Оглянулся. Миссис Сэвернейк стояла среди группы гостей; у всех были оживленные лица. Джон поймал ее взгляд, но она, казалось, смотрела не на него, а поверх его головы, с отсутствующим выражением.

Что же, зачем ему нужно, чтобы она постоянно смотрела на него или думала о нем? Откуда это ощущение разочарования, обделенности?

Весь вечер, танцуя, беседуя, он томился желанием знать, где миссис Сэвернейк, с кем говорит, какова ее настоящая, скрытая от него жизнь, интимная жизнь души. Он не пытался анализировать это желание и не находил в нем ничего странного.

Прощался он с нею так, словно уезжал в дальнее путешествие. Заметил это шутливо вслух. А она улыбалась, опустив ресницы.

На мгновение Джон почувствовал нелепый восторг, но увидел, что она с тем же выражением прощается с двумя другими гостями, и возбуждение разом упало, снова он почувствовал себя «отверженным» и одиноким.

— Вы позволите навестить вас как-нибудь днем? — спросил он. — Или, может быть, окажете мне честь пообедать вместе где-нибудь и отправиться в театр? Говорят, что пьеса Сарду — очень недурна.

— Так какую же из просьб мне следует удовлетворить?

— Обе, — не задумываясь, отвечал Джон.

Она снова засмеялась.

— Хорошо, в таком случае, спасибо за приглашение. И приходите ко мне. Я дома бываю часто.

С этими словами она отпустила его. Но Джон был все же мрачен, возвращаясь домой.

— Кто такой был Сэвернейк? — спросил он Чипа неожиданно.

— Не знаю. Он много лет назад исчез с горизонта. Умер, кажется, в Африке. Был не то крупным коммерсантом, экспортером, не то исследователем. А вероятнее всего, и тем, и другим.

— Странно, почему миссис Сэвернейк не вышла вторично замуж?

— У нее слишком много претендентов, должно быть, — рассудил Чип. — Видит Бог, я бы хотел, чтобы она вышла за меня.

В голосе его звучала подавленная страсть, а глаза, когда он прощался с Джоном, имели такое выражение, словно он сильно страдает.

Глава XII

Старая истина: женщина становится более заманчивой для мужчины, если он знает, что в нее влюблены и другие. Бессознательный хищнический инстинкт, просыпаясь, усиливает стремление к ней.

Джон видел, что Чип молчаливо обожает миссис Сэвернейк. Это придавало ей в его глазах новую, загадочную прелесть, делало ее еще более желанной. Джон словно смотрел на нее глазами Чипа.

Временами, отдавая себе в этом отчет, он злился, отступал, почти пугался. А страх в этих случаях — начало всем известного конца.

Джон этого не знал. Весь его любовный опыт заключался в романе с Кэролайн, оставившем лишь горечь. Он не хотел новых уроков.

Но как-то так выходило, что он постоянно слышал о миссис Сэвернейк, встречал ее. Ее знало множество людей. И при такой широкой известности о ней (редкое явление) не сплетничали — или сплетничали очень безобидно. Говорили, что она для мужчин милый, осторожный, но бессердечный ментор. Говорили, что она умеет льстить и этим добилась своего влияния. А между тем все искали ее общества, наперебой приглашали ее, и она принимала большую часть приглашений.

Джон редко встречал ее одну и бессознательно злился на это. В одно солнечное июньское утро, до завтрака, он встретил миссис Сэвернейк одну в парке. Оба они катались верхом.

— Наконец-то одна! Вот неожиданность!

Она подняла брови.

— Разве я кажусь вам такой уже окруженной?

— А разве это не так? Я, кажется, ни разу еще не встречал вас без свиты.

— Что это — упрек, жалоба или любезность?

Она улыбалась ему точно так же, как (он видел это много раз) улыбалась и другим.

— Я хотел бы, — заметил он, искусственно смеясь, — чтобы вы сберегли эту очаровательную улыбку только для меня.

На ее щеках выступила легкая краска, оттеняя глубокую синеву глаз.

— А разве она какая-нибудь особенная?

Джон засмеялся, откидывая голову.

— А вы как будто не изучили до мельчайших оттенков эффект, который она производит на тех, кому вы дарите ее? Если бы я не боялся вас рассердить, то готов был бы высказать предположение, что вы изучали этот эффект годами.

— О, нет, — сказала она ласково, — с какой стати мне сердиться? Каждый шутит на свой манер и, к счастью, никому из слушателей не возбраняется иметь свое мнение о качестве шутки.

Спустя минуту они уже беседовали о политике.

Джон поехал домой из парка с ощущением, что день сегодня неудачный. И неожиданно для себя к вечеру решил отправиться к миссис Сэвернейк. Он застал ее одну.

Комната была полна весенних запахов: повсюду — цветы. Было тихо. Блестел на подносе чайный сервиз.

Уверенность покинула Джона. Слова не шли с уст. Он пробормотал, запинаясь:

— Хотя мы и виделись только сегодня утром, но я чувствовал… мне хотелось… вам неприятен мой приход, скажите?

Миссис Сэвернейк готовила чай. Подняла глаза.

