— Когда вернется твой муж?

— Через неделю с хвостиком.

— Как он отнесется к тому, что я тебя тренирую?

Я поперхнулась.

— Я и его смог бы тренировать.

— Он об этом и слушать не станет, — расхохоталась я. (А впрочем… Айра так помешан на сексе, что, может, тоже захочет попробовать невыразимого счастья? Хок поможет ему… И вдруг меня осенило: как я объясню мистеру национальному гвардейцу, что он должен слушаться какого-то дезертира?)

— Нет, он не согласится. Он сдаст тебя ФБР.

— Гм-м. Тогда тебе придется ради спасения собственной души принести в жертву ребенка и мужа. Поедешь со мной в Монреаль?

Я испугалась. Хок принес в жертву своих близких, любимую девушку и надежды на будущее, когда дезертировал, и теперь хочет, чтобы я принесла равноценную жертву: бросила Айру, Венди, дом и свою без того хлипкую репутацию. Нет, это невозможно. Меня раздражала скучная жизнь в Старкс-Боге, но теперь, когда появилась возможность избавиться от нее, я воспротивилась. Наверное, это было написано на моем лице, потому что Хок тихо сказал:

— Не сейчас. Когда будешь готова. В один прекрасный день ты отчетливо поймешь, что надо делать, и не станешь раздумывать. А сейчас ты не готова ступить на тропу самоотречения.

Я облегченно вздохнула. Оказывается, в моей заторможенности есть свои преимущества. Я никогда в жизни не принимала ясного и твердого решения. Меня или несло по течению, или решение вырывали у меня с болью, как зуб мудрости.

— Но где же мы будем тренироваться? Если мне нельзя остаться здесь, а ты не готова уйти, нам не провернуть это дело.

Меня осенило.

— Знаю! У нас в подвале есть потайная каморка. В ней в былые времена прятали беглых рабов, когда они бежали в Канаду.

— Отлично!

Мы спустились в темный сырой подвал. Каморка была замаскирована под огромную бочку, в одной стенке которой была узкая дверь. Внутри кирпичом выложили пол и стены, оставив маленькое окно. Каморка — футов шесть на девять — была совершенно пуста.

— Фантастика! — восхитился Хок.


Я подмела пол, принесла туда койку, маленький столик на колесиках и походную табуретку. Хок уселся в углу на свой рюкзак и стал шумно выражать восторг. Интересно, что сказал бы Папа Блисс, чей дух, несомненно, витал в этом винном погребе? Похвалил бы за то, что я поддерживаю фамильную традицию, пряча несправедливо обиженного и гонимого, или счел бы меня лживой женщиной, наставляющей рога его потомку?

— Начнем этой ночью, — заявил он, когда я собралась идти кормить Венди. Я задрожала. С тех пор как я зачала ее, мне не приходилось испытывать эту сладкую дрожь.

Я явилась к Хоку в ночном пеньюаре, поставив себе спираль и ожидая Бог знает какого экстаза после многомесячного воздержания.

Хок не взглянул на меня. Он сидел, скрестив ноги, на кирпичном полу и рассматривал разложенные игральные карты. Под потолком он подвесил военный фонарь. Окошко было открыто.

Знаком он велел мне сесть рядом. Я села, одернула на коленях пеньюар и взяла карты, которые он протянул, чтобы я сняла. Он велел мне вытащить несколько штук, перевернуть и дать ему, а потом углубился в их изучение. Зачем ему карты? Что обнаружил он в этом раскладе?

Хок удовлетворенно вздохнул:

— Смерть. Точно. Отлично.

— Смерть? — Господи, я снова во что-то влипла!

— Тише. Расслабься. Эта карта благоприятна. Она символизирует победу страсти над физической смертью. Хиппи в Монреале ликуют, если им выпадает такая карта. Доверься мне, Джинни. Это добрый знак. Знак духовного потенциала.

Довольная своим высоким духовным потенциалом, я помчалась наверх. Пусть называет как хочет, лишь бы дело шло хорошо.

Утром, когда я пришла за инструкциями, Хок сказал:

— Сегодня и завтра можешь не приходить, но потом не беспокой меня и по утрам. Я буду работать над книгой.

— Конечно! Принести тебе завтрак?

— Да. Йогурт, пшеничные гренки и мятный чай.

Сгорая от желания услужить, я перекопала весь чулан, но нашла ему мяту.

— Мы займемся специальными упражнениями, — сказал после завтрака Хок. — Мне потребуется твое постоянное присутствие. Сможешь куда-нибудь сплавить дочку?

— Постараюсь.

— Останешься со мной.

Я взлетела наверх и сделала нечто беспрецедентное: попросила Анжелу взять Венди на пару дней, пока я съезжу в Сан-Джонсбери за покупками и навестить друзей. Она была так ошеломлена моей наглостью, — с ее-то четырьмя и младенцем! — что согласилась.

Мне нелегко было оставить Венди. Анжела стояла рядом с малышом на руках и понимающе смотрела.

— Я понимаю, в первый раз это трудно…

Венди с несчастным видом махала мне своей маленькой ручкой. Я несколько раз посигналила ей из Айриной пожарной машины и помчалась домой как на крыльях. Там снова вставила спираль и спустилась к своему Шиве[7], как велел называть себя Хок.

