– Бедный мой цыплёночек!

– Я же говорила, что у него нездоровый цвет лица!

– Мы беседовали вдвоём, он стоял передо мной и вдруг – р-раз!..

– Он, как все мальчики в этом возрасте, не способен следить за своим желудком, набивает карманы фруктами…

– А первые сигареты? Вы их не ставите в счёт?

– Цыплёночек ты мой!.. У него слёзы на глазах…

– Естественно! Это реакция…

– К тому же это продлилось не более тридцати секунд; я успел только кликнуть вас. Ну, я же говорил: он стоял вот тут, мы беседовали, а потом…

Флип попробовал встать. Он чувствовал себя лёгким. Щёки не горели.

– Да не двигайся же!

– Обопрись на меня, малыш…

Но он, бесцветно улыбаясь, держал за руку Вэнк.

– Всё прошло, спасибо, мама. Всё прошло.

– Ты не хотел бы лечь в постель?

– О, нет! Мне лучше на свежем воздухе…

– Вы только взгляните, какое лицо у Вэнк! Твой Флип не умер! Пойди прогуляйся с ним. Но постарайтесь по возможности не отдаляться от дома!

Тени отступили. Медлительное воинство с дружелюбно воздетыми руками, подбадривая его, откатилось вспять. Напоследок ещё раз блеснул материнский взгляд – и Флип наконец остался наедине с Вэнк. Она не улыбалась. Он состроил гримаску, задёргал головой, побуждая её улыбнуться, но она лишь отрицательно мотнула волосами: «Нет», пристально вглядываясь в загорелое лицо своего спутника (бледность придала ему зеленоватый оттенок), в чёрные глаза, где купались рыжие лучи низкого солнца, в губы, приоткрывающие тесный ряд мелких зубов… «Как ты красив… И как мне грустно!» – говорили синие глаза Вэнк. Но он не находил в них жалости, хотя она позволяла ему обеими руками сжимать свою жёсткую от рыбалки и тенниса ладонь, словно трость, протянутую набалдашником вперёд.

– Пойдём, – тихо взмолился Флип. – Я всё тебе объясню… Это пустяки. Надо только найти место, где нас не будут беспокоить.

Она повиновалась. С самым сосредоточенным видом они разыскали подходящий выступ скалы, иногда захлёстываемый водой при больших приливах, оставивших на камне слой крупного, быстро сохнущего песка. Этому месту предстояло сыграть роль «секретной комнаты». Никому из них в голову не могло прийти, что заветные слова способны прозвучать в стенах, обитых светлым кретоном или смолистыми сосновыми досками, музыкально резонирующими в тон каждому звуку, перенося его из одного конца дома в другой, отчего по ночам все слышали, когда кто-то щёлкал выключателем, кашлял или ронял ключ. Эти двое горожан, превратившихся в маленьких дикарей, понимали, что следует остерегаться людских обиталищ, не хранящих тайн. Они поверяли свои идиллии и драмы распахнутому на все стороны лугу, уступу скалы или нависшему гребню волны.

– Сейчас четыре часа, – взглянув на солнце, заметил Флип. – Хочешь, я принесу тебе перекусить, прежде чем нам здесь расположиться?

– Я не голодна, – отвечала Вэнк. – А ты хотел бы поесть?

– Нет, спасибо. После моего приключения у меня отбило аппетит. Садись ближе к скале, а я устроюсь с краю.

Они говорили обычным тоном, хотя были готовы и к серьёзным речам, и к почти столь же многозначительному молчанию.

Гладкие загорелые колени Вэнк выступали из-под белого платья и блестели под лучами сентябрьского солнца. Внизу плясала неопасная зыбь, прилизанная, сглаженная туманом: она и видом, и цветом порой напоминала о спокойном лете. Под крики чаек из-за скал показалась цепочка рыбачьих парусников и потянулась в открытое море. Ветер донёс прерывающиеся звуки детской песенки. На этот тонкий голосок Флип обернулся, у него вырвался раздражённо-жалобный возглас: на гребне самого высокого мелового выступа с рыжей, всклоченной ветром шевелюрой стоял маленький мальчик в голубых штанишках.

Проследив, куда он смотрит, Вэнк заметила:

– Да-да, тот самый малыш.

Флип постарался сохранить хладнокровие:

– Ты говоришь вон о том карапузе? Кажется, это сын рыбной торговки.

Она отрицательно покачала головой и уточнила:

– Это тот самый мальчик, который недавно говорил с тобой.

– Он? Со мной?

– Да. Мальчик, который пришёл сообщить об отъезде дамы.

Внезапно Флипу стало ненавистно всё: дневной свет, жёсткий песок, слабый ветерок, мгновенно опаливший его щеку.

– О чём… о чём ты, Вэнк?

Она не унизилась до ответа и продолжала:

– Этот мальчик искал тебя, он встретил меня первую и всё рассказал. К тому же…

Как истинная фаталистка, она махнула рукой, и Флип тяжело перевёл дух; ему стало не так муторно.

– Ах, значит, ты знала!.. И что ты знала?

– Всякое. Не так уж давно. Всё, что мне известно, я выяснила разом, три… или четыре дня назад. Но я кое о чём подозревала…

Она умолкла, и Флип заметил, что у синих глаз подруги, над округлостью по-детски свежих щёк, залегли перламутровые тени – след ночных слёз и бессонницы, тот атласный отсвет цвета лунной дорожки на воде, который можно увидеть лишь на веках женщины, вынужденной тайно страдать.