— О, я в восторге. Мы напьемся чаю и поболтаем — первое удовольствие для нас, женщин.

Джон уселся в кресло и взял из ее рук чашку. Беспокойство и тоска разом сменились ощущением тихого довольства.

— Бывают у вас такие дни, когда вы все время в раздражении, хотя ничего неприятного не случилось? Когда пустота какая-то томит, недовольство? У Маркса теперь мало работы для меня, а ничего нет хуже праздного утра. Но здесь, сейчас, я снова почувствовал себя великолепно.

— Это очень приятно слышать, — улыбнулась, глядя на него, хозяйка. Джон, в свою очередь, смотрел на нее в упор, не скрывая своего смелого восхищения. Миссис Сэвернейк не могла не видеть того, что Джон очень хорош собой: такой красивый, сильный и молодой.

Так оба смотрели друг на друга в молчании, и что-то новое рождалось от этих скрещенных взглядов. Джон чуточку побледнел.

На пороге появился лакей, докладывая о госте. Вошел Леопольд Маркс.

Если он и испытывал разочарование, увидев Джона, то ничем не показал этого.

Заговорили о какой-то «злобе дня». Джон молчал, чувствуя в эти минуты, что, если заговорит, непременно скажет грубость Марксу. Он кидал на последнего беглые злобные взгляды и с неприятным изумлением открывал в себе унизительную ревность к Марксу.

Было нестерпимо видеть, что Маркс сидит на оттоманке рядом с миссис Сэвернейк, что он зовет ее Виолой. И впервые Джон посмотрел на своего патрона, как на человека, не принадлежащего к их кругу, на какого-то сомнительного прожектера.

Голос Маркса, дружеский, ободряющий, ворвался в его размышления:

— Джон, мне известно, теперь уже из официальных источников, что Инграм получает повышение. Так что вы можете снова начать действовать!

Джон подал какую-то реплику. Его минутное недоброжелательство к Марксу прошло, но разговаривать не хотелось.

Не глядя на миссис Сэвернейк, он не пропускал ни одного ее движения, ни одного слова, и ни о чем другом не мог думать. Ее манера наклонять голову, волнистость тщательно убранных волос, каждая деталь ее туалета — все это приобрело вдруг какую-то особенную значимость в глазах Джона.

Он сидел хмурый, изредка подавая реплики, — и не в силах был уйти и оставить миссис Сэвернейк наедине с Марксом.

Ему никогда и в голову не приходила мысль о любви к этой женщине, он никогда не хотел этого, — что же случилось сегодня за чайным столом? Почему он спрашивает себя в отчаянии, любит ли он ее?

Если это — любовь, значит, он никогда не любил Кэролайн. Тогда все было смех и беспечность, поцелуи и чувственные порывы, от которых дыхание захватывало; не было этого таинственного страха, томительного ощущения неудовлетворенности — всех этих новых для него и противоречивых ощущений.

Маркс поднялся, собираясь уходить. Спросил, идет ли Джон тоже.

Джон беззвучно попрощался с миссис Сэвернейк и последовал за Марксом на улицу. Они расстались на углу площади Гамильтона. Маркс подозвал таксомотор, Джон направился в парк.

Парк кишел людьми. На скамейке под каждым деревом — парочка. Джон выбрал уединенную аллею, где их не было, и присел на скамью, чтобы собраться с мыслями.

Он смутно чувствовал, что любовь к миссис Сэвернейк будет потрясающим событием в его жизни. А он немного побаивался всего «потрясающего», инстинктивно сторонился его.

«Глупости! Если я никогда не переживал того, что сейчас, это еще не значит, что я влюблен в миссис Сэвернейк!»

Он не мог думать о ней, как о женщине, которой хочешь обладать, даже просто как о любимой женщине. Что-то мешало. Образ миссис Сэвернейк все еще стоял как-то отдельно от его внутренней жизни. Но снова и снова он возвращался к тому же недоуменному вопросу: как можно было хоть на миг поверить, что то, что он давал Кэролайн, была любовь?

На песке, у ног Джона возились и прыгали воробьи. На Пикадилли глухой рокот сменялся по временам громким шумом. Все было так знакомо и привычно — и тем сложнее и необъяснимее казалось то новое, что происходило в его душе.

— Все это — просто каприз, наваждение, — сказал он себе с озлобленной решимостью и, поднявшись, зашагал по дорожкам к выходу. Скорее к людям, которые будут говорить с ним, помогут отогнать мысли.

Он телефонировал Чипу и предложил обедать в Рэнэла.

— Ладно, — отвечал ленивый голос Чипа, — приду через полчасика. Я кончаю доклад.

Джон зашел домой переодеться и поехал в своем автомобиле в Рэнэла. Был час, когда закрываются все конторы и движение на улице заметно усиливается. Надо было зорко следить, чтобы не наехать на кого-нибудь, и это отвлекло Джона от размышлений. На мосту пришлось задержаться. Солнце садилось за рекой, и неподвижная поверхность воды походила на массу расплавленного металла. Был один из тех вечеров, которые волнуют душу и вызывают в ней цветной туман грез.