На Пасху эта молодая влюбленная женщина стала терзаться сомнениями. На Троицу она целый день считала и пересчитывала, сколько же времени уходит на доставку писем в Сен-Мало из различных городов и регионов. Когда осталось уже совсем недолго до середины августа, она стала ждать прибытия уже не только письма, но и самого возлюбленного, который стал бы извиняться и раскаиваться по поводу того, что так и не удосужился ей написать. Впрочем, самое главное – чтобы он вернулся живым, здоровым и… по-прежнему любящим ее, Сюзанну.

Чтобы подавлять нетерпение и отчаяние, Сюзи, как она и обещала Томасу, каждый день писала ему о своей размеренной жизни. У нее, конечно же, не было возможности отправить исписанные ею листки бумаги тому, кому они адресовались, однако когда она брала в руки перо и выводила на бумаге фразы, которые приходили ей в голову и которые были продиктованы ее любовью и всеми связанными с нею чувствами и переживаниями, у нее создавалось впечатление, что она снова находится наедине со своим возлюбленным.


5 апреля

Мое сердце и тело изнемогают от тщетного ожидания послания от тебя. Я вместе с Эдерной уже подсчитала, сколько шагов должна будет сделать лошадь, которая привезет мне первую весточку от тебя, если она отправится из Парижа, из Лиона или из Бордо. Где же ты сейчас? Наверняка в каком-нибудь местечке, о котором мне ничего не известно. Я ведь знаю так мало! Оказался ли ты в настолько опасной ситуации или ты настолько сильно занят, что позабыл о своем обещании?

Я с ностальгией вспоминаю о том времени, когда мы с тобой, находясь между небом и морем, боролись с известными тебе опасностями. А еще я злюсь на себя за ту слабость, которую я сейчас проявляю. Ваш отъезд превратил меня, мсье, в томную барышню, мысли которой похожи на мысли влюбленной глуповатой девицы.


Как это частенько случалось раньше во время устного общения Сюзанны с Томасом, она в своих письмах то и дело переходила с «ты» на «вы» и обратно в зависимости от своего настроения и излагаемых на бумаге мыслей. Уроки, полученные в монастыре урсулинок, не пропали даром, и эти письма слагались в стиле, который не стала бы хулить даже Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье[88], – дама, которая в эпоху покойного короля Людовика XIV пользовалась немалым влиянием при дворе и слыла большим знатоком эпистолярного жанра. Однако удовольствие, получаемое от написания таких писем, было для Сюзанны несравнимым с наслаждениями любви, и она совсем приуныла, когда праздник Успения Богородицы уже наступил, а ни одного послания от Томаса Ракиделя так и не пришло.

– Глядя на то, как ты сохнешь с тоски, я начинаю злиться на этого человека, с которым я даже не знакома! – не выдержала Эдерна. – Ты в конце концов впадешь в отчаяние, а подобное состояние тебе подходит не больше, чем чепчик ослу! Куда подевалась та Сюзи, которую я когда-то знала? Я боялась, как бы ты не стала жертвой шторма в море или грубости экипажа, а ты стала жертвой любви!

Сюзи не знала, что ей на это ответить. Каждый день она делилась с подругой новой догадкой и новой тревогой.

– Задание, которое он выполняет, – секретное. Может, он боится прибегать к помощи гонцов?

– Вполне возможно, – кивала Эдерна.

– А может, он ранен? Или убит? Или угодил в тюрьму?

– Ты подозреваешь, что этот человек – наполовину англичанин и наполовину гугенот – способен нарушить законы, по которым мы живем?

– Вовсе нет, но…

Лето было жарким. Сюзи, чтобы убедить себя в том, что ее приключения в море и роман с капитаном по имени Томас Ракидель не были плодом ее больного воображения или следствием пагубной для нее изоляции от общества, продолжала писать письма. Однако теперь она писала не о тягостном ожидании и не о муках любви, а об образах, навсегда запечатлевшихся в ее памяти.


27 июня

Итак, получается, что «Шутница» уже никогда не выйдет в море, чтобы захватывать вражеские суда! Значит, помощнику капитана Антуану Карро де Лере уже не представится возможность сразиться на саблях с капитаном Ракиделем! Мы больше не будем выходить вместе в море. Мне, однако, вспоминаются некоторые песни, которые тихонько напевают или же орут на борту судна: они иногда начинают звучать у меня в мозгу. Я пою их Эктору де Пенфентеньо, который обожает мои рассказы о море. Эдерну это пугает: мальчику еще ничего не известно о том, какими жестокими могут быть люди и каким жестоким может быть океан. Для него мои рассказы – это сказки, похожие на сказки Шарля Перро.

Я не рассказываю ему о тех днях, когда хлеб наполняли испражнения мышей, сухари были влажными, а от питьевой воды дурно пахло. Я не описываю ему ужасных процедур, при которых мне довелось присутствовать и которые иногда проводились по личному распоряжению капитана Ракиделя. Он не знает, что тех, кто совершил преступление, подвергают таким наказаниям, которые еще ужасней совершенных ими преступлений. Он не знает, что трупы выбрасывают за борт и что палуба судна иногда бывает красной от крови моряков. Он полагает, что кот Скарамуш был ласковым котиком, который не трогал мышей, потому что ему их было жалко.

