Жили с девчонками впятером в одной комнате, завешенной постерами и календарями с картинками, заставленной до потолка картонными коробками, где они держали свое добро, которое не требовалось в сиюминутном обиходе. К беспокойной жизни они привыкли, к ним часто приезжали гости с родины, так что иногда нас оказывалось до шести-восьми человек в комнате, причем гостей и меня в том числе требовалось тайно проводить через вахту, а потом спать вповалку. Такая жизнь с непривычки мне понравилась, по крайней мере здесь невозможно было пропасть, всегда найдется кто-то, кто позаботится о тебе: заболеешь – будут лечить, проголодаешься – накормят, заплачешь – утешат.

Я сводила Аленку в Эрмитаж, рисовала студенческие стенгазеты и дружеские шаржи для именинников. Марго нашла мне заработок: разрисовывать накладные ногти, и я рисовала на них радугу, орхидеи и анютины глазки, пауков в паутине, летучих мышей и черепа, сама придумывала рисуночки, так что мне даже заработок повысили.

В общем, жили с девчонками дружно и весело, я внесла в общежитийское бытие разнообразие и своеобразие, однако пришло время, и я кожей почувствовала – пора линять. Никто мне не намекал – ни-ни! – возможно, они и сами еще не осознали, что я загостилась, но это было растворено в воздухе. Интересно, что идти мне было некуда, однако все опять образовалось само собой.

Девчонки потащили меня на какой-то факультетский праздник, где были молодые преподы и старые выпускники. Один сорокалетний мужик очень на меня запал, но я его отфутболила. Он противный, деревянный, с прилизанными редкими волосиками на косой пробор, в очках, и с выражением отличника младших классов. Ботаник по определению. Его называли Ромыч, он Романов, только, естественно, не царских кровей. Мне было скучно, и надралась я на дармовщину, надо сказать, не по-детски.

Чем закончился вечер – не помню, но когда я проснулась наутро в чужой постели, то сразу поняла, в чьей. Я была раздета, но не догола. Много времени не понадобилось для выяснения того, что Ромыч не воспользовался моей бессознанкой. Я накинула блузу и, не потрудившись надеть брюки, пошла исследовать жилище.

Хозяин стоял над газовой плитой, помешивая в сковородке. Он сказал что-то вроде: «С добрым утром, как спалось, завтрак будет через десять минут», словно был прислугой или любящим мужем, и так у нас начиналось утро лет десять подряд. Я прибалдела, не нашлась, что ответить, и продолжила обход. Квартира – двухкомнатная, запущенная, особенно спальня, окно которой выходило в полутемный двор, куда и солнце не заглядывало. Вторая комната, которую можно назвать кабинетом и гостиной, значительно больше, две стены заняты библиотекой – в основном, технические книжки и собрания сочинений классиков советского времени. Но это я потом рассмотрела, а сразу меня сразило огромное окно без переплетов, и в этом окне – о чудо, я ведь даже не знала, где нахожусь! – картина в раме: за Невой – Кунсткамера, Академия наук, университет и Академия художеств. А прямо под окном, на воде парусник. Ошеломляющий, офигенный вид! Я опустилась на широкий мраморный подоконник и глаз не могла оторвать от этой красоты, от прозрачного нежно-аквамаринового неба с розоватым пушком утренних облаков, от нежного трепета воды, переливающейся красками неба. Вряд ли я долго смотрела в окно, потому что пришел Ромыч с сообщением, что завтрак готов, однако за это время река, небо, форма облаков раз десять переменились.

– Всю бы жизнь смотрела на это, – сказала я, а он отозвался:

– Смотри сколько захочешь.

– Это что, предложение остаться? И как надолго?

– Навсегда.

От окна отвлеклась всего на минуту, а когда взглянула – господи боже мой! – по небу уже двигались аккуратненькие, словно завитки каракуля, золотистые облачка, и вода мерцала золотыми подпалинками. Я ахнула и сказала:

– Предложение серьезное и подлежит обсуждению.

Я умылась в зачуханной ванной и пришла в кухню завтракать.

– Конечно, здесь все будет не так, все изменится, – сказал Ромыч, словно я уже согласилась остаться. – Будет, как ты захочешь.

– Только учти, если ты рассчитываешь найти во мне домработницу, ты ошибся.

– Да нет же, ты неправильно меня поняла, – залебезил он. – У нас замечательная соседка, тетя Шура. Она иногда помогает мне по хозяйству. Мы сможем с ней договориться, чтобы она постоянно готовила и убирала.

И снова я сидела на подоконнике, а там шло представление со светом, цветом, рефлексами. По Неве проносились «метеоры», катера и катерочки. И вдруг нахмурилось, пошел дождь. Ромыч здесь родился и смотрел в это окно каждый день всю свою жизнь. Если человек с детства видит такую красоту, он должен вырасти особенным. А он – обычный зануда.

Когда Ромыч был маленьким, квартира была коммунальной, это потом ее поделили на отдельные и сделали разные входы. Этот элитный дом на Неве, можно сказать, в одном из самых красивых мест, хотели захапать себе те, кто обычно хапает, а жителей отправить куда-нибудь на выселки. Но хрен им отвалилось. Сосед Ромыча, какая-то шишка, выступил, и после небольшого хипеша весь этаж оставили в покое.

До вечера я смотрела в окно, а потом отдалась за него и продалась. Единственное, на что у меня хватило ума, не расписываться с Ромычем. Он мне предложил, как благородный человек… Благородство его меня достало.

