Марина Агекян - Несгибаемый

— Мы выезжаем завтра утром, в семь.

— Но это… Развод! — Клэр никогда бы не подумала, что когда-нибудь произнесет это слово вслух. — Это ведь удар по репутации. Это отразится на наших семьях, на наших сестрах. Агата, Розалин, Рейчел — их будущее будет погублено, они не заслуживают… Что скажут ваши родные?

— Меня не волнует мнение других.

Клэр внезапно ощутила невероятную слабость во всем теле.

— Эрик, вы ведь не можете…

— Мы не возьмем слуг, — резко оборвал он ее, сделав шаг назад. — Никто не должен знать, куда мы едем. Это единственное мое условие. А теперь я должен уйти на какое-то время, но вернусь вечером. Не забудьте, ровно в семь утра мы уезжаем. Будьте готовы.

Сказав свое последнее слово, он развернулся и вышел из столовой, а Клэр продолжала тупо смотреть на дверь, за которой скрылся ее муж. Который, действительно, собирался сделать то, о чем только что сказал.

Который собирался вернуть ее Клиффорду и дать ей развод, если тот примет ее.

Боже, она вышла замуж за сумасшедшего!

Он действительно был сумасшедшим. Иначе это никак нельзя было объяснить. Объяснить то, что он намеревался сделать.

На улице было темно и безлюдно. Изредка раздавались приглушенные голоса жителей города, которые спешили укрыться в своих теплых домах. Погасили даже уличные фонари. Мощный ветер сгибал кроны деревьев с такой безжалостностью, будто стремился сломать их и подчинить своей великой силе. Ветер гулял по миру, стремясь подчинить все, что попадалось ему на пути.

Однажды Эрик решил, что так же может подчинить любую силу. Но не из жестоких побуждений, а лишь для того, чтобы изменить мир к лучшему, привести его к процветанию, к тому, что люди на самом деле заслуживали… В итоге эта сила подчинила и чуть было не раздавила его самого.

Сидя на ступенях дома своего отца и обхватив голову руками, Эрик закрыл глаза и пытался дышать.

Пытался смириться с тем, что собирался сделать. Безумный поступок настоящего безумца, как бросил ему вслед отец, когда Эрик выходил из его кабинета. Но он не понимал. И никто не поймёт, а Эрик не собирался никому ничего объяснять.

Даже Клэр.

Потому что сам не мог понять, как одна единственная мелодия могла перевернуть жизнь. Перевернуть до неузнаваемости. Перевернуть после всего, через что ему пришлось пройти.

Лунная соната.

На одно короткое мгновение замерли все звуки во вселенной. Не осталось ничего кроме мелодии, боль и обреченность которой были настолько похожи на его собственные, что невозможно было пошевелиться.

Эрик сидел тогда в кресле в дальнем углу музыкальной комнаты своего отца и слушал звуки, которые переворачивали его мир. Его сердце.

Он не должен был приходить туда. Особенно после своего возвращения. Месяц он прожил во мраке собственного дома. Глухая стена мрака, окутавшая его жизнь, не могла впустить туда ничего. Ничего, что могло бы дойти до него. Стена была такой толстой, что даже звуки не смогли бы проникнуть сквозь нее.

А Лунная соната смогла.

Причем с такой головокружительной легкостью, что даже сейчас Эрик не мог понять, когда точно это произошло. Как это возможно? Как невинной мелодии удалось сотворить с ним такое?

Он ненавидел музыку. И ни за что бы не поехал на музыкальный вечер, который устраивал его отец. Эрик хотел, чтобы его оставили в покое и был уверен, что просто не вынесет, если поблизости раздастся хоть бы один звук. Он хотел тишины. Господи, он так отчаянно нуждался в тишине!

Но мольба, с которой обратился к нему отец, не смогла оставить его равнодушным. В нем не погибло сострадание. Он не смог быть глух к той простой просьбе, о которой действительно молил его один из могущественных политиков Англии. Мольба, которая также отражалась в мокрых от слез глазах его матери.

— Тебе нужно забыть о произошедшем, и хоть бы немного отвлечься, — добавил скорбно отец.

И Эрик пришел.

Но не ради вечера, а ради спокойствия родных, которые нуждались в его присутствии. Эрик пришел, но только ненадолго, и не собирался встречаться с гостями отца.

Укрывшись в самой дальней комнате Уортон-корта, которая по иронии судьбы оказалась любимой музыкальной комнатой его отца, расположенной так, чтобы сюда не доносилось ни единого звука, Эрик понимал, что ему пора уходить. Он и так слишком долго просидел в одиночестве. И было совершенно небезопасно и дальше находиться здесь. Тем более уже давно опустилась ночь, мрак которой был его союзником. С мраком он мог потягаться. Мрак мог укрыть всё то, что он не желал видеть. То, что не должен был увидеть никто.

Эрик действительно встал, чтобы уйти, но так и не сдвинулся с места, когда в комнату кто-то вошел.

Даже по прошествии месяца он недостаточно поправился и плохо видел, но очертание пышного платья и силуэт женщины он всё же сумел разглядеть.

Женщина, которая не заметила его.

