— Прощайте, Виктор Алексеевич! — сказал он, останавливаясь. — Мне... в другую сторону.

— Туда? — Одинцов, улыбаясь, показал на обрыв. — Не советую, Малышев, жизнь прекрасна! — Он поколебался минуту, продолжать ли, затем спросил небрежно: — Да, хотите пари на прощанье: удастся мне отбить у вас Леру или нет?

Кирилл чуть не задохнулся от такой наглости, высказанной к тому же с приветливой улыбкой.

— Вы... вы... какая же вы скотина, Одинцов!

— Грубите, Кирилл Васильевич? — Инженер был предельно вежлив, он впервые назвал молодого человека по имени и отчеству. — Не скрою, вы даете мне этим моральное преимущество.

— Я не боюсь вас, Одинцов!.. И я буду с вами бороться, слышите?.. Всеми средствами...

— Монологами на вечерах самодеятельности? Или через стенную печать? Но вы забыли: я ухожу из треста. Или вы пришлете анонимку в институт?

— Вы не только подлец, Одинцов. Вы еще и трус, да, трус! — Кирилл яростно рубанул воздух сжатым кулаком.

Виктор Алексеевич, щурясь, смотрел на него, но это был уже не знакомый, ласковый прищур, который привык видеть Кирилл. Так прищуривает глаз стрелок, чтобы лучше прицелиться.

— Фи, как грубо, Кирилл Васильевич! Поэт, мечтатель — и вдруг такая проза. А я-то собирался вас со своей невестой знакомить... Хотите продемонстрировать свою физическую силу? В длине рычагов и в весе у вас явное преимущество.

Нет, инженер не был трусом, он стоял в спокойной выжидательной позе. А когда молодой человек, не зная, что делать дальше, сбежал с откоса, Одинцов беспокойно крикнул сверху:

— Постойте, куда вы, ненормальный?

Перепрыгивая через канавы с риском подвернуть ногу, Кирилл ругался вслух, в груди его все клокотало, а на глазах — от ветра ли, от обиды — выступили слезы; он не хотел, чтобы их увидел Одинцов. Пробегая мимо дерева, он с такой силой ударил по шершавой коре, что содрал кожу на ладони.

Речная вода, которой умылся Кирилл, несколько охладила его. С яростным аэропланным треском промчался глиссер, подняв белые буруны. Волны дошли до берега, колыхнули ветки старого разлапистого вяза, склонившегося к воде.

* * *

На следующий день Кирилл до начала работы молча положил на одинцовский стол конверт с деньгами: с вечера пришлось обегать всех друзей и знакомых. Если б не полученный Гришей в издательстве аванс и не Лешкина щедрость, неизвестно еще, удалось ли отдать долг. Виктор Алексеевич небрежно сунул конверт в карман. Похоже было, что инженер хочет что-то сказать, связанное со вчерашним. Кирилл отошел, не желая разговаривать с ним. С этим покончено!

Никогда еще Кирилл не писал так увлеченно, как в первые вечера после отъезда Леры. Некого было провожать, не к кому мчаться в Подрезково, а столько накопилось невысказанного:

Все лучшие слова

И сочетанья их

Дарю тебе, едва

Они сложились в стих.

Все лучшие дела

Тебе я посвятил...

В конце вещи найдет свое место последнее его объяснение с Одинцовым, причем герой поэмы будет говорить более умно, чем сам он, и вести себя станет куда как решительно.

Кажется, он сумеет сделать неплохой подарок к Лериному возвращению. А это важнее, чем вечерний строительный, о котором не устает напоминать Антонина Ивановна. Институт нужен ему одному, а поэма — и Лере! Дело ведь не только в опубликовании вещи, дело в том, что печальная судьба героини поэмы должна будет подсказать кое-что самой Лере.

Когда от усталости тяжелела голова, Кирилл шел на улицу. У него были свои излюбленные маршруты: Большой круг и Малый круг — называл он их. Первый оставлялся на воскресенье или на праздничные дни, так как требовал много времени. Он начинался у Новодевичьего монастыря и вел излучиной реки от Окружного моста к Крымскому. Можно было идти по тропинке над самой водой, глядя на сновавшие по реке лодки, катера, речные трамваи, а можно было подняться на высокий склон Ленинских гор и любоваться оттуда необъятной панорамой Москвы, знакомой с детства и в то же время что ни день меняющейся.

Давно ли в низине Лужников до середины лета стояли лужи, оставшиеся от половодья, росла капуста в огородах да грязными, беспорядочными пятнами были разбросаны домишки и бараки! Теперь Москва-река, одевшись в гранит, стала шире и как будто моложе. В излучине левобережья раскинулся веселый спортивный город с исполинскими шатрами игровых арен, со стотысячным бетонным ульем футбольного стадиона, с бассейном для плавания, с теннисными кортами и городошными площадками, с цветниками и кудрявыми молодыми рощицами. Спортивные сооружения так естественно вписывались в окружающий пейзаж с рекой и зелеными склонами правого берега, что казалось, городок здоровья существовал здесь всегда.

