– Так вот, во всём этом – твоя вина! – неожиданно заключил Флип. – Ты ничего не отвечаешь… И я увлекаюсь, лезу в бутылку… А ты позволяешь над собой измываться. Почему?

Она окинула его взглядом всезнающей женщины, созревшей в расчётах и уступках большой любви, и спокойно ответила:

– Пока ты мучишь меня, ты по крайней мере здесь.

XVI

«Итак, кончается наше время, – мрачно размышлял Флип, глядя на море. – Вэнк и я – существо ровно настолько двойственное, чтобы быть вдвойне счастливым, но притом единое: Флип-и-Вэнк. И вот оно умрёт здесь в нынешнем году. Разве это не чудовищно? И неужели я не могу этому помешать? А я стою тут… И быть может, нынче вечером, после десяти я снова, в последний раз, пойду к госпоже Дальре…»

Он склонил голову, и чёрные пряди плаксиво свесились на лоб.

«Если бы прямо сейчас, в эту самую минуту, надо было идти к госпоже Дальре, я бы отказался. Почему?»

Белея под блёклым солнцем, затуманенным клубами предгрозовых облаков, дорога к «Кер-Анне» вилась по краю холма, то поднимаясь, то скрываясь с глаз, пряча свою цель за рощей стройных суровых кустов посеревшего от пыли можжевельника. Флип отвёл глаза, охваченный отвращением, которое, однако, не могло его обмануть: «Всё так… Но когда настанет вечер…»

После трёх полдников в «Кер-Анне» он отказался от дневных визитов, опасаясь волнения родственников и подозрений Вэнк. К тому же он был ещё слишком юн, ему быстро наскучило подыскивать достойные оправдания своим отлучкам. Кроме того, он опасался крепкого смолистого аромата, пропитавшего в «Кер-Анне» всё: воздух, вещи и кожу – будь она обнажена или прикрыта одеждами, – тело той, кого он исподтишка, то с тщеславием молодого повесы, то с горькими угрызениями супруга, обманывающего дорогую сердцу жену, называл своей возлюбленной, повелительницей, а подчас и «повелителем»…

«Откроются мои похождения или нет – в любом случае всё будет кончено именно здесь. Но почему?»

Ни одна книга из тех, что он читал, порой открыто, где-нибудь у моря, уткнувшись локтями в песок, порой уединившись – более из целомудрия, нежели из опасения быть застигнутым – в своей комнате, не могла навести его на мысль, что кому-то обязательно суждено погибнуть в столь заурядном крушении. Романы посвящали сотни страниц приготовлениям влюблённых к физической близости, само же это событие занимало от силы полтора десятка строк, и Флип напрасно отыскивал в памяти книгу, в которой было бы сказано, что молодой человек отнюдь не теряет невинность и не прощается с детством после первого грехопадения, но что проходит немало дней, прежде чем его перестаёт качать и трясти, словно при землетрясении…

Флип поднялся и побрёл вдоль песчаного края берегового обрыва, изъеденного большими морскими приливами во время равноденствий. Отцветший куст утёсника навис над пляжем, его удерживало лишь плетение тонких корней. «Когда я был моложе, – подумал Флип, – он ещё не свешивался вниз. Море отгрызло хороший кусок – более метра, – пока я рос… А Вэнк утверждает, что куст сам подвинулся к обрыву…»

Невдалеке от обречённого утёсника была округлая впадина, поросшая песчаным чертополохом, который из-за сходства с синеголовником здесь прозвали «глазками Вэнк». Именно в этих местах Флип однажды нарвал охапку цветущих колючек и метнул их потом через ограду «Кер-Анны». Теперь сохранившиеся по краям впадины засохшие цветки казались прихваченными пламенем… Флип на минуту приостановился. Но он был ещё не в том возрасте, когда с улыбкой припоминают, каким мистическим смыслом любовь наделяет мёртвый цветок, раненую птицу, лопнувшее обручальное кольцо, а потому надменно стряхнул с себя горестную ношу, расправил плечи, привычным горделивым жестом смахнул волосы со лба и обратился к себе со словами укора, которые пришлись бы по вкусу авторам приключенческих романов для детей в возрасте первого причастия:

«Что ж! Прочь слабость! Теперь я без всяких сомнений вправе сказать, что стал наконец мужчиной! Моё будущее…»

От подобного хода мысли он сам покраснел. Его будущее? Месяц назад он ещё размышлял о нём. Тогда он представлял себе уйму мелких, по-ребячески точных подробностей на совершенно расплывчатом фоне: будущее означало коридор перед экзаменационным залом, зубрёжку в ожидании экзаменов на бакалавра, множество разных занятий, с которыми смиряешься без особого раздражения, ибо «ведь это необходимо, не так ли?» Будущим была и Вэнк: время, наполненное ею, проклятое или благословенное её именем.

«Как я спешил в начале каникул, – вспомнил Флип. – А теперь…» Он грустно улыбнулся, и глаза его подёрнулись влагой. Его верхняя губа становилась день ото дня темнее, и пробивающийся на ней первый пушок так же напоминал усы, как лесная травка – жёсткую полевую солому. От этой робкой растительности рот казался больше, губы – набухшими, словно у опечаленного ребёнка. Именно к его рту обычно был обращён мстительно непроницаемый взгляд Камиллы Дальре.