Я же вспоминаю как благословенные те дни, когда я питалась хлебом с мышиными испражнениями и подмокшими сухарями, когда я пила застоявшуюся воду, когда наказывали матроса, убившего своего товарища, когда выбрасывали за борт трупы моряков и кота Скарамуша, отравившихся куском гнилого мяса. Я вспоминаю, как юнги драили палубу, обильно плеская на нее водой, после того, как была взята на абордаж «Нина»…

Я также вспоминаю о Николя Гамаре де ла Планше, корабельном враче, который пилил бедренные кости, как сухое полено. Мне вспоминается и лицо отца Лефевра, которого на судне называли «кабестаном», потому что произносить слово «священник» было запрещено. Его вера в Бога, по-видимому, была не очень крепкой, потому что, попав в тяжелые условия, он скверно выполнял свой долг и даже ни разу не прочитал вслух молитву «Отче наш»!

Я также очень часто вспоминаю об объятиях в каюте моего капитана. С меня стаскивали треуголку, камзол и штаны. Помощник капитана становился шлюхой, благопристойный господин превращался в распутницу.

А может, мне все это приснилось? Может, я просто сочиняю свою собственную «Одиссею»?.. У меня есть свидетель, который может подтвердить: все то, что сейчас написало мое перо, – чистая правда. Однако этот свидетель бесследно пропал – пропал не в морской пучине после кораблекрушения, а в каком-то неведомом мире, который для меня не менее ужасен, чем морская бездна!


Осенний ветер гнал по земле листья деревьев. Другие ветры – со стороны океана – поднимали на море большие волны, и они накатывались на берег до самых крепостных стен Сен-Мало. Однако ни один из этих ветров не принес даже и вздоха от капитана Ракиделя.

Беренис и Эктор развлекали, как могли, женщину, которую они называли своей подругой. Их детское простодушие отвлекало ее от невеселых мыслей. В усадьбу Клаподьер как-то раз приехал Элуан де Бонабан. Он, похоже, ничуть не обижался на Сюзанну за то, что она отвергла его ухаживания перед тем, как отправиться в плавание. Сюзанне подумалось, что именно благодаря этому человеку она познакомилась с Томасом Ракиделем. Именно он выступил в роли посредника, когда она искала судно, которое можно было купить, и капитана, которому можно было доверить командование этим судном. Они вели друг с другом долгие разговоры. Однако в ноябре 1720 года он уехал в Париж: он намеревался подать ходатайство одному из министров, которого недавно назначили и с которым он был знаком, и надеялся получить в результате этого судебную или административную должность, которая избавит его от нищеты и позволит ему восстановить свой замок.

Он вернулся из Парижа через месяц. В Париже он провел несколько дней в прихожей перед кабинетом министра, но так и не смог попасть в этот кабинет. Ему, получается, отказали.

Сестра и зять стали расспрашивать его о том, что происходит в столице. Действительно ли его высочество регент так болен, как об этом говорят? Юный король живет в Версале или в Париже? Чьи салоны пользуются в городе наибольшей популярностью? Угомонился ли господин Вольтер?

Ответы Элуана вызывали у них то удивление, то восхищение, то беспокойство: регент, по-видимому, скоро умрет, потому что он изнурил себя уж слишком разгульной жизнью; юного короля перевезли в Париж, во дворец Тюильри; господин Вольтер поставил на сцене пьесу, которая всем показалась весьма посредственной; Мари де Виши-Шамрон[89] недавно вышла замуж за маркиза дю Деффана; мадам де Тансен по-прежнему коллекционировала любовников, и поговаривали, что регент, который тоже был ее любовником, в конце концов уступил ее своему советнику Дюбуа, совсем недавно ставшему кардиналом; обе эти дамы собирали в своих салонах сливки светского общества и самых лучших философов, потому что в Париже все вдруг захотели стать философами…

Сюзи в это время пребывала в состоянии апатии, бросающемся в глаза всем окружающим. Она тем не менее задала вопрос, который всех удивил:

– А вы слышали в Париже что-нибудь о некоем графе де Броссе?

– Нет, мадам, не слышал, – ответил Элуан де Бонабан. Затем он, немного подумав, сам задал вопрос: – Это какой-то новый советник? Или писатель, жаждущий славы? Или же это ваш родственник, с которым вы давно не виделись?

– Это человек, который убил моего мужа, – ответила Сюзи, не испытывая при этом ни малейшего желания вдаваться в подробности и рассказывать о том, как граф де Бросс установил за ней слежку.

Элуан, видя, что Сюзи очень грустна и подавлена, предложил:

– Физические упражнения хотя и не исцеляют от душевных мук, но зато дают силу лучше их выносить… Может, мы возобновим наши занятия по фехтованию, мадам?

Сюзи покраснела. Ей вспомнился зал в замке Бонабан, в котором она столь многому научилась за такое короткое время, потому что у нее был талантливый учитель. Ее тронул за душу тот интерес, который он все еще питал к ней, хотя она в свое время и отвергла его.