Однако комната была пуста и, к разочарованию Абигайль, совсем не напоминала жилище герцога. В ней была грубая мебель и простое серое покрывало на кровати. Дорожные сундуки герцога бок о бок стояли возле окна. На обоих поблескивали медные замки. На комоде высилась небольшая стопка книг, а на небольшом столике лежал бритвенный прибор. Ну надо же, герцог брился по утрам без помощи камердинера, как самый обычный человек!

Абигайль совершенно не испытывала угрызений совести, обшаривая комнату Роланда, но сейчас ее рука на удивление неохотно потянулась к ящику комода, словно что-то ее сдерживало. Однако Абигайль прогнала ощущение прочь. В нынешнем состоянии войны, которую развязал Уоллингфорд, а вовсе не она, все, что она делает, — честно.

В левом ящике комода лежали галстуки и шейные платки, накрахмаленные усердной Франческой до невероятно каменно-твердого состояния. Рядом с ними были аккуратно сложены простые белые носовые платки с гербом герцога. Абигайль взяла один и поднесла к носу. От него пахло чистотой и еще чем-то едва уловимым — возможно, древним деревом, из которого был сделан комод. Абигайль сунула носовой платок в карман, открыла правый ящик и тут же закрыла его снова, ибо там оказалось нижнее белье.

В конце концов, всему, даже любопытству, есть предел.

Чистые белые сорочки, бриджи, носки… Неужели в вещах герцога не отыщется чего-нибудь действительно интересного? Нет, определенно Уоллингфорд где-то что-то прячет. Уже само то обстоятельство, что герцог отправился в Италию заниматься наукой — на целый год без привычных удобств и привилегий! — просто не поддавалось осмыслению.

Кроме того, мужчина, которому нечего скрывать, должен быть весьма скучной личностью, не стоящей того, чтобы его соблазнять, не говоря уже о том, чтобы приносить себя в жертву ради избавления от загадочного проклятия, существование которого, кстати сказать, все еще остается под вопросом.

При мысли об этом в животе у Абигайль возникло какое-то странное ощущение. А может, это всего лишь обильный завтрак, поданный Морини, давал о себе знать.

Абигайль подошла к сундукам. Но они оказались набитыми книгами. Здесь были произведения на греческом языке и латыни, философские трактаты, большинство из которых Абигайль уже изучила со своим учителем, которого за весьма высокую плату наняла для нее Александра.

Гардероб Уоллингфорда состоял из привычных для английского джентльмена предметов одежды: твидовых и шерстяных костюмов, а также черных вечерних сюртуков. Абигайль поискала в карманах, но не нашла любовных записок или каких-то других свидетельств тайной переписки. И вновь возникло странное ощущение. Только вот что — разочарование или облегчение?

Абигайль стояла посреди комнаты и оглядывалась по сторонам, сдвинув брови. Она наверняка что-то упустила.

Если бы в этой комнате жила она и у нее было что-то, ради чего она проехала пол-Европы, куда бы она это спрятала?

Абигайль прошлась взглядом по двери, окнам, мебели, толстым каменным стенам, покрытым осыпающейся штукатуркой. Подошла ближе к одной из стен и легонько провела пальцами по шероховатой поверхности. Довольно старая. Никаких признаков того, что стену недавно замазывали. Да и что вообще Уоллингфорд знал о подобных вещах?

Наконец она переключила свое внимание на трюмо — нескладную махину темного дерева — и одним пальцем приоткрыла коробочку с бритвенными принадлежностями.

Абигайль опустилась на стул рядом с трюмо и сделала глубокий вдох. Мыло для бритья. Именно оно источало соблазнительный аромат бергамота. Она наклонилась, вдохнула снова и тут же мысленно перенеслась в конюшню на постоялом дворе. Вновь услышала стук дождя по крыше, ощутила прикосновение бархатистых губ Уоллингфорда к своим и твердую каменную стену, упирающуюся ей в спину. Абигайль вдохнула снова, и вот уже мускулистая грудь герцога прижимается к ее груди и…

— Какого черта вы делаете в моей комнате?

Полуприкрытые глаза Абигайль тут же открылись.

Герцог Уоллингфорд заполнял собой чуть ли не весь дверной проем. Сильные руки сложены на груди, а широкие плечи, обтянутые дорогим твидом, едва не касаются дверных косяков. Он был в костюме для верховой езды, начищенные до блеска сапоги лишь усиливали эффект его неотразимости. В ее одурманенном бергамотом сознании он казался ей красивым, точно бог. Ведь у простого смертного не может быть таких гордых высоких скул и густых темных волос, ниспадающих закручивающимися локонами на лоб. В его глазах, освещенных солнцем, горел огонь, и впервые Абигайль заметила, что они вовсе не черные, а скорее напоминают темное полуночное небо. Ей еще ни разу не удавалось подойти к герцогу достаточно близко, чтобы разглядеть это.

— Что за вопрос, — произнесла Абигайль, с трудом удерживаясь от желания броситься в объятия герцога или, того хуже, упасть вместе с ним на пол и предаться страсти, — когда вполне очевидно, что я всего лишь меняю набивку в вашем матрасе.

