Лотнер стоит на кухне, развернувшись спиной ко мне. Пальцы цепляются за край стола. Голова опущена.

Слова сильнее, чем мой контроль над ними. Я уже жалею о сказанном даже прежде, чем договариваю.

— В твоей коробке осталось четыре презерватива. Уверена, ты выживешь без меня.

Ревность, кажется говорят, язык сатаны. Слова ядовиты. Будет ли он любить меня меньше, если я сделаю ему больно? Буду ли я любить его меньше, если он сделает больно мне?

Вешаю свои сумки через плечо и наклоняюсь за ручной кладью и другим чемоданом.

Тащу свои вещи в коридор.

Пронизывающая боль в моей руке заставляет поморщиться, и меня резко разворачивает на сто восемьдесят градусов.

— Грёбаные презервативы! Так вот, о чём ты думала со вчерашнего дня?

Напряженность во взгляде его холодных глаз, злобные слова и его сильная хватка пугают меня. Я никогда ещё не видела его с такой стороны. Моя сумка соскальзывает с плеча, когда он тянет меня обратно в квартиру прямо к себе в комнату. Вырвав со всей силы ящик из тумбочки, он вытаскивает коробку с презервативами.

— Сколько здесь должно быть презервативов? — он держит коробку перед моим лицом.

Я сглатываю, но не могу сказать ни слова.

— СКОЛЬКО?

Я дрожу, а слезы неконтролируемо стекают по щекам.

— Десять, — выдавливаю я.

Он швыряет оставшиеся презервативы на кровать.

— Посчитай их! — я не узнаю голос, который слышу. Он так зол.

— Четыре, — шепчу я.

Он вытаскивает бумажник и кладёт ещё два на постель.

— А теперь сколько?

У меня вырывается очередное рыдание.

— Шесть.

Он снова хватает меня за руку и толкает к гардеробной. Вытащив из корзины шорты, те, в которых он был в ту первую ночь, когда у нас был секс без презерватива, он достаёт оттуда ещё два пакетика и снова бросает на кровать.

— Сколько? — требует он, сцепив зубы.

Мои рыдания душат меня.

— Остановись... пожалуйста, — умоляю я.

— Посчитай грёбаные презервативы, Сидни!

— Восемь... восемь, — плачу я.

Не знаю, что болит больше, моя рука или моё сердце. Хотя нет, знаю... моё сердце. Он просто разбивает его вдребезги. Он выводит меня из своей квартиры и ведёт мимо шокированной Элизабет, которая пришла за моими остальными вещами. Лотнер даже не замечает её, пока тащит меня вниз по лестнице.

— Ты делаешь мне больно... остановись! — молю я.

— Сидни! — слышу голос Элизабет за спиной.

Лотнер открывает пассажирскую дверь своего «ФоРаннера», затем раскрывает бардачок и вытаскивает оттуда... ещё... два... презерватива.

— Скажи это, — угрожающе произносит он.

Я качаю головой. С носа течёт, глаза опухают, слёзы льются ручьем по лицу.

— Чёрт побери, СКАЖИ ЭТО! — его рёв разрывает что-то глубоко внутри меня.

Взволнованный голос Элизабет звучит, словно эхо в милях отсюда, хотя она стоит всего в нескольких шагах от меня. Всё как в замедленном действии. Я смотрю на прошедший с Лотнером месяц, как в замедленной съёмке. Я смотрю на кадры, которые не должны видеть люди до того, как умрут. Так вот что происходит? Я умираю?

— Десять, — колкое слово проходится лезвием по моему горлу.

Он бросает их на сиденье и поднимает на меня глаза. Челюсть сжата и... о боже... слёзы. Его глаза полны слёз.

— В тот день... — сглатывает он, — ... в тот день, когда был дождь. Я чувствовал себя ужасно. Ты выглядела такой отвергнутой и... Боже, я тоже хотел быть с тобой.

Моргает. Один раз.

И с голубых ирисов текут слёзы. Никогда и ничто не было таким душераздирающим как это.

— Ты... — закусывает он верхнюю губу так сильно, что думаю, он прокусывает её. Делая нервный вздох, он качает головой. — Они были для тебя, только для тебя... всегда для тебя.

Я понимаю руку и хочу прикоснуться к его лицу, но он вздрагивает и делает шаг назад, закрывая дверь.

Отказ и боль, которую я чувствую прямо сейчас, они просто неописуемыми.

Он обходит машину и подходит к водительскому сидению.

— Лотнер... — его имя разрывает мою глотку.

Вновь появляющиеся слёзы заполняют мои глаза.

Он останавливается, стоя спиной ко мне и держа дверь наполовину открытой.

Я стою, обняв себя, впиваясь ногтями в кожу. Меня тошнит.

Из-за застеленного слезами зрения, я не замечаю, как он подходит.

Его бешеный поцелуй поглощает меня. Физическая боль моментально сменяется эмоциональной. Это то, как чувствуется последний поцелуй. Бесконечные эмоции. Прекрасная боль. Всепоглощающая. Отвратительно разрушающая.

— Надеюсь, твои мечты сбудутся, Сидни... моя... прекрасная... Сидни, — шепчет он мне на ухо надломленным голосом.

Ещё один последний взгляд. Ещё один последний момент. Последний шанс.

Умоляющие голубые ирисы взывают ко мне, вымаливая эти три слова. Три слова, которые он заслуживает услышать. Три слова, которые дадут ему понять, что он владеет мной. Три слова, которые разрушат моё будущее.

И я не произношу их.

Глаза закрываются. Ещё. Один. Прощальный. Кивок.

