Сюзи теперь часто задумывалась о море.

– А какого цвета море? – спрашивала она.

– Оно бывает разных цветов – от чернильно-черного до жемчужно-серого и от изумрудно-зеленого до лазурно-синего…

Монахини-наставницы частенько следовали повсюду за этими двумя девушками, пытаясь подслушать их разговоры, однако им редко удавалось застать их врасплох. Если им это не удавалось, они спрашивали недоверчивым тоном:

– Барышни, вы разговариваете о благодеяниях, совершенных для вас нашим Господом?

– Разумеется, матушка, – обычно отвечала Эдерна. – Мы как раз говорили о его созданиях, которыми мы восхищаемся и перед которыми преклоняемся.

Или:

– Барышни, вы вместе шепчете молитвы?

– Мы молимся о мужчинах и женщинах, падких на такой грех, как чрезмерное любопытство, матушка.

– Это отнюдь не самый худший из грехов, – цедила сквозь зубы монахиня-наставница, с неохотой уходя прочь.

Наперекор упорным попыткам урсулинок воспрепятствовать дружбе Сюзанны и Эдерны их привязанность друг к другу укреплялась на протяжении двух лет. Сюзи обретала благодаря этой дружбе душевное спокойствие, благодаря чему подавлялась ее природная склонность к непослушанию. Во время богослужений она пыталась представить себе безграничность моря и его цвета – так, как их описывала Эдерна. Во время занятий по Закону Божьему она мечтала о Рене Дюге-Труэне – храбром капитане, которого ее подруге повезло увидеть. Когда она вышивала, она делала это уже более старательно: мечты направляли ее иглу.

В августе 1715 года по Парижу пронесся слух, проникший и сквозь высокие стены монастыря в Сен-Дени: король умер. Но затем выяснилось, что он не умер, а еще только умирает. Еще позднее стало известно, что он уже не умирает, поскольку ему удалось восстановить свое здоровье благодаря выдающемуся врачу Фрагону, который вылечил королю воспаление седалищного нерва. Потом стали утверждать, что никакого воспаления седалищного нерва не было. А что было? Гангрена! Поговаривали, что король вызывал своего правнука, наследника французского престола, чтобы дать ему самые последние советы. Еще поговаривали, что король попрощался с супругой и со всеми придворными.

Первого сентября по улицам Парижа стали бегать глашатаи. Они громко кричали: «Король мертв! Он отдал Богу душу сегодня утром в Версале! Да здравствует король!»

Эти крики и эта новость вновь проникли сквозь стены монастыря урсулинок в Сен-Дени и произвели там большой переполох. Аббатиса лично собрала воспитанниц и послушниц, чтобы объявить им о произошедшем трагическом событии и обязать их облечься в траур: каждая из них будет носить на правой руке черную повязку в течение сорока дней. Молитвы о душе усопшего будут произноситься на каждом богослужении на протяжении целого года. Смех и игры отныне запрещены. Траур намеревались соблюдать очень строго еще и потому, что монастырь находился недалеко от собора, в который планировали привезти тело короля двенадцатью днями позже.

Эта смерть произвела на Эдерну гораздо более сильное впечатление, чем на Сюзанну. Первой уже исполнилось шестнадцать, а второй – семнадцать лет. Поскольку во всем монастыре не было ни одного зеркала (чтобы не позволять обитательницам монастыря заниматься самолюбованием и тем самым отвлекаться от мыслей о Боге), каждая из воспитанниц могла судить о внешности других девушек, но не о своей собственной. Тем не менее куколки уже превратились в бабочек. Бабочек, которые, однако, не могли взмахнуть крылышками и улететь.

Их силуэты преображались, приобретая гармоничные очертания зарождающейся женственности: их груди, скрытые под черной саржей, увеличивались, их ноги удлинялись, а их бедра расширялись. Эдерна, которая была чуть моложе Сюзанны, следовала за своей подругой в этом процессе физической трансформации буквально по пятам. Их кожа стала более светлой, а волосы – очень длинными, но при этом оставались весьма непослушными, по-видимому, из-за того, что за ними не позволяли надлежащим образом ухаживать.

Как-то раз вечером в спальне, беседуя в отблесках пламени свечи, украденной у монахини-хранительницы, Сюзи и Эдерна решили снять на ночь чепцы, так портившие их шевелюры. Эдерна запустила гребешок в волосы своей подруги и стала их расчесывать и выравнивать. Затем Сюзи сделала то же самое с волосами Эдерны. Встав на колени на своей кровати, она принялась разбирать перепутавшиеся локоны, аккуратно распрямляя и снова закручивая их так, чтобы те ложились аккуратно. Результат ее усилий был поразительным: серьезное и отмеченное печатью благородного происхождения лицо Эдерны стало гораздо более красивым.

Однако довести дело до конца не удалось: свеча опрокинулась, из-за чего тут же загорелись простыни, одеяло и потрепанный тюфяк. Запах паленого и яркий свет пламени, устремившегося к потолку, разбудили спящих девушек, и те, завопив, вскочили с кроватей и обезумевшей толпой бросились к выходу из спальни, спасаясь от пожара. Услышав крики и громкий топот ног, сестра Анжелика из монашеского ордена Священного Сердца Иисуса прибежала сюда в одной ночной рубашке, с испуганно вытаращенными глазами. Она увидела двух виновниц происшествия (ну кто же, как не они?!), которые – с длинными волосами, ниспадающими на плечи (предел неприличия!), – пытаясь потушить огонь, отчаянно били по языкам пламени тем, что еще осталось от их постельных принадлежностей. Им удалось справиться с огнем довольно быстро, однако они тут же столкнулись с новым пламенем – пламенем гнева, сверкавшим в глазах монахини.