Абигайль махнула рукой в сторону стоящих посреди комнаты мешков и перьев, покрывающих пол вокруг них.

Уоллингфорд посмотрел на перья, потом на Абигайль, а потом снова на перья. При этом его руки оставались скрещенными на груди. Он заговорил медленно, словно с умственно отсталой.

— Меняете… набивку… в моем матрасе? — спросил он, вскинув бровь.

— Это очень тяжелая работа. Хотя откуда вам это знать? — ответила Абигайль. Аромат бергамота начал постепенно выветриваться вместе с порывом свежего ветерка, проникающего через дверь. И тем не менее ее не покидало желание оказаться в объятиях герцога. Однако вместо этого она взяла с пола мешок с перьями.

— Я присела, чтобы немного передохнуть.

Уоллингфорд шагнул вперед и с недоверием оглядел комнату.

— А разве это не должны делать слуги?

— Они заняты сыром.

— Сыром?

— Это долгая бытовая история, а вы совсем не производите впечатления человека, который может подобной историей заинтересоваться. Не поможете мне с матрасом? — Абигайль беспощадно сдернула с кровати одеяло и простыни.

— Какого черта вы творите? — воскликнул герцог.

— Меняю ваши перья.

— Мои перья не нуждаются в замене. И уж точно не вами.

Уоллингфорд схватил Абигайль за запястье. «Какая огромная у него рука», — подумала Абигайль. Ей очень хотелось прижаться к его плечу, но это было бы крайне неприлично.

— Ну конечно же, ваши перья нуждаются в замене, — сказала она. — Потому что эти меняли в последний раз во время визита папы римского, а было это несколько сотен лет назад.

— Ваше присутствие в моей комнате является прямым нарушением условий пари.

— Вовсе нет. Я пришла сюда по делу, с весьма невинными намерениями. К тому же это вы сжимаете мою руку, что я рассматриваю как попытку соблазнения.

Уоллингфорд разжал пальцы.

— Я вынужден просить вас уйти.

— А я вынуждена просить вас отойти в сторону, чтобы я могла завершить начатое.

— Вы — сестра маркизы, и вам не пристало наполнять матрасы перьями, кормить коз и кур.

Абигайль обернулась:

— Что вы хотите этим сказать? И какое вам вообще до этого дело? Думаю, многим маркизам пойдет на пользу, если они будут время от времени кормить коз. И герцогам тоже, раз уж на то пошло.

Уоллингфорд был разгневан.

— Вам совсем не свойственно соблюдение норм морали?

— Совсем. — Абигайль с вызовом посмотрела на герцога, на его широкие плечи и внезапно почувствовала себя очень маленькой и хрупкой. Она встречала крупных мужчин и раньше, но герцог был другим. Под дорогим твидом его костюма скрывались недюжинная сила и мощная воля. Абигайль чувствовала, как они бушуют и бурлят внутри, готовые вырваться на свободу и разрушить эту преисполненную благородства оболочку с воинственностью предков, впервые получивших титул, чья наследственность делала его столь неотразимым для женщин.

Только вот ему не на что было направить эту варварскую мощь в благовоспитанной современной действительности.

Уоллингфорд смотрел на Абигайль. Его дыхание обвевало ее лицо, а глаза цвета полуночного неба прищурились от напряжения. Его сильные руки поднялись и сомкнулись на ее плечах.

— Почему, Абигайль? — спросил он.

— Что… почему? — Аромат бергамота, источаемый его кожей, коснулся ноздрей. Где-то в глубине сознания пульсировали, не давая покоя, слова синьоры Морини. Мысли о судьбе, проклятиях и клятвах в вечной любви смешались в бешеном водовороте.

Голос Уоллингфорда зазвучал мягче:

— Почему вам совсем не свойственно соблюдение норм морали?

— Потому что это мешает.

— Мешает чему?

Абигайль постаралась собраться с мыслями.

— Тому, чтобы стать интересным человеком. Настоящей личностью, а не просто модно одетой куклой.

— Никто, — сказал герцог, поднося руку к щеке Абигайль и легонько погладив ее костяшками пальцев, — никогда не примет вас за куклу, мисс Харвуд.

О да! К черту лодочный сарай с припасенным в нем вином и свечами. К черту возможная любовница, живущая в деревне. К черту глупые проклятия Морини. Вот это идеально — освещенное солнцем лицо Уоллингфорда и его глаза, горящие неподдельной страстью.

Абигайль положила ладони на его грудь и привстала на цыпочки.

Его губы, нежные, точно гусиный пух, коснулись ее губ.

— О, — выдохнула Абигайль, когда пальцы герцога коснулись ее подбородка, а губы вновь накрыли ее собственные в нежном поцелуе.

— Абигайль, — пробормотал Уоллингфорд.

Она покачнулась, сделала шаг назад, чтобы удержать равновесие, но споткнулась о мешок с пухом.

Уоллингфорд последовал за ней, подхватил, и они опустились на пол, слившись в страстном поцелуе. Пальцы Абигайль вцепились в пуговицы на рубашке Уоллингфорда, а его пальцы — в пуговицы ее платья.