С площадки перед университетом и старому москвичу нелегко определить, где дома Усачевки, которой некогда кончался окраинный район столицы. Светлые многоэтажные корпуса, обогнув стадион имени Ленина, вымахали к самой воде, новый арочный мост связал берега реки. А что за диво—громады поднялись за университетом и по обе стороны от него, где всего несколько лет назад тянулись поля, перерезанные оврагами? Это ж целый город с широкими проспектами и площадями, школами, клубами, кинотеатрами! Обойти его не хватит и дня.

Малый круг вел тихими, кривыми переулками Арбата, с их старинными особняками и новыми зданиями, вдоль палисадов, где играла детвора и сидели с газетой в руках или вязаньем пожилые люди. Каждый дом, каждый камень и дерево были знакомы здесь Кириллу. Вот чугунная ограда детского диспансера выгнулась в одном месте дугой, повторяя форму ствола старого тополя, наклонившегося в переулок. Вот пожарное депо, выстроенное в дни, когда с безоблачного московского неба сыпались в переулки фашистские зажигалки и фугаски.

Кирилл шел не спеша, слушая радиомузыку, доносившуюся из открытых окон квартир, и, хотя он прекрасно знал, куда выйдет, снежно-белые, сходящиеся в высокой синеве грани высотного дома на Смоленской всякий раз заново поражали его. Серебряная башня здания тепло освещалась лучами заходящего солнца, точно просвечивалась насквозь, в то время как окружающие арбатские дворики уже тонули в наступающих сумерках.

Широкое Садовое кольцо, по которому безостановочным потоком, в несколько рядов, ехали машины, выводило к улице Горького — шумной, полнолюдной, яркой от света неоновых реклам. И так разителен был контраст между почти патриархальной тишиной родных переулков и бурлящей через край жизнью центральных магистралей, что домой Кирилл возвращался возбужденный, подстегнутый, освежившийся.

Но почему знакомый Малый круг то и дело вытягивался эллипсом, достигнув в месте наибольшего удаления от своего центра Октябрьского вокзала? Не в Подрезково же собрался Кирилл!.. Там ему нечего делать...

На улице Горького он поймал себя на том, что высматривает среди прохожих Леру. Что за наваждение, она ж далеко отсюда!.. И все же Кирилл не удержался, чтобы не заглянуть в лицо девушки, чем-то напомнившей ему Леру. Разумеется, не она.

А однажды ноги сами привели его к дому Юльки: он запомнил ее адрес с того дня, когда с Гришей провожал девушку с вокзала. Кирилл пришел в «клубный день»; возбужденная, хлопочущая хозяйка обрадовалась новому гостю, хотя и не могла уделить ему особого внимания — нужно было варить кофе для компании. Улучив момент, он спросил, нет ли писем от Леры.

— Каких писем? Ах, уже больше недели прошло?! Не бойтесь, бык ее не забодал. И разлюбить она вас не успела. Сколько я знаю Лерку — она никого еще никогда не любила так, как вас, чудак вы человек.

Кирилл готов был расцеловать ее за эти слова. Наблюдая за шумной, подвыпившей компанией, он не мог представить себе, что здесь бывала его Лера. Этой стороны ее жизни он, оказывается, совсем не знал.

* * *

Производя хронометраж кладки перегородок шестого этажа, Кирилл заметил облачко алебастровой пыли, пробившееся откуда-то сверху. Почему распыляется материал? Там же бункер.

На седьмом этаже подсобница, стоя на лестнице, выгребала из бункера лопатой алебастр и кидала его в носилки на полу. Лицо ее было повязано платком так, что виднелись одни глаза.

— Почему лопатой пользуетесь? — Кирилл с трудом сдерживал досаду, видя, что герметически закрывающийся бункер, стоивший немалых денег, используется как простой ящик.

Женщина отвела платок ото рта.

— Заела ваша техника! Приказано вручную выбирать.

Кирилл потрогал дроссельную заслонку бункера — она не открывалась. Он с силой подергал ее — тот же результат. Женщина насмешливо смотрела на него, потом взялась за лопату.

— Отойди, начальничек, запылю!..

Осмотрев бункер, он понял, в чем дело. После прошедших дождей заслонка, которую своевременно не смазали тавотом, заржавела. Погнутый край ее и следы кирпича на ручке показывали, что бункер пытались открыть самым примитивным способом.

Он сбросил куртку и, подняв с пола железный прут, попробовал поддеть им заслонку. Ручка снова действовала, но когда Кирилл попытался закрыть ее, он защемил три пальца: из-под почерневших ногтей выступила кровь.

— Руку повредили? — участливо спросила подсобница, спускаясь со стремянки. — Давайте перевяжу.

— Ерунда! — Он обернул пальцы носовым платком.

Через полчаса кисть вздулась. Дежурный врач поликлиники, смерив Кириллу температуру, сделал ему противостолбнячный укол. Пострадавшая рука повисла на бинте.

— Денька три-четыре придется высидеть дома, товарищ Малышев. А если станет хуже, вызывайте районного хирурга.

Дома время потянулось медленно.

Первый день, лежа на диване со вздувшейся рукой, отдающей болью где-то в плече и в затылке, Кирилл прислушивался к дребезжанию толстого бемского стекла парадной двери в подъезде дома: не письмоносец ли? Его слух обострился до такой степени, что он слышал, как шуршит опущенное почтальоном в ящик на лестничной площадке письмо. И стучал в стену Варе.