Дверь машины с грохотом захлопывается. Рёв двигателя. Визг шин.

Я открываю глаза, чтобы увидеть, что мой «что если» уехал.

— Я люблю тебя, — выпускаю я слова наружу.

Если бы я сдерживала их ещё хоть немного, это бы убило меня.

14 глава

Элизабет знает, что мне нужно. Мне даже не приходится просить. Слова приносят слишком много боли. Когда мы приезжаем в аэропорт, она вытаскивает мои солнечные очки из сумочки и всовывает упаковку салфеток мне в руку. Пока мы стоим в очереди, она нежно поглаживает мою спину рукой. Это её способ показать, что она рядом, и я люблю её за это. Никаких «я же говорила тебе», просто безграничная любовь. Материнская любовь.

Полёт в Иллинойс мучительно долгий. Впрочем, каждый вздох кажется целой бесконечностью. Время... Самое забавное в нём, что когда ты влюблён, оно летит со скоростью поезда, но ползёт секунда за мучительной секундой, когда залечивает моё разбитое сердце. Мне нужно увидеться с папой и узнать, что с ним всё будет в порядке. Часть меня уже умерла сегодня, я не могу потерять и его тоже.

К тому времени, как мы добираемся до больницы, я чувствую себя полнейшей развалиной. Мы находим папину палату и, зайдя в неё, видим сидящего на больничной койке отца с Эйвери под боком. Я знаю, что он замечает мои распухшие глаза, несмотря на то, что Элизабет прикладывала к ним холодные бутылки воды, пока мы ехали в такси.

— Папочка! — я обнимаю его, и слёзы вновь льются из глаз. Очутившись в его объятьях, я чувствую себя маленькой девочкой, которой сегодня разбили сердце.

— Ну, привет-привет, малышка. Для чего всё это? Со мной всё будет в порядке. Вам, девочки, совсем не обязательно было возвращаться домой.

Я разжимаю объятия и сажусь на край его кровати.

Эйвери закатывает глаза.

— Боже, папа. У тебя на восемьдесят процентов закупорена артерия и доктор сказал, что тебе понадобится стент. Так что не нужно так безобидно говорить об этом.

— Так у тебя сегодня операция? — всхлипываю я.

— Небольшая операция. Скорее всего, я выйду отсюда в течение двадцати четырёх часов.

— Когда они будут её делать?

— Завтра, — отвечает Эйвери.

— Я отменю свою поездку в...

— Ни за что, — обрывает меня папа. — Ты отправляешься в Париж. Ты мечтаешь побывать там ещё с самого детства. Если я умру, то можешь остаться, но если произойдёт что-то менее важное, то ты собираешься и садишься на самолёт. Поняла меня?

— Не говори так, папа, — я морщу нос, потому что даже от одного его упоминания о смерти меня подташнивает.

— Всё будет в порядке, — говорит Элизабет. — К тому же у нас есть прекрасный ангел-хранитель.

Папа смеётся.

— Я не боюсь смерти. Бог может забрать меня в любое время, когда я ему понадоблюсь. Поскольку любовь всей моей жизни ждёт меня там.

Боже! Неужели сегодня возможно ещё сильнее получить удар под дых?

— У мамы теперь бесконечность впереди. Она может и подождать тебя, — Эйвери наклоняется и целует его в щеку.

Входит медсестра и говорит, что ей нужно сделать кое-какие процедуры отцу перед завтрашней операцией. Элизабет остаётся с ним, а мы с Эйвери спускаемся вниз в кафетерий, чтобы хоть что-нибудь съесть.

— Ты не голодна? — спрашивает она, глядя на мою одиноко стоящую бутылку с виноградным соком.

— Не очень, — пытаюсь выдавить из себя улыбку.

— Всё будет хорошо, — говорит она, взяв меня за руку и крепко её сжав.

— Знаю. Это довольно простая операция.

— Я говорю не о папе, — её голос нежный и до ужаса сочувствующий.

Глупые слёзы возвращаются, но я отказывалась моргать, потому что они снова побеждают. Я делаю глубокий вдох и киваю, сфокусировав взгляд на этикетке бутылки.

— Я переезжаю, — заявляет она.

Боже, как же я люблю её за то, что она знает, когда нужно поменять тему разговора.

— Переезжаешь домой?

Эйвери фыркает.

— Чёрт, нет! Просто поближе к пляжу. Одной массажистке, с которой я работаю, нужна новая соседка. Та, которая бы не играла на волынке.

И мы обе смеёмся.

— Ну, тогда она тебя полюбит. В любом случае, ты никогда не вернёшься домой.

Эйвери сидит и ест свой сэндвич с курицей, а я заставляю себя допить сок. После этого мы снова поднимаемся к папе. Уже темнеет, а операция назначена на раннее утро, поэтому мы решаем поехать домой и дать ему немного отдохнуть.

30 июня 2010 г.

Мы приезжаем в больницу к семи утра, чтобы увидеться с папой до операции. Эйвери и Элизабет убегают за кофе, а я остаюсь в комнате ожиданий. Никогда ещё в своей жизни я не спала так отвратительно. В висках стучало и «Адвил» не помогал, вероятно потому, что я не переставала громко рыдать и выть. После полуночи Эйвери забралась ко мне в кровать и обнимала меня всю оставшуюся ночь. Поэтому я знаю, почему ей так необходима ещё одна доза кофе сегодня утром. Операция «Сломленная Сидни» изматывает. Ничего не звучит более соблазнительно сейчас, чем утопить свои печали в шести упаковках пива от Jack Daniel’s, но я не могу так поступить, потому что у папы сегодня утром операция.