— Конечно, очень просто, — повторилъ Даранъ, пожимая также плечами. Очень хорошо быть скромнымъ, но не слѣдуетъ ничего доводить до крайности… и затѣмъ, ты мраченъ, ты сомнѣваешься въ себѣ, у тебя горе, ты имѣешь видъ героя романа… вотъ, что воспламеняетъ воображеніе молодой дѣвушки!

Треморъ сѣлъ съ видомъ унынія. Этотъ разговоръ, начатый шутливо, становился для него тягостнымъ.

— Это — твое быстро воспламеняющееся неосуществимымъ воображеніе, мой бѣдный другь… — воскликнулъ онъ; — нѣтъ, я не герой, но только бѣдный человѣкъ, не понимающій самъ себя хорошенько и котораго другіе совсѣмъ не понимаютъ, а это такъ тоскливо: быть не понятымъ! Мнѣ кажется, я родился съ больнымъ сердцемъ; нѣкто взялъ на себя трудъ растравить рану, теперь она излѣчена, но страданіе меня страшно измѣнило. Я не злой; страданіе другого для меня мучительно, ты правъ. Однако, я жестокъ, ревнивъ, грубъ. И затѣмъ со мной трудно жить, я ожесточенъ. Герою романа дозволительно иногда убивать, но никогда не быть въ дурномъ расположенiи духа… я часто бываю въ дурномъ настроеніи…

Мишель два раза прошелся большими шагами по комнатѣ, бросилъ въ каминъ свою папироску и сѣлъ снова.

Спустя минуту, Даранъ возобновилъ разговоръ:

— Однажды ты мнѣ объяснилъ, что такое палимпсестъ [11], и я эту мелочь запомнилъ. Ты мнѣ напоминаешь этотъ палимпсестъ. То, что видишь въ тебѣ, это не то, что было твое „я“ первоначально. Необходимо выявить въ тебѣ другой текстъ, другое содержанiе, скрытое отъ взоровъ уже долгіе годы подъ тѣмъ, который ты даешь прочитать каждому.

— Ты прекрасно знаешь, какую бы прочли исторію, — замѣтилъ горестно Мишель.

— Не нашлось ли бы тамъ подъ этой исторіей еще третьяго текста? Мишель, мнѣ бы очень хотелось, чтобы какой нибудь маленькій палеографъ, очень смышленый, смогъ бы пробудить въ тебѣ не того человѣка, какимъ сдѣлала тебя Фаустина Морель, но то дитя, которое я хорошо зналъ, работника, энтузіаста, поэта, серьезнаго юношу, слишкомъ даже серьезнаго, черезчуръ нелюдимаго, но такого добраго, такого нѣжнаго, такого довѣрчиваго, то прелестное существо, сердце котораго всегда оставалось бы совершенно открытымъ, умъ котораго расцвѣлъ бы пышно, если бы онъ могъ встрѣтить кроткую и искреннюю любовь, найти спокойную и трудолюбивую жизнь, къ которымъ онъ стремился. Ахъ! я тебя увѣряю, при небольшомъ усиліи, но большой любви, мы обрѣли бы его вновь, моего прежняго маленькаго друга.

Мишель покачалъ головой.

— Еще одна иллюзія, — сказалъ онъ.

Онъ пошелъ въ уголъ комнаты, взялъ съ этажерки изъ американскаго дерева флаконъ оригинальной работы, налилъ мадеры въ рюмку и поднесъ ее Дарану.

— Въ добрый часъ! — одобрилъ этотъ, — это не мой эликсиръ.

Затѣмъ, какъ если бы наслажденіе отвѣдать очень стараго и душистаго вина дало ему живѣе почувствовать гармоничную прелесть окружавшихъ его предметовъ, онъ сталъ оглядывать комнату, въ которой его такъ часто принималъ Мишель.

Теплый свѣтъ, струившійся сквозь большія стекла, таинственный, священный, какъ бы исходившій изъ стариннаго раскрашеннаго молитвенника или книги легендъ, оживлялъ увядшую красоту старинной парчи и потемнѣвшую позолоту рамъ и золотыхъ и серебряныхъ вещей, окружалъ атмосферой старины, пышности и вмѣстѣ съ тѣмъ сосредоточенности, мебель итальянскаго стиля XVI столѣтія. На мольбертѣ голова Христа, геніальный набросокъ, приписываемый Леонардо-да-Винчи и найденный Треморомъ у торговца старьемъ въ Болоньѣ, съ устремленными на что-то невидимое, полными непостижимаго, глазами.