«Моё будущее, так что же с ним будет?.. А всё просто… Если я не попаду на факультет правоведения, меня ждёт папин магазин: аппараты для охлаждения вина – их покупают для гостиниц и богатых особняков, – фары и запчасти для автомобилей. Экзамен на степень бакалавра и сразу же – магазин, клиенты, деловая переписка… Отцу не хватает заработков, чтобы обзавестись собственным авто… Ох, а ведь ещё меня ждёт военная служба… О чём это я думаю?.. Положим, после экзаменов…»

Но тут на него навалилась такая скука, что разом покончила с рассуждениями об ожидающей его карьере, в коей не предвиделось никаких сюрпризов. «Если ты будешь проходить службу где-нибудь под Парижем, то я…» Тоненький влюблённый голосок Вэнк нашёптывал ему на ушко два десятка прожектов. Они обсуждали их ещё нынешним летом. Сейчас эти планы представлялись ему такими же блёклыми, как бумажные фонарики без цветной фольги. Все их надежды хранили вкус и цвет только до ближайшего вечера, на большее не хватало духу: вот будет обед, затем можно поиграть в шахматы с Вэнк и Лизеттой, а точнее – с Лизеттой: её решительная восьмилетняя натура, цепкий глаз, ранние способности к вычислениям и комбинациям освобождали Флипа от бремени чувств. А затем – час, когда ему предстоит отправиться навстречу наслаждениям. «Притом, – поправил он себя, – совсем неизвестно, пойду ли я. Скорее нет. Ведь я не схожу с ума, не считаю минуты, не гляжу безотрывно в сторону «Кер-Анны», как подсолнечник на солнце. Я же ещё не утратил права оставаться самим собой, продолжать с удовольствием жить, как жил всегда, любить то, что любил до того…»

Он не остерёгся, прибегнув к этому слову, и теперь оно вклинилось в его существование, непоправимо разделив его на две части. Он пока не знал, сколько ещё времени в грядущем всякое событие будет упираться, как в пограничный столб, в эту магическую и банальную веху: «Ах да, это случилось до того… Насколько я помню, это произошло после того…»

Со смесью зависти и презрения он вспомнил о своих товарищах по коллежу, дрожавших от нетерпения на нечистых ступенях неких заведений, откуда потом они выскальзывали, посвистывая, с фальшиво-победоносным видом, ещё бледные от не преодолённого омерзения. Чем больше они старались не думать об этом, тем чаще возвращались туда, естественно не порывая с зубрёжкой, играми, тайком раскуриваемыми сигарами, болтовнёй о политике и спорте. «А вот я… Значит, это Её вина, если меня ни к чему не тянет, даже к Ней самой?..»

Заряд принесённого с водной глади тумана обволок побережье. Это была лишь редкая дымка, которую ветер растрепал ещё над морем; она уже не могла скрыть от глаз ближайший скалистый островок. Поток воздуха подхватил её, вымесил в плотный вязкий ком и швырнул в бухту. В один миг Флип, утонув в тумане, потерял из виду море, пляж и дом, закашлялся во влажном мареве. Привыкший к чудесам морского климата, он подождал, пока другой порыв ветра не размечет белое облако, но тут в каком-то мгновенном ослеплении ему почудилось среди белёсых разводов спокойное лицо с отброшенными ветром волосами, похожее на полную луну, он увидел праздно опущенные руки, не позволявшие себе лишних жестов. «Она недвижима… Так пусть же вернёт мне – да, мне – течение времени, жажду жить, нетерпение, любопытство… Ведь это несправедливо… несправедливо… Я ей не прощу…»

Он испытывал себя в новой роли неблагодарного бунтаря. Но шестнадцатилетнему мальчику не дано знать, что тёмный для непосвящённых мировой закон посылает страждущим влюблённым, слишком торопящимся жить и нетерпеливо готовым умереть, неких прекрасных миссионерш, наставниц в плотских утехах, способных остановить время, усыпить и утолить жажду ума и побудить тело уйти в тень, подальше от пристальных взглядов, чтобы спокойно дозревать в тишине.

Клочья тумана внезапно поднялись ввысь, истаяли в воздухе, словно расстеленные на лугу полотна, которые, когда их подбирают, оставляют заметные каёмки осевшей росы, жемчужно-матовой на махровых листьях травы и влажно-лаковой – на гладких.

Сентябрьское солнце вновь озарило своим желтоватым светом море, голубое у горизонта и зеленоватое вблизи от просвечивающего донного песка.

После того как морской туман отступил, Флип отдышался, радуясь свету и теплу, словно только что выскочил из душного коридора. Он отворотился от воды, чтобы поглядеть, как в скалистых впадинках мягко золотятся кусты утёсника, снова зацветшие перед холодами, и вздрогнул, словно увидел прямо перед собой бесплотный призрак, занесённый и оставленный здесь туманом: за его спиной стоял молчаливый маленький мальчик.

– Что тебе, малыш? Ты не сын рыбной торговки из Канкаля?

– Сын, – ответил тот.

– И что, на кухне никого нет? Ты кого-нибудь ищешь?

Мальчик стряхнул пыль, покрывавшую его рыжие волосы.

– Мне велела дама…

– Какая дама?

– Она мне сказала: «Передай господину Флипу, что я уехала».

– Так какая дама?

– Не знаю. Она сказала: «Передай господину Флипу, что я вынуждена сегодня уехать».