Он вдруг отошел от Кэро и вернулся на прежнее место у камина.

— Итак? — спросил он снова после паузы.

Голос был ровен, лицо в слабом свете камина хранило непроницаемое выражение. Только пальцы, скрещенные за спиной, он стискивал так, что суставы побелели.

— Выходит как будто, что у меня нет выбора? — промолвила Кэро протяжно.

Рендльшэм что-то невнятно пробурчал в ответ и дошел уже было до двери, когда его остановил умоляющий голос, которому испуг придал странную выразительность:

— Гуго, я не это хотела сказать. О, Гуго, вернитесь! Я так устала от всего, от себя самой и от Джона тоже, устала жить и все чего-то бесплодно добиваться! Я вас любила год назад, но, чтобы удержать мою любовь, вам следовало подчинить меня, а вы допустили, чтобы я вас подчинила себе. Может быть одинаковая любовь, но не бывает одинаковой силы: один из двух любящих всегда властвует, другой — покоряется. Я так несчастна теперь… я хочу… мне все на свете противно, потому что Джон обидел меня…

Она остановилась на миг, прерывисто дыша: слабость после болезни еще давала себя знать.

— Гуго, я обещаю выйти за вас, если вы согласитесь, чтобы я объявила о нашем обручении сама, когда найду нужным, но не позднее чем через две недели.

Она смотрела прямо в лицо Рендльшэму, хмуро, с каким-то злым огоньком в глазах.

— Не дурачите ли вы меня снова? — спросил жестко Рендльшэм.

Кэролайн вдруг расплакалась, уткнувшись в подушку. Она плакала, как ребенок, беспомощно, жалобно, все ее худенькое тело тряслось, короткие золотые кудри растрепались.

С минуту Рендльшэм стоял неподвижно, глядя на нее. Потом бесшумно опустился на колени, подсунул руки под спрятанное в подушку личико и тихонько приподнял его.

Кэролайн открыла умоляющие, залитые слезами глаза. Губы у нее дрожали.

Рендльшэм вдруг вспомнил с мучительной яркостью ту минуту, когда видел ее плачущей в последний раз. Она тогда плакала, лежа в его объятиях, а затем, с шутливой непринужденностью, сказала ему, чтобы он уходил, что все кончено.

Он невольно резко отодвинулся.

— Гуго, отчего… куда же вы? — сказала Кэро тихо. Глаза ее спрашивали, искали ответа в его лице, и нашли, наконец.

— Что пользы мне говорить с вами, как можем мы снова быть друзьями, если вы все время будете вспоминать старое? — сказала она с упреком. — О, лучше вам уйти. Я не выйду за Джона, не беспокойтесь, и вы тоже совершенно свободны и можете уходить.

— Я никогда не буду свободен, — возразил хрипло Рендльшэм, не в силах отвести взгляда от ее губ.

Она наклонилась немного вперед. Коснулась головой его плеча. Их губы встретились.

Тонкая белая рука Кэролайн обвилась вокруг шеи Рендльшэма. Она притягивала ближе его голову.

Огонь в камине догорал. Все предметы в комнате виднелись, как сквозь тускло-золотую вуаль.

Кэролайн, торжествующе усмехаясь, слушала бессвязные, полные отчаяния и обожания нашептывания Рендльшэма.

— Победитель! — промолвила она, когда он поцеловал ее, наконец, в последний раз, прощаясь, — и та же загадочная усмешка притаилась где-то глубоко в ее глазах.

Глава VII

На Пикадилли мимо Рендльшэма прошел Джон, не замечая его.

Рендльшэм следил, пока тот не скрылся из виду, повернув на улицу Полумесяца. При свете уличных ламп было видно, что Джон сильно озабочен и торопится куда-то. Рендльшэм продолжал свой путь в клуб, взволнованный встречей.

Ему было в высшей степени безразлично так называемое «мнение света». Оно могло иметь значение только для честолюбцев, боявшихся испортить свою карьеру, да для людей слабых. А Рендльшэм не был слабым человеком. И Кэролайн была не его «слабостью», а единственным, чем он дорожил в жизни.

Общественное мнение — Рендльшэм понимал это — сильно ополчится против его брака с Кэролайн. Но его это не трогало. Он очень любил лорда Кэрлью, и было неприятно наносить удар его чувству чести, делать его имя предметом сплетен, пересудов. Но как же быть? Они с Кэро уедут куда-нибудь подальше за море, спасаясь от взрыва общественного негодования.

Бой часов заставил Рендльшэма очнуться от задумчивости. Он на мгновение остановился внизу лестницы, неподвижно уставясь в пространство.

«Странно! — подумал он. — Вчера в это самое время я стоял на этом же самом месте и слышал, как били часы».

Действительно, по случайному совпадению, он накануне вечером, выйдя после обеда, чтобы просмотреть вечерние газеты в клубе, в этот самый час оказался у тех же самых ступенек. Но вчера еще ощущал тоскливое безразличие ко всему, а сегодня все изменилось, жизнь переломилась навсегда. Что это за странная сила, — спрашивал он себя, — которая распоряжается им?

Он не просто желал Кэролайн. Он говорил себе, что она ему необходима, несмотря на ее испорченность, расчетливость и эгоизм. Наряду со всеми этими хорошо ему известными недостатками, в ней было столько очарования! И она могла внести в его жизнь новый громадный интерес, сильнее всего того, что составляло эту жизнь до сих пор: наслаждений всякого рода, устраивания своих денежных дел, встреч с новыми и старыми друзьями. До знакомства с Кэролайн он думал, что любил многих женщин. Но только она одна, казалось, могла стать для него тем фундаментом, на котором он построил бы другую, лучшую жизнь.

