— Конечно, дуешься, — сказал он. — И я могу тебя понять. Но может быть, ты задумываешься и над тем, почему это вообще могло случиться?

— Я только об этом и думаю, — ответила я.

— При безупречных отношениях не случается измен, — сказал Штефан. — Я пытался найти в Петре то, чего не смог найти в тебе.

— Ха, — хмыкнула я. — Можешь мне поверить, то, что ты нашел в Петре, во мне пришлось бы искать очень долго!

— Я же говорю.

— Нет, ты говоришь не об этом! Но ты слишком твердолобый, чтобы понять, почему эта твоя афера так больно по мне ударила.

— Твердолобая ты, — сказал Штефан. — Хотя бы потому, что никак не можешь осознать, что этот питомник ставит под вопрос все наше будущее.

Я посмотрела на него. Вот он стоит — как всегда безупречный, словно фотомодель с этой ямочкой над верхней губой, в которую я влюбилась сразу и безвозвратно. Я лишь покачала головой, пытаясь отогнать снова подступившие слезы.

Все прошло. Все.

— Штефан, питомник и история с Петрой — две совершенно разные вещи.

— Не совсем так. Но я понимаю, что ты просто не хочешь видеть взаимосвязь. Мне жаль, Олли. И как долго я еще должен извиняться?

— Можешь не напрягаться, — холодно сказала я. — Такие вещи не прощаются.

Штефан вздохнул:

— Хорошо. Нет так нет. Может быть, ты будешь попрекать меня этой Петрой и через двадцать лет.

— Совершенно точно — нет.

— А ты не находишь, что следовало бы сделать усилие, чтобы попытаться меня понять? Хоть немного?

— Ах, Штефан. Я тебя понимаю. Раз уж тебе так ненавистен этот питомник, раз уж ты так рвешься в свой маркетинг, я — последнее препятствие на твоем пути!

Штефан улыбнулся.

— Тогда мне уже легче, — сказал он. — Я-то думал, что ты и в самом деле собираешься стоять до последнего.

Я уставилась на него. Да, похоже, он ничего не хотел понимать.

— Я уже нашел в Интернете потенциальных покупателей, — продолжал между тем Штефан. — Состояние рынка недвижимости сегодня довольно скверное, но не хуже, чем было два года назад. Поэтому, я думаю, мы можем вернуть те средства, что тогда вложили. По крайней мере, сможем остаться при своих.

Я слушала его со все возрастающим нетерпением.

— Штефан, ты снова неправильно меня понял. Я не собираюсь продавать питомник. Сколько раз я должна тебе это повторять!

— Но ты только что…

— Я сказала, что могу понять твое стремление найти для себя новое дело! Я же буду заниматься питомником одна. И совсем начистоту: от тебя последнее время здесь совершенно никакого толка.

Штефан рассвирепел:

— Ты действительно не хочешь ничего понимать? Я не позволю, чтобы наши деньги продолжали утекать, словно вода сквозь пальцы!

— Половина денег принадлежит мне, — сказала я. — И если я захочу, чтобы они утекали сквозь пальцы, то так и будет. С оставшейся половиной можешь делать что хочешь.

— Олли, девочка, теперь я действительно опасаюсь, в здравом ли ты уме. У нас пятьсот семьдесят тысяч долга за то, что мы здесь имеем, и даже если мы их заплатим, то от нашего миллиона останется меньше половины.

— Да, и на них мы отремонтируем дом и построим школу для садоводов-любителей, — заметила я. — То есть я хотела сказать, что могу сделать это сама. А ты можешь продолжать искать работу своей мечты. Останется достаточно и для автомобиля твоей мечты.

— Я этого не вынесу! Столь бесконечное упрямство граничит с абсолютным кретинизмом, — прошипел Штефан. — Пойми наконец своими куриными мозгами, что я не хочу больше видеть это дерьмо! Я хочу нормальную городскую жизнь, нормальную квартиру, встречаться с друзьями, путешествовать. Я хочу побывать на Мальдивах, в Новой Зеландии, в Сан-Франциско наконец.

Мне постепенно наскучила эта нудная песня. Я снова принялась за работу. Моя невозмутимость привела Штефана в ярость.

— А ты останешься совсем одна со своим любимым садиком. Будешь одна и в будни, и в праздники. Так и будешь стоять здесь в своих замызганных штанах и кедах, высаживая дурацкие цветочки в такие же дурацкие горшочки, и делать вид, что в мире не существует ничего более важного. Ты будешь говорить своим цветочкам всякую ерунду, даже не замечая, как это выглядит со стороны. Как неприятна вечная грязь у тебя под ногтями и постоянно испачканное лицо, насколько ты вся неприятна. А после этого ты еще спрашиваешь, почему я завел роман с другой женщиной?

В течение этого монолога я набирала в легкие побольше воздуха, а под конец со свистом выдохнула его от возмущения. Вот теперь он окончательно меня добил.

— Я тебе неприятна?!

— Конечно, ты мне неприятна, — ответил Штефан. Его лицо исказила ярость, полные губы стали совершенно бесцветными. — Ты неприятна любому мужчине. Как ты думаешь, почему мои друзья все реже и реже приглашают нас к себе?