— Красиво, очень красиво здѣсь, мой милый Мишель! Что это? Что-то новое — это расшитое церковное облаченіе, которое ты задрапировалъ тамъ подлѣ тѣхъ кинжаловъ. Какая дивная работа! воскликнулъ коллекціонеръ, поднимаясь со стаканомъ въ рукахъ, чтобы подробно разсмотрѣть золотые цвѣты ризы.

Затѣмъ онъ опять подошелъ къ Мишелю и, стоя передъ нимъ, продолжалъ восхищаться:

— Очень хороша твоя башня слоновой кости! Ни одной погрѣшности въ деталяхъ стиля этой мебели, этихъ мелкихъ сокровищъ, собранныхъ знатокомъ, ни одной ошибки вкуса въ утонченномъ капризѣ фантазіи, находившей удовольствіе окружить ихъ всѣмъ этимъ новѣйшимъ, искусно скрытымъ, комфортомъ! И однако, если бы въ горлышкѣ той амфоры находилась вѣтка сирени, а тамъ дальше, въ той чашѣ, совсѣмъ свѣжія розы, твой восхитительный музей пріобрѣлъ бы нѣчто болѣе интимное и болѣе живое… Укрась же свою жизнь цвѣтами, мой дорогой Мишель. Это необходимо!

Когда Даранъ ушелъ, Мишель вернулся опять къ г. Алленжъ, чтобы подписать бумаги, неготовыя утромъ, и нотаріусъ подробно разсказывалъ ему объ одномъ предпріятіи, въ которое онъ самъ вложилъ капиталы.

Дѣло шло объ акціонерномъ обществѣ, основанномъ съ довольно значительнымъ капиталомъ, намѣревавшемся увеличить значеніе французскихъ колоній, приспособивъ ихъ для эмиграціи въ широкихъ размѣрахъ при содѣйствіи французскихъ администраторовъ и рабочихъ, развивая въ земляхъ, завоеванныхъ Франціей, земледѣліе или разрабатывая естественныя богатства, свойственные мѣстной почвѣ и климату. Въ настоящее время намѣчены были только нѣкоторые пункты колоніальной территоріи, но мало-по-малу, поле дѣятельности должно расшириться настолько, чтобы захватить всѣ французскія колоніи.

— Послушайте, г-нъ Треморъ, — настаивалъ нотаріусъ, — разрѣшите мнѣ оставить за вами хоть 30 акцій… Вы не пожалѣете объ этомъ, и наконецъ, если бы вы пожалѣли черезъ нѣкоторое время, я ихъ у васъ куплю, у меня есть вѣра въ это дѣло… и къ тому же оно такъ прекрасно. Это не только выгодно, но это также патріотическое и гуманное дѣло.

И г. Алленжъ подробно развивалъ эту тему.

Выгодныя или нѣтъ, вѣрныя или рискованныя, спекуляціи никогда не привлекали Мишеля. Онъ любилъ деньги за то, что онѣ даютъ, а денежные вопросы ему были скучны.

Состояніе, полученное Колеттой и имъ изъ рукъ ихъ опекуна, Колеттой ко времени замужества, имъ же при совершеннолѣтіи, и то, которое досталось имъ позднѣе, послѣ смерти г. Луи Тремора, выражалось въ акціяхъ столичнаго учетнаго банка. Ихъ отецъ въ продолженіе нѣсколькихъ лѣть, ихъ дядя въ продолженіе доброй четверти вѣка, состояли въ административномъ совѣтѣ этого значительнаго финансоваго учрежденія, одного изъ самыхъ надежныхъ, самыхъ популярныхъ и мало-по-малу, въ силу обстоятельствъ, вложили туда всѣ свои фонды.

Мужъ Колетты, имѣвшій пристрастіе, въ силу ли безразсудства или мудрости — какъ угодно, — къ домамъ и землямъ, приносящимъ доходъ, вмѣстѣ съ женою рѣшили довольно быстро реализовать часть, доставшуюся на ихъ долю, но Мишель, прельщенный преимуществомъ безопаснаго и спокойнаго, „буржуазнаго“ помѣщенія денегъ, по образу благоразумнаго отца семейства, какъ говорилъ г. Алленжъ, сохранилъ свою часть въ банкѣ. Съ трудомъ два или три раза, послѣ смерти дяди Луи, уступая краснорѣчію восторженнаго нотаріуса, не перестававшаго ему сулить золотыя горы, онъ согласился сбыть съ рукъ нѣкоторое количество акцій. Совсѣмъ недавно еще была совершена реализація для покупки недвижимости, расположенной на улицѣ Вельфейль.

— Вы ненасытный, мой милый другъ, — объявилъ Треморъ, когда Алленжъ окончилъ восхваленіе „колонизаціонной“.

Но онъ улыбался. Если къ финансовой комбинаціи, на которой основывалось дѣло, только что вкратцѣ изложенное нотаріусомъ, онъ относился холодно и равнодушно, то существенная идея предпріятія должна была его прельщать съ точки зрѣнія нравственной и политической.

Утопистъ этотъ г-нъ Алленжъ, увлекающійся, какъ говорилъ Даранъ, но вѣрующій, въ своемъ родѣ поэтъ. И Мишель восхищался имъ, его духовной красотой; онъ восхищался этимъ „счетчикомъ денегъ“, который, нисколько не пренебрегая возможностью обогатиться, — что можетъ быть болѣе законнаго, въ сущности, — не забывалъ однако, что всякое крупное движеніе капиталовъ можетъ имѣть соціальныя послѣдствія и, заботясь о томъ, чтобы увеличить значеніе и цѣнность этихъ послѣдствій, рисовалъ ихъ себѣ напередъ, въ прекрасномъ порывѣ, очень великими и благодѣтельными. Треморъ къ тому же, и особенно въ этотъ день, былъ склоненъ къ оправданію благородныхъ сумасбродствъ.

Итакъ, онъ уступилъ еще лишній разъ и попросилъ г. Алленжа подписаться отъ его имени на 30 акцій „колонизаціонной“. Затѣмъ, покинувъ контору, онъ отправился къ Дюрань-Рюэль [12], чтобы посмотрѣть рисунки Пювисъ де Шаванна [13], о которыхъ ему говорили, вернулся на улицу Божонъ, посмотрѣлъ вечернія газеты, написалъ рекомендательное письмо для одного бѣдняги, приложивъ къ нему маленькую, деликатно скрытую помощь. Около 7 часовъ онъ рѣшилъ пообѣдать въ этотъ же вечеръ у Жака Рео, одного изъ своихъ школьныхъ товарищей, въ настоящее время причисленнаго къ министерству иностранныхъ дѣлъ, интеллигентнаго и въ высшей степени сердечнаго малаго, съ которымъ его связывала дружба и который только что женился на Терезѣ Шазе, подругѣ Колетты. Бракъ по любви, едва ли разумный, говорили объ нихъ, такъ какъ Жакъ не имѣлъ большихъ средствъ, а имущество Терезы, осиротѣвшей 2 года тому назадъ, было изъ тѣхъ приданыхъ, которыя вызываютъ улыбку у свахъ!

Въ фіакрѣ, уносившемъ его на улицу Тернъ, гдѣ свили гнѣздышко новобрачные, Мишель вспомнилъ нѣсколько разъ о своемъ вчерашнемъ вечерѣ, глумясь надъ наивностью, которую онъ проявлялъ съ самаго начала и постоянно въ своихъ отношеніяхъ къ Фаустинѣ. Какія иллюзіи сохранялъ онъ еще накануне по отношенію къ странной женщинѣ, у которой голова преобладала надъ сердцемъ. Холодная, безстрастная, вполнѣ владѣвшая своимъ нравственнымъ и физическимъ существомъ, Фаустина умѣла одинаково разыгрывать какъ искренность раскаянія, такъ и искренность любви.

— Она ужасно добродѣтельна, — сказалъ Адріанъ Дере.

Невольно Мишель думалъ, что дѣйствительно она была ужасна, эта добродѣтель безъ прямоты, ставшая, подобно этой красотѣ безъ души, пошлымъ средствомъ, предоставляемымъ на служеніе честолюбію. Бѣдная искусная комедіантка!

Неужели она доведена до жалкой безропотности цапли въ баснѣ? Не вырабатывается ли новый планъ, ничтожный, жалкій, за зтимъ челомъ богини?