Бог меня за Ромыча накажет. Или уже наказал? Но что ж делать, если, с одной стороны, как говорит Муза, – «любовь не картошка», с другой – «насильно мил не будешь». Как-то в хорошую минуту я спросила его:

– Ты что ж, полюбил меня с первого взгляда?

– Да, мне показалось, что я ждал тебя всю жизнь, я и не женился, чтобы тебя дождаться, – ответил он.

– Не гони пургу, – раздраженно отозвалась я, потому что ответил он неправильно, терпеть не могу мелодраматичности.

В Ромыче все было не по мне: маленькие ручки и ножки, жидкие волосики и намечающаяся плешь, остренький птичий носик, умненькие глазки за стеклами очков, скрипучий голос, и в выражении лица согласие на все. А самое существенное, он был противен мне физически. Постель я воспринимала как тяжкую обязанность и плату за постой. Платила редко и даже не пыталась скрыть, что мне все это неприятно, и я просто терплю его эротические упражнения. На его задышливые – «Люблю… ах…мах… бах… люблю…» – я отвечала: «Давай побыстрее».

Он был самый положительный человек из тех, кого я встречала, самый занудный и напрочь лишенный чувства юмора. Я не знала, о чем с ним говорить. Ромыч преподавал в военном училище, интересно, как курсанты к нему относились?

Ничего он от меня не требовал, лишь бы я существовала рядом. И я существовала: бездельничала, смотрела бесконечный спектакль неба и Невы сквозь до скрипа вымытые тетей Шурой стекла. Ромыч мечтал, чтобы я вернулась в Муху, и я обещала, чтобы отвязался. Он купил мне холсты, кисти, краски, но желания рисовать не было. Ни о чем, кроме сегодняшнего дня, думать не хотелось и вспоминать не хотелось. Иногда я звонила маме, и было все, как всегда, она орала, обличала, просила, умоляла одуматься, а в конце концов униженно благодарила за то, что я позвонила и уговаривала звонить почаще.

Ромыч показал мне баварскую керамическую пивную кружку с металлической крышечкой-шлемом, где держал деньги. Я брала оттуда только на транспорт, ничего лишнего. Как назвать это бессмысленное благоденствие? Кромешная скука, вот как. Ромыч – мистер Скука, а я – мисс Сука. Я презирала его за то, что он терпит меня, обожает, ублажает, смотрит преданным собачьим взглядом и готов снести от меня любую гадость. Он хотел меня познакомить с единственными родственниками – старыми теткой и дядькой, но я категорически отказалась от смотрин.

Я не люблю матерщину, а с Ромычем, который никогда не выражался, стала материться как сапожник. Интересно, что с матом он меня малость окоротил, и более того, это был единственный случай, когда у него проявилось чувство юмора. Должно быть, началось это случайно, а потом он понял, что таким образом может противостоять мне и защищаться от моих «нах», «пох» и тому подобного.

– Ты знаешь, что такое эвфемизмы? – спросил он однажды. – Это приличные синонимы неприличных слов. Можешь заменить свои непристойности пристойными словами?

– До какой степени они должны быть пристойными? Как тебе, к примеру, такое выражение: я тебя отфачу в задницу?

– Плохо.

– Трахнуть в попу! Годится? Или нужно еще эвфемистичнее?

– Подумай, пожалуйста, ведь для всего есть приличные слова.

– Сношала я тебя в сраное седалище! Можно – в благовонное седалище! – так приличнее? Что же тебе нравится? Обладала я тобой с заднего фасада! Так лучше?

У Ромыча я научилась разным научным латинским словам вроде фрикции, феляции и даже такому офигенному слову, как куннилингус. Где он почерпнул такой медицинско-улетный словарик, не знаю. Вряд ли у своих курсантов. Или просветился ради меня?

14

Для приработка Ромыч взял часы в каком-то институте. А я со скуки шлялась по разным квартирникам. Я и раньше на таких бывала. Есть вполне приличные. На одном, музыкально-поэтическом, играла знаменитая группа «Гуталин» и читал стихи какой-то известный питерский поэт, о котором говорили с придыханием, впрочем, имени его я так и не запомнила. У художников полная хрень с претензией, а сами они с большими амбициями. Была на квартирнике под лозунгом: «И терпентин на что-нибудь сгодится», где все мазались какой-то ваксой. Видела инсталляцию из кучи сухих коровьих говяшек, которую предлагалось поливать из красной детской леечки до такого состояния, чтобы посадить туда семена цветов и овощей. Из одной квартиры я еле вырвалась, там требовали с головой обмотаться скотчем. А один квартирник запомнился тем, что устроил его психиатр и там были картины психов.

Эти все, даже с коровьими говяшками, вполне приличные квартирники. Но были совсем другие квартиры и квартирники, о которых я даже вспоминать не хочу.

С Германом я познакомилась в одной действительно нехорошей квартире, где и пили, и курили, и кололись. Я пошла туда, потому что слышала, будто хозяина зовут Славик и он учился в Мухе. Все было так, только Славик оказался не тот, а за разговорами я там зависла. К тому времени у меня уже сто лет не было приступов астмы, и я забыла, что такое может случиться. А оно случилось, и я до сих пор не знаю, с чего бы вдруг. Я задыхалась, кто-то сказал, что нужно вызвать «скорую», но остальные встали на дыбы, боялись засветить квартиру. И тогда тот, кто хотел вызвать скорую, велел позвонить и назвать угол Пионерской, пусть туда приедут. Он выволок меня на улицу, и даже поехал со мной в больницу, хотя назывался случайным прохожим. Это и был Герман. Он же позвонил Ромычу, который тут же прискакал, а на другой день забрал меня из больницы.