Анастасия Медведева - Неудачница

— Ваши предыдущие домработницы жили здесь? — в сущности, невинный вопрос; но почему-то волнуюсь, когда его задаю.

— Нет, вы будете первой, — ответил Глеб, затем поразмышлял с пару секунд и исправился, — Ты будешь первой. В стенах этого дома я буду обращаться к тебе по имени, однако, в здании компании между нами будет соблюдаться деловой этикет.

— Мне вас тоже звать по имени? — задаю вопрос в лоб, знаю, но не задать — не могу.

Глеб сосредоточенно смотрит на меня, а я прямо слышу, как в его мозгу крутятся шестерёнки.

— Я не думаю, что это — хорошая идея, — огорошивает меня мой чудный начальник-по-совместительству-хозяин.

С трудом удерживаю выражение полного приятия на лице.

Хочет, чтобы я к нему на «вы» обращалась и здесь, и на работе? Указывает, где моё место? Показывает, что не допустит фамильярности?

Я тихонько выдохнула, чтобы успокоиться. Этого стоило ожидать. Я — прислуга в его доме, а не квартирантка.

Но услышать его ответ всё же было неприятно — он старше меня лет на пять. Это просто… странно!

— Хорошо, — киваю, — Тогда прошу вас дать мне контракт для ознакомления.

— Ты же хотела задать мне вопросы, — напомнил Глеб… Самойлович, слегка нахмурившись.

— Думаю, вы ничего не упустили в документе. И, прочитав его, я получу ответы на все вопросы, — спокойно и сухо ответила я и поднялась, демонстрируя свою готовность к… «служению».

Хочет официоза?.. Прости меня, Лина, но будет ему официоз!

Прислуга. Чертова прислуга!

Я со злостью перелистнула очередной лист и вновь углубилась в чтение.

Меня уже пару раз подрывало вскочить, подойти к Глебу Самойловичу и уточнить, к примеру, сколько в точности раз в неделю мне нужно драить его тренажерный зал? — инструкция по уходу за устройствами прилагается, вот только для того, чтобы ознакомиться с ней, у меня уйдет, как минимум, несколько часов, (которых у меня просто нет!), а если я поврежу хоть одно чертово высокотехнологичное устройство с электронной панелью, вытирая с него капельки барского пота, то спасёт меня лишь искренняя надежда на то, что устройство на гарантии, да и то, не спасёт, а поможет скоротать время в ожидания гневной реакции шефа… Или вот — из пункта «Б» параграфа «4» раздела «Об обязанностях сторон»: должна ли я заходить в спальню шефа во время его сна, чтобы проверить, разрядился ли его телефон, поскольку в мои обязанности входит следить за всей техникой в доме. В том числе и за состоянием уровня батареи его айфона (!)… Мне вот интересно, а если он разряжается, я что, должна подойти и взять телефон, чтобы поставить его на зарядку, даже если Глеб Самойлович изволит в этот момент разговаривать? Что вообще за идиотские пункты?! У него что, рук нет? Может, мне его ещё и причёсывать по утрам? А то следить за внешним видом шефа, как выяснилось, тоже является одной из моих обязанностей!

— Сказала бы я тебе, Глеб Самойлович, кто ты… да не буду! — процедила я, в уме уже сжигая все эти чертовы бумажки и танцуя над костром ритуальный танец индейцев племени Игбаца.

Выходит, что следить я должна была буквально за всем! А в случае недосмотра или любой другой ошибки — штраф! Буквально через каждые пару предложений напоминания о штрафах! Да им отдана чертова треть контракта! И то — треть только потому, что добрых три листа контракта было отдано под информацию, чего Глеб Самойлович «не приемлет»…

Прочитав её, я поняла, почему шеф не хотел давать мне контракт для ознакомления. На такие условия не пошёл бы даже отчаявшийся!!! Если я доберусь до конца срока с «положительным балансом» — честь мне и хвала! В противном случае, рассчитывать придётся только на свою зарплату в качестве личной помощницы сына гендиректора, которая (хвала любому из официально принятых Богов) не зависела от зарплаты домработницы, и, хоть и могла облагаться штрафами, но хотя бы эти штрафы не были связаны с тем, что я не указала шефу на пятнышко от соуса на его рубашке, оставшееся после обеда…

Испытывала ли я к Глебу Самойловичу хоть какие-то положительные чувства после знакомства с контрактом?

Нет.

Окажись мы в сказке, он был бы ни разу не принцем.

Он был бы чертовой мачехой!

Но, да простят меня все поборники справедливости, я бы соврала, сказав, что тут же пошла и, смело швырнув контракт в лицо охальнику, дерзко встряхнула волосами и вышла из квартиры в одном свитере и шерстяных носочках! Нет. Дочитала до конца, узрела собственную подпись, слегка тускловатую от пары сканов (страница не была оригиналом — мой контракт увеличился в пару раз с момента нашей последней встречи), отложила бумаги в сторону и прикрыла глаза. То, с чем мне предстояло столкнуться в ближайшие три месяца, ещё успеет наложить на мою душу свой отпечаток. Я не буду себя обманывать — мне предстоит познать на собственной шкуре, что такое «рабство в двадцать первом веке». И я не стану тешить себя надеждами, что Глеб Самойлович вдруг проникнется ко мне симпатией и решит, что поступил со мной слишком жестоко. Не решит. Такие, как он, воспринимают людей, как необходимые для выполнения той или иной задачи единицы. И если час назад я в этом сомневалась, надеясь изменить этого монстра, ослепленная своей уверенностью в том, что я — особенный случай, то сейчас… сейчас я очень четко понимала, к кому попала в лапы. Скорее рак на горе свистнет, чем он предпочтет изменить своим принципам ради такой, как я. А проверять сие утверждение, рискуя напороться на штраф, я не хочу. Не стоит того приз. Если бы я была увлечена шефом, как мужчиной, это была бы одна история, а так… овчинка не стоит выделки. Перетерплю как-нибудь его красоту неземную в непосредственной близи с собой. С таким чудным характером, с целой кучей требований и сотней заготовленных штрафов, он вряд ли сможет проложить дорожку к моему закалённому трудностями жизни сердечку.