– Вы разве забыли, барышни, что у вас траур? Хорошенький момент вы выбрали для того, чтобы предаваться непристойностям! Ваш опрометчивый поступок поставил под угрозу жизни других воспитанниц и всех обитательниц монастыря! Вы едва не спалили наш монастырь! Вы – поджигательницы и распутницы! А ну-ка, быстро спрячьте свои волосы под чепчики и идите за мной!

Серьезность данного проступка была такой, что о нем пришлось незамедлительно поставить в известность сестру Аполлину – первую помощницу аббатисы (поскольку сама аббатиса жила за пределами монастыря). Сестра Аполлина всегда представала перед Сюзанной и Эдерной не иначе как в своем одеянии монахини, а именно в длинном черном платье с белыми вставками и в хорошо подобранной вуали, скрывающей ее лоб. Сейчас же, принимая двух грешниц в молельне, она была одета лишь в ночную рубашку и не потрудилась накинуть вуаль, которая скрывала ее жиденькие волосы, стянутые тесемочкой. Ее вид – одновременно и непривычный, и забавный – заставил обеих девушек слегка улыбнуться, хотя им вообще-то следовало бы иметь удрученный вид. Это новое проявление дерзости с их стороны уже не на шутку рассердило монахиню, наделенную правом как наказывать нарушительниц, так и прощать их:

– Вы, барышни, согрешили против целомудрия, а также посягнули на жизнь обитателей монастыря, которые в такой поздний час могли по вашей вине сгореть вместе с этой обителью, однако свойственная вам дерзость от этого ничуть не унялась! Аббатиса завтра примет решение относительно вашей дальнейшей судьбы, а пока что вы будете незамедлительно разлучены. Сюзанна Трюшо, сестра Анжелика отведет вас в карцер! У вас там будет вполне достаточно времени для того, чтобы раскаяться… тем более что ваша постель сгорела! Эдерна, идите и ложитесь в свою кровать: наказание для вас будет определено на ближайшем заседании коллегии, рассматривающей проступки.

Сюзи не опускала глаз, а Эдерна и вовсе впилась вызывающим взглядом в лицо монахини.

– А почему, матушка, нас с Сюзанной наказывают по-разному, хотя проступок мы совершили один и тот же?

– Замолчите, мадемуазель, вы рискуете быть наказанной плеткой!

– А вы рискуете уничтожить остаток уважения, которое вызывают у меня те, кто считает себя служанками Господа на этой земле!..

Сюзанну увели в карцер, Эдерна вернулась в спальню.

Последующие дни были наполнены различными церемониями, богослужениями и молитвами, связанными с похоронами умершего короля. Монахини тщательно следили за тем, чтобы их подопечные не улыбались, не произносили легкомысленных фраз и уж тем более не смеялись и не шутили. Это время должно было стать временем сосредоточенных размышлений и молитв. Про Сюзанну, сидящую в карцере, позабыли. Она очень сильно тяготилась невольным одиночеством и скучала по своей подруге. Эдерна, в свою очередь, ждала, когда же ей назначат наказание. Однако священник, на которого возлагалась обязанность исповедовать обитательниц монастыря, был занят где-то еще, а аббатиса участвовала в грандиозных похоронах короля. Пришлось ждать до 10 сентября, прежде чем она приняла решение относительно двух озорниц, отравлявших жизнь другим воспитанницам монастыря.

Сюзи предстала перед коллегией, выносящей наказания. Это происходило в ее жизни уже не в первый раз, а потому обращенные на нее осуждающие взгляды ее не очень-то пугали. Напомнив о совершенном Сюзанной проступке и о последствиях, к которым он мог привести, аббатиса объявила:

– Мадемуазель, коллегия моими устами доводит до вашего сведения, что вы считаетесь недостойной находиться в нашем монастыре. Вас вернут родителям, о чем сестра Аполлина их предупредит. Что касается вас, Эдерна де Бонабан, то вы, конечно же, останетесь здесь, однако получите двадцать пять ударов плеткой и будете ежедневно молиться о прощении до первого дня Рождественского поста. Вам не будут давать мяса, а во время занятий по Закону Божьему вы будете находиться в часовне с целью покаяния.

Наказывать Эдерну де Бонабан де ла Гуэньер уж очень сурово аббатиса не стала, потому что боялась рассердить ее покровительницу, недавно овдовевшую и поэтому ставшую такой набожной, как никогда раньше.

Сестра Аполлина отправилась на улицу Сен-Доминик, в дом Пьера-Симеона Трюшо – несчастного отца неисправимой Сюзанны, – чтобы сообщить ему о решении коллегии, рассматривающей проступки, и о том, что он теперь должен забрать свою дочь домой. Когда торговец сукном увидел, что в его дом заходит первая помощница аббатисы, он встревожился, тут же подумав, что его дочь стала жертвой эпидемии или же иного трагического события с фатальным исходом. Когда же монахиня рассказала ему о безнравственном поведении его дочери и подробно перечислила совершенные ею прегрешения, он пришел в ярость: Сюзи, получается, была неблагодарной дочерью, которая не стоила того, чтобы на ее воспитание и образование тратили двести пятьдесят ливров в год!