Я все еще не могла до конца осознать сказанное им.

— Я тебе неприятна! Я — тебе!

От беспомощности я начала громко смеяться. Это действительно было смешно! Я ему неприятна. Моему собственному мужу.

— Посмотри на себя, — сказал Штефан.

Но я смотрела только на него и вся тряслась от смеха. Затем совершенно безо всякой паузы разразилась плачем. Да, я была истеричкой. Нервы сдали окончательно. Слезы лились из глаз рекой. Но все-таки поводов плакать было больше, чем поводов смеяться.

Штефан, очевидно, расценил эти слезы как мое поражение и готовность подчиниться.

— И если ты не хочешь меня потерять, то хорошо бы тебе немножко поднапрячься, — сказал он.

Я лишь всхлипывала, не в состоянии промолвить хоть слово. Я превратилась в дождевальную установку.

Когда же слезы иссякли, Штефана уже не было в оранжерее.

Я бы с большой охотой спряталась в наших руинах и появилась бы там после восьми вечера, чтобы сообщить Штефану, что, к сожалению, мы проиграли это пари. Но дело было не только в Штефане, которого я тем самым могла бы лишить его доли выигрыша, речь шла также об Эвелин и Оливере. А для этих двоих я уже сделала достаточно «хорошего». Мне лишь очень хотелось надеяться, что Оливер к этому времени был уже обкурен и сам не слишком соображал, когда ложился со мной в постель.

Никогда еще мне не было так тяжело возвращаться в квартиру Оливера, как сегодня.

Оливер стоял возле кухонного стола и что-то готовил. Так было почти всегда, пока я у него жила. Из кастрюли доносился упоительный запах пряностей. Впрочем, следовало признать, что, когда готовил Оливер, запахи всегда были упоительные.

— Привет, — сказала я, закрывая дверь.

— Привет, — ответил он, не оборачиваясь.

По его голосу я не смогла определить, какое у Оливера настроение, но то, что, отвечая на мое приветствие, он не добавил свое традиционное «Блуменкёльхен», было нехорошим признаком.

С другой стороны, со вчерашнего вечера наши полудетские прозвища стали неприемлемы. Если называть вещи своими именами, мы потеряли вчера нашу невинность. И дружбу нашу, по-видимому, тоже.

— Мне очень жаль, — произнесла я, опустив глаза.

Оливер наконец обернулся. Но, даже не глядя ему в лицо, я была уверена, что брови у него сейчас намного выше своего нормального положения.

— Что это было? — Голос Оливера все еще звучал нейтрально.

— Мне очень жаль, — повторила я.

— А что именно тебе жаль?

— Да, собственно говоря, все.

— Пожалуйста, смотри на меня, когда со мной разговариваешь, — произнес Оливер.

Его голос сейчас очень походил на голос Фрица, когда тот начинал читать свои воскресные проповеди. Неужели и он сейчас скажет мне, какая я бездарь?

Я подняла подбородок и посмотрела ему прямо в глаза. В его красивые, умные, серые глаза. В данный момент, впрочем, выражение их было довольно мрачным.

— Итак, тебе жаль, что ты вчера переспала со мной? — спросил Оливер.

Я кивнула. Это не было обманом. Мне было жаль, что я перешла дорогу Эвелин. Мне было жаль, что тем самым я еще более усложнила все происходящее.

— И потому, что ты сделала это, чтобы досадить Штефану? — спросил Оливер.

— Откуда ты знаешь?

— Эвелин рассказала мне о Штефане и этой вашей продавщице.

— Получается, что ты знал обо всем раньше меня? — Все знали об этом, и никто не сделал ни малейшей попытки, чтобы рассказать об этом мне. — Ну, прекрасно, ты действительно хороший друг!

— Я тоже так думал, — произнес Оливер и посмотрел на меня, качая головой. — Скажи-ка, Оливия, что это нашло на тебя вчера вечером? Почему ты просто не рассказала мне обо всем, а вместо этого начала вытворять все эти номера а-ля «я-очень-злая-девочка»?

Я нервно сглотнула слюну.

— Потому что я и есть злая девочка.

Оливер все еще качал головой.

— То, что тебе было нужно, так это хороший разговор и чашка горячего какао. Вместо этого…

При упоминании о «вместо этого» по моему телу пробежала дрожь.

— Мы не должны никому об этом рассказывать, — промямлила я. — Это никто не должен узнать, тогда никому не станет больнее.

— Кроме… — Оливер прикусил губу. — Ты права, — произнес он. — Мы станем вести себя так, словно ничего не произошло.

— Да, — облегченно согласилась я. — Поскольку я была пьяна, а ты обкурен.

Оливер поморщил лоб.

— Кто тебе сказал?

— Эвелин сказала, что ты тестировал наш… э-э… ее продукт.

— Я только пару раз затянулся от косячка господина Кабульке, — сказал Оливер. — Это и впрямь достойный продукт. Однако, к сожалению, для меня это не может служить оправданием. Твое же состояние было близким к горячечному бреду.

— Тебе не нужно ни в чем оправдываться, — сказала я. — В конце концов, я тебя соблазнила.

В первый раз за этот вечер Оливер улыбнулся. Но очень коротко. Затем он сказал: