«Все!.. И маленькая Абигель… и Руфь, и Самуил…»

— А здесь нас уже ждали, Раби служил приманкой. У них был приказ повесить его потом, а христиан уничтожить сразу. Они повесили Жан-Жана, потому что приняли его за еврея. Я вынул его из петли и принес… ну… то, что грифы не успели… Я хочу схоронить останки…

Он сел, с каким-то удивлением огляделся вокруг, словно впервые видел эти скалы с красными прожилками, вспыхнувшими под лучами солнца. И тяжело заключил:

— Все мои товарищи погибли!..

Некоторое время он оставался неподвижным, опершись подбородком на кулак. Потом с усилием поднялся и вышел. Она услышала скрежет стали о камень: он копал новые могилы. Она последовала за ним, намереваясь помочь, но он грубо прикрикнул на нее:

— Назад! Не подходите, это не для вас… Не то зрелище…

Замерев, она осталась в стороне. Сложила руки, но слова молитвы не шли на ум.

Размашистыми движениями человека, привыкшего к труду землекопа, нормандец выполнял работу могильщика. Когда вырос маленький холмик, Анжелика увидела, что Колен принял неожиданное решение. Он срезал две ветки и сложил их крестом.

— Я положу крест, — сказал он. — На этот раз я положу крест!

Затем он вернулся в пещеру и присел у стены с тем же выражением мрачного раздумья. Анжелика пыталась заговорить, но он не слышал ее. К полудню она взяла горсть фиников и, положив их на лист фиги, протянула ему.

Колен Патюрель поднял голову. Твердые костяшки его пальцев оставили белые следы на загорелом лбу. Он с недоумением взглянул на молодую женщину, склонившуюся к нему, и она прочла в его пристальном взгляде разочарование и укор: «А эта все еще здесь!».

Он молча поел. С момента, когда он бросил на нее этот враждебный взгляд, Анжелика чувствовала себя парализованной. Новый страх овладел ею — страх, в природе которого ей не хотелось разбираться. Мелькнула мысль: «Теперь надо быть настороже, не спать…» Но было так трудно побороть усталость, смыкавшую ее отяжелевшие веки: она ведь шла целую ночь и целый день, а потом во вторую, последнюю ночь ни на миг не сомкнула глаз. Наконец она задремала, свернувшись клубком в углу пещеры.

Проснувшись, она оказалась одна. Анжелика привыкла к этим одиноким пробуждениям, ибо всегда засыпала в стороне от спутников. Но на сей раз тишина казалась ей необычной. Она посмотрела по сторонам и мало-помалу утвердилась в страшной догадке. Последний сухарь и порция чечевицы были аккуратно выложены на камне вместе с бурдюком с водой, копьем и ножом. Но лук, стрелы и дубина Колена исчезли. Значит, он ушел!.. Он ее бросил!

Анжелика долго сидела, подавленная горем, тихо плача, обхватив голову руками.

«Так вы сделали это! — с болью шептала она. — Это дурно, и Бог накажет вас…»

Увы, она была не слишком уверена, что Бог не благословил Колена Патюреля на этот жестокий поступок. Ведь он был распинаем во имя Его, она — всего лишь женщина, виновная в первородном грехе, причина всех бедствий рода человеческого; она была существом презренным, вещью, которую берут или отвергают.

— Ну, что происходит, малышка? Какое горе?..

Голос нормандца, раздавшийся под сводами пещеры, произвел на нее впечатление удара грома. Вот он стоит перед ней, перекинув через плечо кабанчика с перерезанным горлом и запятнанной кровью шкурой.

— Я… я подумала, что вы ушли, — бормотала она, еще не придя в себя.

— Ушел?.. Само собой! Я подумал, надо ж что-то на зуб положить. Мне повезло, я поймал дикого поросеночка. А вы плачете…

— Я думала, что вы совсем ушли.

Глаза Колена стали огромными, а брови поднялись, как если бы он услышал самую поразительную вещь в своей жизни.

— Ну и ну! — сказал он. — Вот это да. Стало быть, вы меня принимаете за последнего негодяя. Вас бросить, мне… вас бросить, мне, который…

Лицо его потемнело от внезапного приступа ярости.

— …Мне, который и жить бы не стал, стрясись что с вами! — прогремел он с дикой силой.

Он швырнул добычу на землю, пошел за сухим валежником и, воротясь, сложил его посредине пещеры. Его движения выдавали сдерживаемый гнев. Когда огниво не сразу дало огонь, он выругался, как заправский тамплиер. Анжелика присела рядом и положила свою руку на его.

— Простите меня, Колен. Я глупая. Я должна была вспомнить, что вы столько раз рисковали жизнью ради ваших собратьев. Но я ведь не из их числа, я только женщина.

— Тем более, — буркнул он.

Он решился поднять на нее глаза, и суровость взгляда тут же смягчилась. Он взял ее за подбородок.

— Слушай меня внимательно, крошка, и пусть это будет раз и навсегда. Ты такая же, как мы, христианка — пленница варваров. Тебя привязали к столбу и пытали, а ты не сдалась. Ты вытерпела жажду и страх и не жаловалась. Такой отчаянной, как ты, я никогда не встречал. Ни в одном порту мира. Ты стоишь всех девиц вместе взятых, и если наши друзья держались молодцами, так это потому, что с нами была ты. Видя твое мужество, они не могли отступиться, ясно? Теперь мы остались одни, ты и я. Мы связаны на жизнь и на смерть. И вместе выберемся на волю. Но если ты умрешь, я умру подле тебя, я клянусь в этом.

