А потом, после того как первое потрясение от смерти Колина рассеялось, Майкл с ужасом понял, что рядом с невыносимым горем потери проросли чудесные ростки свободы. Он был свободен! Тяжкое бремя долга по отношению к более слабому и беспомощному существу, камнем лежавшее на его душе, теперь ушло прочь. Пока Колин был жив, сознание этого долга связывало ему руки. Возможно, долг по отношению к Колину не удержал бы его от поисков любви где-то на стороне, но свободным он себя не чувствовал, а Колин был слишком слаб, чтобы отказаться от исключительного права на его, Майкла, душу. Он знал это, как знал и то, что смерть Колина стала для него освобождением, и это мучило его невыносимо.

Все последующие месяцы Майкл жил затворником, полностью ушел в себя, и его особое положение в батальоне только способствовало этому. Солдаты их части всегда отличались чрезвычайной смелостью, но Майкл превзошел всех. Командир называл его суперсолдатом, подразумевая под этим высочайший военный профессионализм, не часто встречающийся среди солдат. Майкл относился к своим обязанностям как к работе, у него не бывало неудач, потому что он верил не только в свои силы, но и в высшую цель. Он не позволял эмоциям руководить собой, какие бы мотивы ни лежали в основе его действий, а это означало, что на него всегда можно было положиться, всегда можно было быть уверенным, что он не потеряет головы и сделает то, что должно быть сделано, невзирая на последствия, даже если это касалось его собственной жизни. Майкл всегда был готов рыть траншеи, проложить дорогу, построить блиндаж или выкопать могилу; он брал неприступные высоты или прикрывал отступление, если считал его необходимым. Он никогда ни на что не жаловался, не доставлял никому хлопот, не обсуждал приказов, даже если про себя уже решил обойти их. На других солдат он действовал успокаивающе, всегда находил слова ободрения, знал, что нужно сказать, чтобы укрепить их мужество. В батальоне считали, будто он заговорен, и утверждали, что он приносит удачу в атаке.

После того как они высадились на Борнео, их отправили выполнять боевую задачу, которая казалась на первый взгляд вполне обычной. А поскольку в батальоне не хватало офицеров, руководить вылазкой поставили того самого сержанта, задиравшего Колина. Людей рассадили на три баржи. Им предстояло продвинуться вдоль побережья, захватить его и затем проникнуть в тыл противника. Предварительная разведка не обнаружила присутствия здесь японцев, но как только начались маневры, японцы оказались тут как тут, и больше половины роты погибло или было ранено. Одна баржа успела уйти – с нее никто еще не высаживался; другая была пробита снарядами и потонула. Майкл с товарищем и тот сержант сумели сгруппироваться, собрали здоровых и легкораненых, и все вместе они погрузили тяжелораненых на третью баржу, остававшуюся на плаву. Пройдя полпути, они встретились с катером, шедшим им на выручку. Там были медикаменты, плазма и морфий; первая баржа благополучно добралась до своих, и помощь подоспела вовремя.

Сержант очень тяжело переживал потерю стольких людей и во всем обвинял себя, считая, что погубил их по неопытности – это была его первая самостоятельная операция. И Майкл, из памяти которого не уходили те дни на Новой Гвинее и Колин, счел своим долгом сделать все, чтобы утешить его. Последствия оказались ошеломляющими. Сержант открыл ему свои объятия в буквальном смысле. За эти пять жутких минут Майкл обезумел; хладнокровный суперсолдат, никогда не позволявший чувствам выйти на поверхность, взорвался от гнева. Вот он, адский цикл, закручивается по новой – ненужная любовь, тяжкое рабство обязательств, он сам одновременно и жертва, и причина этой жертвы. И внезапно Майкл возненавидел этого человека такой неистовой ненавистью, какой за всю свою жизнь ни к кому не испытывал. Если бы сержант тогда не начал обхаживать Колина, ничего бы не случилось, потому что Колин просто не решился бы признаться Майклу.

К счастью, в руках у Майкла ничего не было, но ярость, солдатская выучка и неожиданность нападения сделали свое дело, и если бы сержант не успел крикнуть, а люди не подбежали бы вовремя и не оторвали Майкла, все было бы кончено.

Майкл понял, что в те минуты его сознание затопило безумие, и почувствовал себя уничтоженным. Никогда за все годы войны не возникало в нем жажды убивать, он не получал от этого никакого удовольствия, не испытывал ненависти к противнику. Но в этот раз, когда он сдавил горло сержанта руками, в нем вдруг поднялась волна удовольствия, близкая по ощущению разве что к вершинам сексуального наслаждения, и, сжимая большими пальцами подъязычный хрящ лежащего под ним человека, он упивался этим чувством, оно завладело его мозгом, и весь он растворился в какой-то безумной похоти, которую до сих пор презирал в других.

Никто не мог знать, что чувствовал Майкл в эти короткие и страшные секунды, и, поняв это, он решил не бороться с последствиями. Он отказался хоть как-то оправдать свои действия, отказался вообще что-либо объяснять, кроме того, что хотел убить.

