Металиус Грейс

Нет Адама в раю

Металиус Грейс

Нет Адама в раю

Книга первая

Глава первая

Умирал Арман Бержерон долго, мучительно долго, но даже с приближением последнего мига жизни никакой величественности, свойственной смерти, не ощущалось. Возможно от того, что был он еще довольно молод. Он лежал в полном одиночестве, посредине двуспальной кровати, которую вот уже больше двенадцати лет делил со своей женой Моникой, и в минуты просветления мрачно размышлял, что все эти годы их постель была такой же холодной, как и теперь. Огромная и громоздкая, изготовленная из золотистого дуба и отполированная до блеска, кровать внушала Арману отвращение. Моника обожала, чтобы кругом все сверкало, и любая вещь отражала, словно зеркало.

Блестит, подумал Арман. Все вычищено, стерильно и сияет. Как и сама Моника.

В спальне удушливо пахло хлоркой, и вместе с тем неуловимо пробивался кисловатый запах рвоты и крови - запах, пропитавший комнату, как ни старалась Моника отмывать и проветривать ее.

Арман не без самодовольства вспоминал вчерашний вечер. Вчера вечером - во всяком случае ему показалось, что вечером, Моника вошла в спальню. Было уже очень поздно, а Армана опять вырвало. Моника принялась мыть и чистить умирающего, громко ворча.

- Свинья! - в сердцах бросила она. - Чтобы ты захлебнулся в собственных нечистотах!

Арман лежал с закрытыми глазами, чтобы Моника не заметила в них смеха.

- Свинья!

Она обмыла его и переодела в чистую рубашку, а Арман, обмякший и тяжелый, не помогал ей, стараясь лежать неподвижно. Потом Моника, болезненная в своем стремлении к чистоте, принялась стаскивать с матраса перепачканные простыни. Трудно было притворяться спящим, пока Моника билась над ним, но Арман терпел, стиснув зубы. Он толком и не понял, что тяжелее. Сдерживать стоны, несмотря на пронизывающую боль - Моника не церемонилась, перекатывая его, словно мячик, чтобы выдернуть из-под него простыню и застелить взамен свежую, - или безумный смех, видя ее налитые яростью глаза и гневно застывший рот.

Когда она закончила, Арман облегченно вздохнул. Моника опять проветривала спальню, и леденящий ветер, врывающийся через открытое настежь окно, немилосердно хлестал кожу Армана, вгрызаясь в его тело. Сейчас его пробьет дрожь, и Моника поймет, что он вовсе не спит, а притворяется, подумал Арман. Но Моника, закончив наводить чистоту, даже не взглянула на него. Она вынесла в ванную тазы и тряпки и лишь тогда осмотрелась. Немного опустила окно, оставив щель шириной в добрых шесть дюймов, в которую задувал колкий февральский ветер, потушила свет и ушла, хлопнув дверью.

Арману сразу стало не до смеха.

Он понял, провести Монику ему не удалось. Она догадалась, что он прикидывается спящим, и ушла, в наказание оставив мужа мерзнуть всю ночь. А ведь знала, как ненавидел зимой Арман открытые окна.

Арман не знал, сколько он пролежал, зябко поеживаясь и дрожа от холода, превозмогая боль, которая раскаленными углями прожигала внутренности, но он понял, что, должно быть, не выдержал и застонал или даже закричал. Дверь спальни бесшумно отворилась - Арман даже не заметил, что она открыта, пока не увидел полоску света из коридора. Маленькая тень в белой ночной рубашке прокралась к окну и опустила его до конца.

Арман снова улыбнулся, но теперь открыто - он уже не боялся, что улыбку заметят. Маленькой тенью была его дочурка Анжелика, единственное существо, которое любил Арман, единственная, кого он любил за долгие, долгие годы.

- Mon ange* **Мой ангел (фр.)** , - прошептал он, и девочка, приблизившись к кровати, остановилась у изголовья. Арман с превеликим усилием приподнял руку, и Анжелика сжала ее обеими ручонками.

- Mon petit ange du ciel* **Мой маленький небесный ангел (фр.)** , прошептал Арман.

Но слов не было услышано. Лишь губы беззвучно шевелились. Анжелика прижала его холодную ладонь к своей щеке.

- Папа. Папочка, - пробормотала она.

Кап-кап, обожгли слезинки руку Армана.

- Non, non, ma petite* **Нет, нет, моя малышка (фр.)**, - сказал он. - Не стоит из-за меня плакать.

Анжелика стояла молча, сжимая обеими ручонками отцовскую ладонь, пока та не потеплела. Потом девочка поцеловала кончики пальцев и бережно отпустила руку.

Дверь бесшумно закрылась и спальня снова погрузилась в темноту. Арман перестал бороться с дремотой, сознание его заволокло пеленой. Он уже немного согрелся, да и боль притупилась. В воспаленном мозгу роились неясные образы, всплывали осколки давно забытых видений, из углов спальни доносились бессвязные обрывки речи. В последнее время это случалось с ним все чаще и чаще, и сегодня Арман даже обрадовался.

- Оставлю только самых хорошеньких, - сказал он сам себе. - На других и смотреть не стану, да и слушать всякую чепуху не буду.

Впрочем, Арман прекрасно знал, что это далеко не так просто. Порой казалось, звуки и видения, обретали собственную жизнь, и дело кончалось тем, что они одерживали верх, и Арман целиком оказывался в их власти.

