Ты шутливо погрозила ему пальцем: давайте не будем считать эту слобожанку провинциальной дурочкой. И, пожалуйста, не надо портить такой чудесный вечер! Самая ревнивая невеста простит своего жениха, если он ведет себя хорошо...

Тяжело вздохнув, он стал устраиваться на ночлег. Он хотел демонстративно лечь на землю, предоставив даме плед и кожаное сиденье, вынутое из машины. Но ты не разрешила ему лечь на отшибе: места хватит для двоих. И он растянулся подле на пледе, его голова была рядом с твоей на кожаной подушке.

Громкий всхрап, который раздался вдруг в ночи, рассмешил и, пожалуй, чуточку обидел тебя: хорош кавалер, уже спит! А впрочем, устал, бедный, просидев столько часов за рулем. И это сделало его ближе и понятнее. Ты даже помогла ему повернуться на правый бок, чтобы он больше не храпел. И не сняла руку, которая случайно легла на твое бедро и там застыла...

А когда ты заснула, точно провалилась, тебе показалось, что рядом с тобою милый, он обнимал тебя, и ты не сразу поняла даже, где сон и где явь. И уже не вырваться из сильных, ласковых, беспощадных объятий, и нет смысла кричать, и некому жаловаться...

— Ох, не надо было мне то вино пить!

Она не заметила, что говорит вслух.

— Голова болит? Дома пирамидон прими, как рукой снимет.

Нет, не сегодняшнюю красную шипучку она имеет в виду, но зачем Кириллу знать это?

Он проводил ее до самой дачи. Окна в доме были темны, наверное, тетя с дядей уже легли. Лера спросила неуверенно:

— А ты... ты не зайдешь ко мне?

— Слишком поздно.

— У меня свой ключ, мы никого не разбудим... Ты мог бы даже... остаться у меня... — закончила она шепотом.

Он покачал головой:

— Вообще слишком поздно.

«Да, ты была права, подружка! Все они такие, даже самые хорошие. Если бы Кирилл позвал ее раньше, еще до отпуска, она бы пришла к нему, не побоялась бы ничего. А теперь вот она сама позвала его и оказалась ненужной».

— Скажи что-нибудь на прощание! — попросила Лера. — Или улыбнись, я унесу с собой хоть твою улыбку.

Кирилл задумчиво вертел в руках какой-то маленький предмет, словно растирал листок меж пальцами.

— Что же мне с этим теперь делать?

Фиолетовый снопик на миг попал Лере в глаза.

— Кольцо? — вскрикнула она. — То самое?.. Ты купил его?

— Нет, украл...

Это было грубо, Лера вздрогнула, словно ее ударили.

— Что ж, подари его другой... более достойной.

— Это специальный заказ! — Широко размахнувшись, он забросил колечко под откос. Что-то тоненько звякнуло о рельс, фиолетовый снопик вспыхнул еще раз и погас в придорожной пыли. — Все!

— Зачем ты сделал это, зачем? — Лера замолотила сжатыми кулачками по его груди, повторяя сквозь слезы: — Пусть я плохая, пусть дрянь, но ты ничего не понял, ничего... Лучше б ударил... Лучше бы меня туда бросил... Уходи! Совсем уходи! Ты мне не нужен такой... Ты слишком хороший для меня, слышишь? — Последние слова она выкрикнула, как угрозу...

Он отвел ее руки. Была секунда, когда ему захотелось прижать глупую, плачущую девушку к себе, но, подавив это желание, Кирилл быстро зашагал к станции.

18

Среди дня Кирилла вызвали с площадки к телефону. Сначала он не узнал голоса Вари: так растерянно он звучал, а узнав, не сразу понял, о чем говорит сестра. Как могла мама упасть в коридоре, если ей прописан полный покой и она лежит?

— Упала, и ей плохо, очень плохо, — твердила Варя, почти плача. — Совсем плохо, понимаешь...

— Сейчас буду! — крикнул он. — Но что значит «совсем плохо»? Алло!..

Варя не отвечала.

Автобус полз черепахой. На Садовом кольце Кирилл пересел в такси, не сообразив, что на метро быстрее. Бесконечно долго держал машину каждый светофор, Кирилл совсем изнервничался, пока доехал до дому. Может быть, мать, падая, разбила голову? Ведь что-то должны означать слова «совсем плохо».

У подъезда стояла машина «Скорой помощи». Ребятишки, обступив ее, обсуждали вслух, в какой квартире несчастье. Одним духом Кирилл взбежал на пятый этаж. Дверь на лестницу была открыта. Соседи, толпившиеся у порога, молча расступились, пропуская его, кто-то стал рассказывать, как увидел Антонину Ивановну распростертой на полу в коридоре и как помогал нести ее.

Мать лежала в том же положении, в каком он ее оставил утром, но головы к нему уже не повернула.

Врач в белом халате и медицинская сестра, раскладывавшая шприцы на салфетке, постеленной по-верх клеенки, посмотрели на вошедшего.

— Я же сказал: никого не пускать! — рассердился врач.

— Я сын, — прошептал Кирилл, подходя к кровати.

Щеки матери запали, глаза были закрыты, за ушами что-то чернело: не сразу он понял, что это пиявки.

Варя сидела в ногах у больной и поглаживала их сквозь одеяло. Подняв глаза на брата, девушка шепнула:

— Днем она еще немножко говорила. Тебя все звала. Карандаш просила — написать что-то. Но удержать не могла.