Командир батальона – находясь под его командованием, можно считать, что тебе повезло на всю жизнь, – за шиворот тащил Майкла к себе, чтобы заставить его говорить. При их разговоре присутствовал только один свидетель – офицер медицинской службы, блестящий врач, человек исключительно высоких моральных качеств. Они сообщили Майклу, что дело попало к дивизионному начальству, что потерпевший настаивает на трибунале и ни в коем случае не ограничится уровнем командования батальоном.

– Чертов тупица, педераст, – бесстрастно высказался командир.

– Он был не в себе эти дни, – отозвался Майкл, все еще потрясенный зрелищем человека, вот-вот готового разрыдаться.

– Если ты и дальше будешь продолжать в этом же духе, они признают тебя виновным, – сказал врач, – и ты потеряешь все, что заслужил за эти годы. Все, чем можешь по праву гордиться.

– Пускай признают, – устало ответил Майкл.

– Прекрати, Майкл! – сказал командир. – Ты стоишь десятерых таких, как он, и сам знаешь это.

– Я хочу вырваться отсюда, – проговорил Майкл, закрывая глаза. – Джонно, я по горло сыт этой войной, осточертело мне все это!

Двое других обменялись взглядами.

– Тебе нужен хороший отдых, это совершенно ясно, – бодро заявил полковой врач. – И в любом случае насчет суда заткнись. А вот лучше скажи мне: как насчет удобной мягкой кроватки в уютном симпатичном маленьком госпитале, а? Рядом симпатичная маленькая сестренка, ухаживает за тобой и все такое?

Майкл приоткрыл глаза.

– Прямо рай какой-то, – пробормотал он. – А что я должен делать, чтобы вознестись туда?

– Да просто стой пень пнем, – ухмыльнулся врач. – Я отправлю тебя на Базу номер пятнадцать с подозрением на психическое расстройство. В увольнительных бумагах об этом ничего не будет сказано, это мы тебе обещаем. А вот нашему приятелю-сержанту придется трубить отбой.

Сделка состоялась. У Майкла приняли оружие, погрузили в машину «скорой помощи» и доставили на аэродром. А оттуда – на Базу номер пятнадцать.

Значит, он в уютном симпатичном маленьком госпитале на удобной мягкой кроватке, а рядом симпатичная маленькая сестренка, так что ли? Но сестра Лэнгтри как-то не подходила к определению симпатичной маленькой сестренки. Он уже нарисовал в своем воображении что-то пухлое, сорокалетнее, с материнским деловым выражением лица. А она оказалась изящной, упругой штучкой, едва ли старше его, с самомнением почище полкового бригадира да и с мозгами не хуже генерала…

Майкл очнулся от воспоминаний и увидел, что Бенедикт пристально смотрит на него, не мигая, и он уже улыбнулся ему с искренним расположением, когда в его голове раздался предупредительный сигнал. Нет, никогда больше! Даже ради этого несчастного бедолаги с полуголодным тоскливым взглядом бездомного пса! Никогда, никогда. В конце концов, знание – лучшее оружие, и он теперь в состоянии сам решить, в каком месте подвести черту под дружескими отношениями. Не то чтобы Майкл принял Бенедикта за гомосексуалиста, просто ему очень нужен друг, а все остальные не проявляют к нему ни малейшего интереса. И немудрено. В нем явно бросается в глаза какая-то непонятная окаменелость, которую Майкл уже не раз встречал в других, и всегда это означало одиночество. Такие люди странно на все реагируют. Вместо того чтобы, например, ответить насмешкой на насмешку, они вдруг начинают разглагольствовать о религии или говорят о таких вещах, которые обычно люди не замечают. Бен, скорее всего, до смерти пугал девушек и сам в свою очередь безумно боялся их. Майклу пришло в голову, что Бен, вероятно, относится к тем людям, чья жизнь проходит в своего рода эмоциональной пустыне, она изначально бесплодна… Неудивительно, что он так любит сестру Лэнгтри – она обращается с ним как с нормальным, в то время как все остальные считают его попросту придурком. И еще они чувствовали в Бенедикте яростную, неистовую силу, не отдавая себе в этом отчета, за исключением, может быть, Нейла, который все-таки много повидал. Господи, какой же это, наверно, был солдат!

В эту секунду в лице Бена что-то шевельнулось: оно все съежилось, ноздри как будто склеились, взгляд остекленел. На глазах у Майкла он превратился в камень. Майкл с любопытством обернулся, чтобы посмотреть, что же это увидел Бенедикт и что привело его в такое состояние. С дальнего конца пляжа гордо вышагивал Льюс, направляясь в их сторону. И было чем гордиться. Высоко поднимая ноги, он шествовал походкой спасителя человечества, великолепно сознавая, какое впечатление производит. Солнце играло на золотистой коже прекрасного тела, высвечивая длинный и толстый половой член, который издевательски покачивался при каждом его шаге, заставляя всех мужчин на пляже изнывать от угнетающего чувства собственной неполноценности и втайне исходить черной завистью.

– У, сволочь! – уточнил Нейл, с силой вонзая загрубевшие пальцы ног глубоко в песок, напоминая крота, вознамерившегося в конце концов закопаться полностью. – Господи, дай мне силы взять в руки бритву и освободить его от этого груза!