В каморке моего Шивы не оказалось. Я помчалась во двор и нашла его возле бассейна. Он сидел голый, вытянув назад одну ногу, а вторая, согнутая в колене, выдерживала вес всего тела. Растрепанные космы закрывали глаза.

— Верья стамбханасана, — пробормотал он.

— Что?

— Поза удерживания спермы, — пояснил он и снова замер в своей странной позе.

— Зачем это? — спросила я с удивлением.

Хок не удостоил меня ответом. Наконец он выпрямился и велел следовать за ним на кухню. Я приготовила несколько сэндвичей и кувшин воды, и мы спустились в свое подземелье. От возбуждения у меня отвердели соски.

Я села на койку. Он вытащил из рюкзака какие-то тряпки и заткнул ими окно. Я удивилась: он боится, что мы сможем видеть свои тела? Или еще что-нибудь!


В каморке стало темно. Хок на ощупь подошел к двери и сказал:

— Оставайся здесь сколько можешь. Лежи неподвижно. Захочешь в туалет — в углу банка. Ешь сэндвичи, пей воду. Я буду наверху. В твоих интересах следовать моим инструкциям. Если упустишь момент, придется начать все сначала.

— Что я должна делать?

— Постарайся ничего не делать. О’кей?

— О’кей. Но в чем смысл?

— Будешь много болтать, ничего не узнаешь.

Я легла на койку и стала ждать духовного озарения. Вот только пойму ли я, когда оно придет? Наверное, я что-нибудь увижу: тень на стене или вспышку; но ничего не было. Я вытянула руку и пошевелила пальцами, но не увидела даже их. Я ничего не слышала, а ведь птицы, должно быть, чирикали за стеной…

Через какое-то время я перестала ощущать свои руки и ноги. Они словно исчезли. Спасибо Декарту, от него я знала: я мыслю — значит существую. Я осторожно дотронулась до стены и ощутила холодный неровный кирпич. Я мошенничала: Хок велел мне ничего не делать и не шевелиться. Я положила ладонь на место и уснула.

Проснулась я от голода. Взяла сэндвич с колбасой и съела, удивляясь своему аппетиту. Обычно я давилась им, как когда-то соевыми крокетами на ферме Свободы. Я съела еще один и выпила два стакана воды.

Не знаю, спала я потом или дремала, видела сны или просто грезила. Дважды я подходила к банке в углу. Хок велел оставаться здесь как можно дольше. Если это сделает его счастливым, я проторчу тут весь день. Я не чувствовала ни особенной ясности, ни особенной интуиции. Может, я не выдержала проверки? Нежели на мне клеймо? Клеймо неудачницы… От расстройства я съела еще один сэндвич.

Внезапно мне пришло в голову, что Хок сейчас грузит в машину мебель Блиссов, и пока я лежу здесь в темноте, он исчезнет из города и моей жизни. Но — странно — эти мысли ничуть не огорчили меня; просто я психопатка, вечно ожидающая чего-то плохого. Я снова уснула, а когда проснулась, допила всю воду.

Дверь распахнулась.

— Ну как? — спросил Хок, вытаскивая из окошка свои тряпки.

— Отлично. Но, кажется, ничего не случилось.

Мы поднялись на кухню. Я с удовольствием оглядела знакомые стены и мебель: все было таким нарядным и ярким, особенно желтые обои и ослепительные донышки кастрюль!

— Ты что, драил мою кухню?

— Нет, — смутно улыбнулся он.

Мы вышли наружу. На деревьях вопили птицы. Зеленая трава никогда еще так не блестела.

— Тебе пора забирать ребенка.

— Да нет еще. Я договорилась, что приду за ней утром.

— Уже утро.

— Что?

— Сколько, по-твоему, ты там пробыла?

Я подумала. Так… Спустилась я туда утром в восемь тридцать. Съела три сэндвича, выпила воду… Я никак не могла пробыть там сутки. Но почему тогда солнце все еще на востоке?

— Сейчас восемь утра!

— Не может быть, — выдохнула я. Мне показалось, что я — парижанка, взбунтовавшаяся из-за папы Григория XIII[8], посмевшего вычесть из календаря двенадцать дней. Она потеряла двенадцать дней, я — целую ночь.

Хок явно забавлялся моим временным умопомрачением. Дрожа от ярости, я повернулась к нему, но не успела ничего сказать.

— Вот что, ты хочешь за мной идти? — серьезно спросил он. — Я ни разу не обещал, что тебе будет приятно, не говорил, что твои представления не изменятся.

— Я не хочу быть подопытным кроликом!

— Ты не кролик. Я учу тебя, пытаюсь вбить в твое сознание то, что сидит в подсознании.

— Ха! — Мне и с сознанием хватало забот, чтобы тратить время еще и на подсознание. Но если это — именно то, что отличает героев войны от простых смертных, я согласна смириться.


— Мамочка! Мамочка! — закричала Венди и обняла меня за колени. Мне стало стыдно. Одетый в розовый костюмчик младенец колотил Анжелу ручонками. На крошечной головке кудрявились каштановые волосики. Слабо пульсировало мягкое темечко. Меня охватила нежность. Словно поняв мое страстное желание подержать малыша, Анжела неохотно протянула его мне. Уже забыв, как их держат, я осторожно наклонилась и вдохнула запах детской присыпки. После суточного заключения это твердое тельце заставило с новой силой вспыхнуть моим материнским чувствам. Дети — вот что нужно! На черта мне медитация?