Арман Бержерон родился и вырос на ферме, недалеко от южных границ канадской провинции Квебек и вплоть до пятнадцати лет от роду краем света считал ближайшую деревушку Сент-Терезу. Нет, он знал о существовании внешнего мира, ведь его дедушка Зенофиль выписывал монреальские газеты, да и в Сент-Терезе порой появлялись незнакомцы, искавшие счастья на безлюдных притоках реки Святого Лаврентия. Но газеты Армана не интересовали, а незнакомцы годились лишь для того, чтобы немножко попялиться на них и праздно посудачить о цели их приезда. Деревушка, ферма, соседи и особенно - семья Армана составляли всю его жизнь и ничего другого в пятнадцать лет он от мира не требовал.

Арман родился седьмым, а всего в семье было одиннадцать детей - шесть мальчиков и пять девочек; все как на подбор крупные, драчливые и умные. Иметь одиннадцать детей для франко-канадской семьи не считалось чем-то из ряда вон выходящим. У Пакетов, например, на ближайшей ферме, вниз по реке от Бержеронов, было четырнадцать детей, а у Тюркотов из Сент-Терезы и того больше. Еще до рождения у Бержеронов Армана Мари-Роз Тюркот произвела на свет семнадцать младенцев; когда же на пятьдесят втором году жизни детородная способность этой достойной женщины угасла, по улочкам Сент-Терезы разгуливали двадцать два, маленьких и уже не очень маленьких, Тюркота.

Все Бержероны были здоровяками. Старый Зенофиль Бержерон достигал в росте шести футов, а его сын Альсид вымахал еще больше. Как и все внуки Эдуард, Пьер, Кристиан, Жак, Арман и Антуан, - хотя спесивый старик отказывался это признавать. Все мужчины рода Бержеронов были широкоплечие, с огромными ручищами, мощными ногами; любой из них мог помериться силой с быком. Внушительное было зрелище, когда воскресным утром они топали гурьбой в деревенскую церквушку.

Церквушка и без того была крохотная, а когда в нее набивались Бержероны, то, как жаловались местные прихожане, все прочие казались гномами, а сама церквушка сразу становилась игрушечной.

Впрочем, еще внушительнее Бержероны выглядели субботними вечерами в ратуше, когда выстраивались плясать кадриль. Пол содрогался и все здание гуляло ходуном, а танцующие и зрители громко хохотали, наблюдая, как восемь здоровенных мужиков хлопают, притопывают и от души веселятся, передвигаясь, как ни странно, не неуклюже, а с какой-то звериной грацией.

Хвастаться, конечно, грешно, говаривали местные жители, но правда есть правда, а она состоит в том, что таких красавцев и здоровяков не сыскать больше нигде. Даже в Монреале. Да что там - в Монреале, таких молодцев, как Бержероны, не найдешь ни в Квебек-сити, ни даже во всей провинции.

Могучие и высоченные, мужчины рода Бержеронов были необыкновенно громкоголосы. Их зычный смех, выкрики и проклятия доносились, если верить соседям, до самой Оттавы. По местной легенде, лишь сила легких спасла как-то младшего из братьев, Антуана, который, охотясь в лесу, сломал ногу.

Антуан, прихватив ружьишко, отправился на охоту довольно поздно, перед полуднем. Ночью высыпал снег, и Антуан надеялся выследить оленя. К вечеру, когда поднялась метель и сгустились сумерки, домочадцы забеспокоились.

- У меня дурное предчувствие, - не выдержав, сказала Берта своему мужу Альсиду. - Позови отца, возьми мальчишек, и идите искать его.

- Брось, ma petite* **Моя малышка (фр.).** , не волнуйся из-за пустяков, - ответил Альсид.

Даже босиком Берта Бержерон была ростом в пять футов и десять дюймов* **Около 178 сантиметров.** , но Альсид с того самого дня, как начал за ней ухаживать, и до сих пор неизменно называл ее "ma petite".

Берта скрестила руки на пышной мягкой груди, выпрямилась во весь рост и, указав кивком на железную кухонную печь, провозгласила:

- Ни один из вас не получит ни кусочка, пока вы не вернетесь вместе с Антуаном. Повторяю: у меня дурное предчувствие.

Альсид запрокинул назад крупную голову с копной черных волос и расхохотался. Потом подошел к жене и легонько, без усилий, словно Берта и не весила больше двенадцати стоунов* **Один стоун равен 14 фунтам, или 6,35 килограммам.** , приподнял ее за локти. Потом поцеловал в губы, опустил на пол и смачно шлепнул по заду.

- А какое у тебя от этого предчувствие, ma petite? - спросил он, прижав ладонь к ее лобку. - Скажи, ma petite, не стесняйся. Что ты чувствуешь?

Берта оттолкнула его.

- Ты старый развратник, Альсид Бержерон. В твои-то годы, а ведешь себя, как молодой кобель. - Как Берта ни сдерживалась, она все же улыбнулась, и на короткое время лицо ее прояснилось.

- Значит, все-таки приятно, да? - поддразнил Альсид и принялся ласкать ее грудь. Даже через грубую хлопчатобумажную ткань он почувствовал, как набухает и твердеет упругий сосок.

- Иди же, Альсид, - сказала Берта и отступила на шаг. - Сейчас же, не мешкай. Я и вправду боюсь за Антуана.