Я сама виновата, что подписала контракт, не глядя. Я сама виновата, что оказалась в его квартире. Я сама виновата, что в тот момент ещё и страдала от похмелья. И у меня не было юриста, который мог бы помочь мне каким-то образом оспорить собственную подпись на документе.

Я вытерплю эти три месяца. Я стану вхожа в мир бизнеса, благодаря своему положению. Я получу невероятный жизненный опыт и использую его себе во благо.

Да, я оптимистка.

Но мой оптимизм — это единственное, что у меня осталось.

Три недели спустя…

Рабочий день закончился, и я, наконец, могу подумать о том, что до конца первой трети срока осталась всего неделя. Эта мысль греет мне сердце, пока мы с шефом выходим из здания компании, садимся в машину и едем домой…

У ворот его элитного дома нас привычно приветствуют охранники и открывают перед машиной ворота; водитель останавливается у подъезда, не заезжая на подземную парковку, потому что у дверей уже стоит знакомый мне курьер с пакетом. Устало выбираюсь из машины, устало беру пакет с едой, устало расплачиваюсь, устало открываю перед шефом дверь — здесь, вне стен офиса, я вновь становилась его домрабыней, а потому обязанность их открывать ложилась на мои плечи. Молча едем в лифте, шеф — уткнувшись в свой планшет, я — мечтая о том, чтобы тот неожиданно впал в кому. Милая такая мечта. А главное — не противоречит букве контракта.

В голову он мне залезть не смог…

Открываю дверь ключом, чувствуя, что ноги подыхают от новых туфель: на этот раз никаких прозрачных каблуков, все четко по уставу компании — даже каблук небольшой, тоненький. Но сама пара новая, потому ещё не разношенная…

Впускаю шефа в квартиру, закрываю за ним дверь. Снимаю треклятую обувь, иду на кухню, кладу продукты на стол, надеваю фартук. Мысль о коме шефа вновь приходит в мою голову, так что, нарезая овощи, я продолжаю фантазировать… Если бы Глеб Самойлович каким-то образом умудрился оказаться на больничной койке, то я, ведомая контрактом, должна была бы день и ночь проводить рядом с ним, — но, если бы вдруг он впал в кому, то заботиться о его теле мог бы только квалифицированный специалист, а мне осталось бы справляться о его здоровье и вести дела компании от его имени до тех пор, пока его отец не решит, кого посадить на его место, или пока сам Глеб Самойлович не соизволит проснуться и вернуться в мир живых и работающих…

Вообще, кома — идеальный вариант. За больным мне бы однозначно пришлось убирать утку, а за коматозником следит медсестра… Блаженно улыбаюсь, шинкуя пекинскую капусту для салата. Потом вспоминаю, что перед сном ещё должна буду постирать все вещи и дождаться окончания работы машинки, чтобы развесить и высушить все до завтрашнего дня. А завтра… да, это та самая причина, по которой я позволяю себе приятные мысли о коме начальника… ведь завтра — суббота. Мой выходной день! Единственный, на неделе, потому что в воскресенье я занимаюсь уборкой всей квартиры в первой половине дня, а вечером — готовлю все важные документы для Глеба Самойловича на понедельник, проверяю все его расписание на неделю, созваниваюсь со всеми (безумно недовольными звонком в вечер воскресенья) начальниками отделов, напоминая о том, какие отчеты должны быть готовы к утру. И всё. На сон мне остаётся ровно семь часов — если начну все делать ровно в восемь утра. Проверяла.

Кстати, штрафов на этой неделе было значительно меньше! Есть возможность, что до конца действия контракта я доберусь с нулевым балансом!

Первая неделя не стала для меня адом. Она стала странным невнятным воспоминанием, восстановить которое я не смогу даже при сильном желании. Нет, адом стала вторая неделя, когда я поняла, что существовать в таком режиме мне предстоит ещё, как минимум, восемьдесят четыре дня. ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ ДНЯ! Это потом, к концу адовой седмицы я решила отсчитывать свой срок неделями: так было проще, ведь в конце каждой из них было два дня свободы, которые очень быстро трансформировались в один день — когда я поняла, что понедельник второй недели не может вместить в себя всю ту тонну незавершенных из-за двух свободных дней первой недели дел. Потому к своей Третьей Неделе рабства я пришла уже в осознанном состоянии, с планом работы на все пять рабочих дней, с меню ужинов и завтраков (поскольку обедали мы в любимом ресторане Глеба Самойловича), с наличием курьера, на которого мне приходилось выкладывать из собственного кошелька (но тут уж ничего не поделаешь — это моё решение, чтобы не тратить время на магазины после десяти часов в офисе), и с наличием слабой уверенности, что всё это я всё-таки выдержу.