– Что ж, – сказал он. – Тогда мы можем объясниться, если, конечно, ты не предпочтёшь не говорить вовсе… Я сделаю всё, что ты хочешь.

Уголки её губ непроизвольно вздрогнули, но она не заплакала.

– Нет, нам надо поговорить. Думаю, так будет лучше.

Оба одновременно испытали схожее горькое удовлетворение от того, что с первых же слов отмели пошлые препирательства и ложь. Это удел героев, актёров и детей – привольно себя чувствовать в тенетах высокого стиля. Наши юные существа безрассудно надеялись, что из их любви способно родиться благородное страдание.

– Послушай, Вэнк, когда я в первый раз встретил…

– Нет-нет, – торопливо прервала его она. – Только не это. Я не спрашиваю тебя как. Я знаю. Там, на песчаной дороге, по которой ездят за водорослями. Думаешь, я забыла?

– Но тогда, – возразил Флип, – не произошло ничего, что стоило бы запоминать или забывать, так как…

– Довольно об этом. Хватит! Неужели ты думаешь, что я привела тебя сюда для того, чтобы ты мне рассказывал о ней?

Страстная простота её тона лишала его будущую сокрушённую исповедь искренности и естественности.

– Ты собираешься поведать мне историю вашей любви, не так ли? Не стоит труда. В прошлую среду, когда ты вернулся, я встала, не зажигая света… Я видела тебя… Ты крался как вор… Уже почти рассветало. А какое у тебя было лицо… Тогда-то, как ты понимаешь, я и навела справки, решила кое-что узнать. Думаешь, здесь на побережье никто ничего не ведает? Не догадываются ни о чём только родители…

Флип нахмурился. Он был шокирован. Глубинная женская жестокость, всплывшая наружу у охваченной ревностью Вэнк, показалась ему оскорбительной. Выбирая это убежище, он приготовился к жалобам, слезам о поруганном доверии, к собственным долгим признаниям. Но он не мог примириться с этим резаньем по живому, с яростной целенаправленностью, отбрасывающей все дорогие для него и льстящие его самолюбию промежуточные звенья в цепи событий ради достижения какой-то цели… впрочем, какой цели?

«Она, без сомнения, захочет покончить с собой, – вдруг сообразил он. – Именно здесь она однажды уже совершила попытку. А теперь может повторить…»

– Вэнк, ты должна пообещать мне одну вещь.

Не глядя на него, она выжидательно наклонила голову, прислушиваясь, вся поза её и особенно этот лёгкий жест дышали иронией и независимостью.

– Да, Вэнк, обещай, что ни здесь, ни где бы то ни было на земле ты… ты не постараешься расстаться с жизнью…

Она широко раскрыла свои синие глаза и буквально ослепила его внезапным жёстким взглядом.

– Что ты сказал? Расстаться… покончить с собой? Он положил обе руки ей на плечи и, покачивая головой, как человек многоопытный, пояснил:

– Дорогая, я тебя неплохо знаю. Ведь именно здесь ты однажды чуть не соскользнула вниз. Это было чистое безрассудство, всего полтора месяца назад, а теперь…

От изумления и неожиданности брови Вэнк круто взмыли ввысь. Она передёрнула плечами, стряхнув руки Флипа.

– Теперь?.. Умереть?.. Для чего?..

При последних словах он покраснел, и Вэнк сочла его горящие щёки ответом.

– Из-за неё?! – вскричала она. – Ты что, рехнулся?

Флип в раздражении вырвал из земли несколько клоков дёрна и внезапно помолодел лет на пять-шесть.

– Совсем нетрудно спятить, когда пытаешься понять, чего хочет женщина, если даже вообразить, что она сама это знает!

– Но я действительно знаю, Флип. И хорошо знаю. А ещё лучше – чего я не желаю! Можешь быть спокоен: я не покончу с собой из-за той женщины! Полтора месяца назад… Да, я хотела соскользнуть туда, вниз, и тебя увлечь за собой. Но тогда я могла умереть ради тебя. И ради себя… ради себя…

Она прикрыла веки, откинула голову назад и ласково понежила голосом свои последние слова – это сделало её похожей на всех женщин, запрокидывающих лицо и зажмуривающихся от избытка счастья. Флип сейчас признал в ней сестру той, что, смежив ресницы и уронив голову на подушку, казалось, отлетала от него в те самые мгновения, когда его нежность и страстность достигали высшего предела…

– Вэнк, ну послушай же, Вэнк! Она открыла глаза и выпрямилась.

– Что?

– Ну, не оставляй меня одного, вот так. У тебя такое лицо, будто ты вот-вот потеряешь сознание.

– Со мной всё в порядке. Это тебе требуется нашатырь, одеколон и прочий тарарам!

Проскальзывающая временами в их отношениях ребяческая безжалостность друг к другу служила самым милосердным целям. Они черпали в ней силы, ясность взгляда, свойственную прежним годам, чтобы тут же снова погружаться в хаос созревающих чувств.

– Я ухожу, – сказал Флип. – Ты причиняешь мне такую боль…

Она отрывисто, неприятно рассмеялась и вновь стала походить на первую встречную, на всякую оскорблённую женщину.

– Как мило! Значит, это тебе причинили боль, не так ли?

– Ну да.