердце не чувствомъ отмщенія, но чувствомъ успокоенiя, снисхожденія, ясностью прощенія.

Дождь все лилъ, гонимый яростнымъ вѣтромъ, сгибавшимъ хрупкія деревья и налетавшимъ на другія, ломая своими порывами слишкомъ сухія, негнущіяся вѣтки.

Мишель дошелъ наконецъ до „Зеленой Гробницы“. Когда его высокій силуэтъ, одѣтый въ темный плащъ съ капюшономъ, появился во входѣ, заросшемъ растеніями, крикъ испуга раздался изъ глубины часовни.

Въ полусвѣтѣ, синѣвшемъ послѣдними отблесками дня, сквозившемъ сквозь единственное уцѣлѣвшее отъ времени окно, вынырнулъ мальчуганъ лѣтъ пятнадцати, выглядѣвшій черезчуръ современно въ этой готической часовнѣ въ своей саржевой блузѣ, въ „knicker-bockers” [2] и въ желтыхъ гетрахъ, застегнутыхъ до колѣнъ.

— Ахъ, милостивый государь, васъ можно было принять за рыцаря или за одного изъ его родственниковъ. У васъ совершенно такая же борода, — сказалъ мальчуганъ съ очень легкимъ, но однако, достаточно явственнымъ акцентомъ, чтобы не напомнить опытному слуху о языкѣ Шекспира.

Затѣмъ онъ забавно, съ глубокимъ вздохомъ, добавилъ:

— Ну, знаете, становится легче, когда видишь живого. Я довольна.

И вдругъ, когда незнакомецъ приблизился къ двери, Мишель понялъ, что онъ находится передъ взрослой дѣвочкой или очень молоденькой дѣвушкой, одѣтой въ костюмъ велосипедистки. Велосипедъ былъ тутъ же, непочтительно прислоненный къ каменному ложу; шины его касались лилій на щитѣ.