Эрик не шевелился, чтобы не привлечь к себе ненужное внимание. Еще и потому, что с момента возвращения не общался ни с кем, кроме родных. Он не представлял, как заговорит с кем-то еще, поэтому не должен был шуметь, чтобы женщина поскорее ушла.

Но она не ушла.

Быстро подойдя к буфету, она достала графин, налила себе щедрую порцию неизвестной жидкости и жадно припала к стакану. Эрик внимательно следил за ней, гадая, чего она была так непростительно лишена. А потом услышал ее голос, тихий, дрожащий голос:

— Вода.

Она пила воду? И только тут Эрик заметил, что женщину слегка пошатывает. Ей было нехорошо? Почему о ней никто не позаботился? Почему мать не уследила за своими гостями? Эрик не представлял, как эта женщина к тому же нашла самую дальнюю комнату в Уортон-корте. Ведь если ей было плохо, она должна была обратиться за помощью.

А потом Эрик понял, что ее просто мучила жажда, когда, выпив воды, она вздохнула с безграничным облегчением, но неужели в доме его отца не нашлось стакана воды для этой несчастной?

В любом случае это была не его забота. Эрик по-прежнему стоял возле кресла, ожидая, когда она всё же уйдет. Но она не спешила. Прислонившись к буфету, она обернулась к горящему камину, а затем заметила большой белый рояль. Какое-то время она молча смотрела на любимый музыкальный инструмент его отца, а потом, крепко держа стакан и графин, женщина направилась к нему. Оказавшись в свете неярких горевших свечей, она на мгновение остановилась, и Эрик обнаружил, что у нее светлые волосы. Почти такого же золотистого цвета, как свет свечи.

Шурша юбками, она опустилась перед роялем и поставила на пол графин и стакан. Эрик замер, не представляя, что она собирается делать. Не могла же она сыграть на отцовском инструменте. Она ведь не посмеет…

Но она посмела.

К его полному ужасу, женщина откинула крышку клавиш, провела по ним пальцами, а потом…

Эрик почувствовал, как что-то с невыносимой силой ударило его прямо в сердце. Так, что он не смог дышать. Ошеломленный происходящим, он медленно опустился обратно в кресло, потому что у него подкосились ноги. Эрик все смотрел на то, как женщина играет на рояле. Играет так, что снова что-то почти с убийственной силой врезается ему в сердце. Сердце, которое должно было быть мертво. Эрик был уверен в этом, но мучительная мелодия, которая лилась из-под клавиш рояля, окутала его всего и заставила почувствовать то, что он не должен был ощущать. Ни при каких обстоятельствах.

Его сердце не было способно реагировать на что бы то ни было. Но оно сжималось сейчас от такой невыносимой боли, что он на самом деле задыхался. Закрыв глаза, Эрик вцепился в подлокотники кресла так, будто боялся упасть. Боялся того, что происходило. Того, что сбило его с ног и повалило на землю. Перед чем он был совершенно беспомощен. С чем не мог справиться. Уже не мог…

Неосязаемая, невинная, до ужаса грустная мелодия, которая перевернула всю его жизнь. Которая заставила его ощутить боль тогда, когда внутри у него всё помертвело и заледенело. Он давно лишил себя способности ощутить хоть что-то. Боль не должна была вернуться в его жизнь. С момента возвращения он жил в пустоте, подавив абсолютно все свои порывы.

Только для того, чтобы с какой-то непостижимой легкостью стать добычей этой невероятной мелодии.

Это было невозможно. Не могла музыка сотворить с ним такое. Музыка, которая должна была вызвать в нем отвращение. Что угодно, но только не боль. Боль захватывала, обескураживала. Боль разрывала его на части и не отпускала до тех пор, пока не заставила его почувствовать себя вновь живым. Оказывается, в нем не всё умерло. В нем жило что-то, что приходило в ужас от того, через что ему пришлось пройти. То, что уцелело под руинами его собственной жизни. То, что было способно реагировать на жизнь.

То, что пробудила мелодия. Чего коснулась мелодия. И это прикосновение было таким обжигающим, что Эрик боялся свихнуться от боли. Но мелодия продолжала звучать, терзая его душу. Мелодия дурманила, парализовала.

И в итоге покорила.

Эрик не дышал до тех пор, пока пианистка не наткнулась на неправильную ноту и не остановилась. Как и остановилось его сердце до тех пор, пока она вновь не стала играть. А когда это произошло, Эрик сглотнул и сокрушенно понял, что этого уже не остановить.

Боже, он действительно был жив! Был жив даже тогда, когда не подпускал к себе саму жизнь. Когда сам отказался от жизни, перестав чувствовать что-либо еще. Он действительно ничего больше не чувствовал. До тех пор, пока не услышал мелодию. Ту самую, которая, казалось, плакала по его боли.

Которая заставила его вернуться к жизни тогда, когда для него все было кончено.

Которая заставила его ощутить то, что должно было непременно разбудить демонов прошлого, но и этого не произошло, потому что мелодия обладала какой-то поистине несокрушимой силой не подпускать к нему мучительно-жгучие воспоминания, облачив Эрика в совершенно новую броню. Броня, которая одновременно обнажала и оберегала его от прошлого. Броня, которой и стала для него мелодия.