— Не надо так говорить, — прошептала она, почти напуганная. — Одному вам было бы легче…

— Ну уж нет, подружка. Ты выкована из гибкой стали, как шпага нашего славного Кермева. Сдается мне, что я хорошо знаю тебя… — его яркие синие глаза выразили какое-то неясное чувство, а лоб сморщился от усилия мысли. — Ты и я, вместе… мы непобедимы!

Анжелика вздрогнула. Кто-то ей уже говорил это? Другой король — Людовик XIV! И в его глазах мелькнуло то же выражение… Да, если вдуматься, они очень схожи между собой — умница, хитрец и неподражаемый смельчак нормандец и властитель Франции. По характеру и темпераменту они словно родные братья. Народы признают власть тех, кто создан, чтобы царствовать. В рабстве Колен заставил признать себя королем на античный манер, своим великодушием, мудростью и физической силой.

Анжелика улыбнулась ему.

— Вы мне вернули веру, Колен. Веру в вас и в себя. Я верю, что мы будем спасены… — она содрогнулась. — О, нам должно повезти, иначе… Я больше не вынесу пыток! Я соглашусь на все, у меня не хватит смелости…

— Баста! Смелости тебе не занимать. Ее всегда хватает — и на второй раз, и на третий, хотя каждый раз думаешь, что это последний, что больше тебе не выдюжить… Поверь мне!

С иронической усмешкой он глянул на свои изборожденные шрамами ладони.

— Тут главное — нипочем не соглашаться умереть. Но и не бояться смерти! Смерть — часть нашей игры, часть нас, живущих. Я всегда считал, что к ней надо относиться, как к хорошему товарищу, идущему за тобой по пятам. Вот мы идем, а жизнь и смерть вроде как наши спутники. Каждая из них имеет на нас право. И нечего делать из них пугало. Ни из той, ни из другой. Таковы правила игры. Ну, и, понятное дело, надо, чтоб голова была на плечах… Ну, ладно, крошка. Хватит болтать. Давай устроим себе пир Валтасара. Смотри, как радует сердце этот добрый огонь! Первый, на который мы смотрим после стольких дней…

— А это не опасно? Что, если мавры заметят дым?

— Они почивают на лаврах. Думают, что мы все мертвы. Баск с венецианцем, награди их Бог, додумались сказать, что нас сожрали львы, что в живых остались лишь они. Мавры выспрашивали, что сталось с женщиной, так они придумали, будто ты умерла в горах от укуса змеи. Об этом сообщено Мулею Исмаилу. Стало быть, все в порядке. Пусть горит костер! Надо же поднять в себе дух, как ты считаешь?

— Мне уже лучше, — отвечала она, глядя на него с нежностью.

Уважение Колена Патюреля придало ей сил. Это была лучшая награда за стойкость, утешение в пережитых муках.

— Теперь, когда я знаю, что вы мне друг, я больше не боюсь. Как просто вы воспринимаете жизнь, Колен Патюрель!

— Да уж, — вздохнул он, вдруг помрачнев. — Иногда я думаю, что, может, еще не испытал худшего. Ну, хватит! Какая польза заранее забивать голову мрачными мыслями?

Они зажарили кабанчика, натерев его солью, тмином и ягодами можжевельника. Вместо вертела в ход пошла шпага бедняги-маркиза. В течение часа все их внимание было поглощено приготовлениями к пиру. Дивный запах жареного мяса заставил их дрожать от нетерпения, и первые куски они проглотили мгновенно, насилу сдерживаясь, чтобы не застонать от наслаждения.

— Вот подходящий момент, чтобы порассуждать о высоких материях, — насмешливо заметил нормандец. — Что ни говори, а желудок высказывается первым. Ох, чертов поросенок. Я вылижу руки до локтя…

— Никогда не ела ничего вкуснее! — от всей души воскликнула Анжелика.

— А говорили, что султанш кормят всякими лакомствами… Нет, в самом деле, что подают в гареме? Расскажи! Это дополнит наше меню!

— Нет, я не желаю вспоминать о гареме. Оба замолчали. Насытившись, освеженные чистой водой, что текла у подножия горы — нормандец наполнил ею свой бурдюк, возвращаясь с охоты, — они позволили себе погрузиться в благодатный отдых.

— Колен, я давно заметила, что вы очень много знаете. Вы часто говорите такие вещи, которые наводят на серьезные размышления. Откуда все это? Кто учил вас?

— Море. Пустыня… и рабство. Знаешь, крошка, то, что с тобой творится в жизни, учит не хуже, чем книги. По мне — главное почаще пускать в ход вот это, — он похлопал себя по лбу и вдруг засмеялся. Когда он смеялся, блеск белых зубов в косматой бороде молодил его, и глаза, обычно строгие, светились лукавством.

— Серьезные размышления!.. — повторил он. — Ты скажешь тоже! Это когда я говорил, что жизнь и смерть составляют нам компанию? А тебе это не кажется очевидным?.. Тогда как же ты живешь?

— Не знаю, — покачав головой, ответила Анжелика. — Наверное, я в сущности очень глупая, поверхностная и никогда ни о чем не размышляла.

Она внезапно замолкла, ее зрачки расширились, и она прочла на лице своего собеседника то же выражение беспокойства. Он схватил ее за руку. Они прислушались, затаив дыхание.