Кэролайн унизила, обманула его, изменила ему ради другого. Он думал, что ненавидит ее, — но во время своих терзаний открыл в душе настоящее, хорошее человеческое чувство к этой девушке. Он угадал, что она несчастна, угадал и причину: она любит Джона, а Джон не дает ей того, чего она ждет от него. И отвергнутый влюбленный страстно желал утешить Кэро, и делал это не ради себя — ради нее.

Действительно или воображаемо ее горе — не все ли равно, раз она так остро его переживает? Собственное несчастье научило Рендльшэма не судить о чувстве по его внешним проявлениям.

Каждая любовь, хотя бы и самая жалкая, бесплодная, капризная, движется одной и той же силой. Не каждая река чиста и быстра, есть мелкие, бегущие в глуши, никому не видные ручейки, которые, кажется, совсем без пользы вьются по белу свету. Есть скучные, стоячие, заросшие тиной пруды.

И однако, все ключи, реки и ручейки берут начало из одного великого источника, чудесного, не мелеющего источника.

Не каждый отдает лучшее, но в жизни самого скупого из нас бывают моменты, когда его дар достоин стать рядом с самым божественным и щедрым из даров.

Если вы склонны судить о любви по самым незначительным и тривиальным из ее проявлений, вы никогда не постигнете, что такое любовь.

Если вы не готовы давать без конца, то не имеете права брать.

Любовь вовсе не для того существует, чтобы стать каким-то жизненным удобством, она не то, что делают из нее люди, связывая ее, раздувая значение всего внешнего. Что общего у любви с тем, ради чего в нашем обществе женятся, называя это любовью; со стремлением упрочить свое положение, «устроиться» или иметь человека, который будет баловать тебя?

Вот отчего часто встречаешь неудовлетворенность, метания, требование от любви того, чего она дать не может, потому что то чувство, которое диктует эти требования, очень далеко от истинной любви.

Рендльшэм знал, что Кэролайн выходит за него с грубо эгоистической целью. Но зная, что она всегда томится какой-то обидой на жизнь, не умел найти в ней того, чего ей бессознательно хотелось, — и хотел попытаться утишить эту воображаемую обиду, изменить ради Кэро всю свою жизнь. Сумеет ли? Этого он не знал. Но видел, что Кэро одиноко сражается с судьбой за свое счастье и ужасно хотел помочь ей.

Кто-то тронул его за плечо. Он узнал одного из приятелей. Они вместе вошли в залитый огнями клуб, где было весело и уютно.

— А старый полковник Строуэн умер, бедняга, — сказал кто-то громко.

Эти самые слова произнес и Джон, войдя к Чипу. Чип, к которому приехала на праздники из школы сестра, обедал с ней вдвоем и в данную минуту просматривал первую вечернюю газету.

— Да, он, кажется, был совсем одинок, — заметил друг в ответ на слова Джона. — Никого не оставил родных. А ты что хотел сказать относительно него, Джон?

Джон стоял перед камином в той освященной веками позе британца, которая вызывает у стороннего наблюдателя подозрение, что альтруизм, склонность уступать долю жизненного комфорта ближнему, не есть наша национальная черта.

— Да так, ничего особенного, — сдержанно отвечал он, улыбаясь Чипу. — Только видишь ли, теперь Броксборо не имеет представителя в парламенте. Свободное место!

— Да, правда. Значит, вы все отправитесь туда агитировать?

Джон утвердительно кивнул.

— Ты поедешь с нами завтра? Поможешь нам, да?

— Следовало бы… — нерешительно протянул Чип. — Да вот как же быть с девчушкой… с Туанетой? Я не могу оставить ее одну дома. Невозможно… У нее теперь каникулы и…

— Так привези ее с собой, — подхватил Джон. — Будет много дела. Туанета может помогать при подсчете голосов. Конечно, тебе нельзя оставить ее здесь. И точно так же я не могу обойтись без тебя там.

Чип был доволен, но не показал виду. Он даже пытался возражать:

— Не знаю, прилично ли это… Сестренке-то, конечно, понравится такая идея. Придется мне торчать по вечерам в отеле после того, как она ляжет спать, не оставлять же ее одну. Но ведь это не надолго, я думаю? Ты выступишь один раз, один большой митинг — и готово? Завтра выезжать, говоришь? Гм! Больно скоро!

— Я говорил уже с лордом Кэрлью, — сказал быстро Джон. — И Мэннерс очень благосклонно относится ко всему этому. Маркс тоже меня очень поощряет, даже предлагал свою помощь: как он ни занят, но хочет съездить туда тоже и отстаивать мою кандидатуру. А лорд Кэрлью уделяет мне вечер. Подумай, Чип! Такой случай — и как раз сейчас! Я никак не надеялся, да и никто не мог ждать, что так скоро. Это — поразительная удача! Я чертовски рад, что тренировался тогда в Мэклефильде. Конечно, Броксборо нужно обрабатывать совсем другими приемами… Другая публика: главным образом — земледельцы. Но сегодня я так верю в свое счастье, что готов был бы ехать баллотироваться куда-нибудь на звездные края… Который час? Одиннадцать? Устал я изрядно. Думаю лечь пораньше. Нам лучше всего выехать завтра около одиннадцати, туда пять часов езды. Я поеду в своем автомобиле и возьму, конечно, Дорсона. А вы с Туанетой — в твоем, полагаю?