— Мама, мамочка, что с тобой? Ты слышишь меня, мама? — Он склонился над матерью. — Это я, Кирилл!

В лице больной дрогнул какой-то мускул, из глаза выползла одинокая круглая слезинка. Чувствовалось, что она прилагает все усилия, чтобы отозваться, но из этого ничего не получается.

— Это я, мама! Сын твой! — продолжал взывать он.

— Сейчас ее нельзя тревожить, — медицинская сестра настойчиво подталкивала Кирилла к двери. — Прошу вас выйти!

По совету соседей Кирилл помчался в платную поликлинику на Арбате, затем на квартиру профессора, адрес которого ему дали, и все это бегом, задыхаясь: казалось, что так быстрей.

Старик профессор недолго осматривал Антонину Ивановну.

— Вы, голубчик, кем ей приходитесь? — спросил он Кирилла. — Такой большой сын?.. Ну что ж, вы взрослый мужчина, должны понимать: ни я, ни кто-либо другой помочь вашей матушке — увы! — уже не в силах... Нет, нет, денег за визит я не возьму!

— Что он сказал? — спросила Варя, когда профессор ушел.

Вместо ответа он обнял ее. Тут и Варя, кажется, поняла все и заплакала, прижавшись к брату.

Остальное было точно в тумане. Дыхание больной, как могло показаться со стороны, становилось спокойнее, но это была агония; интервалы между вдохами сокращались и сокращались, заканчиваясь всхрапами... Кирилл двигался по комнате, что-то делал, кому-то звонил. Соседи удивлялись его выдержке, но если б его спросили, что он говорил только что, он бы не вспомнил. Кажется, он только что послал телеграмму-«молнию» дальней родственнице, и вот уже маленькая близорукая старушка кусает скачущие губы и, глядя на покойницу, наверное, в десятый раз с горечью спрашивает:

— Но почему, почему меня не вызвали раньше?..

И неизвестно, чем бы могла помочь слабая старушка там, где даже медицина бессильна, и невдомек ей, что раньше, всего несколько дней назад, легкие каблуки Антонины Ивановны еще стучали по паркету, ее руки, не знавшие устали, быстро двигались. А теперь на ногах матери черные матерчатые туфли, а ее руки трудовые, ласковые, красивые, словно их выточили из желтоватого мрамора, спокойно сложены на груди. И блестят серебряные нити в ее поредевших волосах — как много седины, оказывается, у мамы!

В квартире толпятся и распоряжаются чужие люди. Кирилл с удивлением узнает то снабженца Пасько со своей стройки, хлопочущего насчет гроба, то суровых, заплаканных товарок матери по швейной фабрике, то бородатого земляка Антонины Ивановны, прозванного Варей «женихом» в те далекие дни, когда умер Василий Петрович Малышев и бородач приезжал свататься к молодой вдове. Он был решительно отведен на «семейном совете». Этот большой, сильный мужчина весь как-то обмяк от горя, его по-детски голубые глаза влажны, и он все качает головой, ходя вокруг гроба, и повторяет почти про себя: «Ах, Тоня, Тоня!.. Как же это ты так, Тонечка?..»

Сколько их, родных и близких, у Антонины Ивановны! Как быстро узнали все о беде в семье Малышевых!

Предместкома швейной фабрики, полная седая женщина, некогда работавшая в одном цехе с покойной, укладывает живые цветы вокруг головы и тела подруги... Гриша обвил крепом большой портрет Антонины Ивановны: он его сделал за одну ночь с моментального снимка для паспорта.... И вот Кирилл с Лешкой Шумовым, глядящим на друга с острой жалостью, берутся за гроб, позади них — непривычно насупленный Павел Иванович с торжественным Ковалевым, еще дальше — всхлипывающий, как ребенок, «жених» и озабоченный управдом...

Сквозь слезную пелену Кирилл видит, как на площадках лестницы, по которой несут, сильно наклонив, гроб, стоят люди без шапок, как на улице останавливаются любопытствующие прохожие, как провожающие рассаживаются в грузовики, присланные швейной фабрикой и трестом. Он видит всех — и не видит никого, слушает все — и не слышит ничего... Порою ему кажется, что немыслимая, непоправимая беда случилась не в их семье, а в другой... Но, даже думая так, он знает, что это неправда.

И надо еще выслушать в крематории траурные речи, в которых склоняется имя Антонины Ивановны, незабвенной Тони Малышевой, нашей Тонечки... И надо проститься с матерью, хотя то, что лежит в гробу среди цветов, уже не мать: неузнаваемо исказилось родное лицо, глубже запали щеки, провалились веки... И надо поддерживать ослабевшую от слез Варю: ей он должен заменить теперь и отца и мать.

— Как же мы, как же, как мы, Кирюша, без мамы теперь?

Он успокаивает сестру, хотя и сам не представляет, как может продолжаться жизнь, если больше не пройдет по земле лучший человек, какого он знал...

На семейном совете, впервые проведенном без Антонины Ивановны, принимается решение: одинокая старушка родственница переберется в Москву. Варя первое время поживет у подруги: она не может даже подумать о том, что придется спать в той комнате, в которой затихло дыхание мамы.

Ночь после похорон сестра проводит вместе с Кириллом, как в детстве. Кириллу не спится, ему чудится, что из соседней комнаты доносится стук машинки. Этого не может быть, и все же, подняв голову, он долго прислушивается.