Алексей на всякий случай заглянул в свою записную книжку. Действительно, один из номеров соответствовал домашнему телефону Гангутов. Он знал его наизусть, тайком списав с Лениной записки, адресованной Эльвире Андреевне перед отъездом. Сделать это открыто он не решился, мать и так замучила расспросами, на которые он не знал ответа.

Первый его вопрос, когда он очнулся от наркоза, был о Лене, пришла ли она. Мать пообещала, что девушка придет с минуты на минуту. Но она так и не появилась ни в этот день, ни в последующие. Мать недоуменно пожимала плечами и поясняла, что ничего не знает. Лена с отцом живут пока у Мухиных, дома не бывают, ей в связи с последними событиями неудобно беспокоить их. Алексей попытался разузнать у Наташи, но девчонка с невинным видом пояснила ему, что Лену чуть ли не каждый день видят в компании Германа, и все в поселке говорят, что дело идет к свадьбе. О случившемся в доме Лены, о смерти Македонца ему во всех подробностях поведал Остапенко. Он же сказал, что Германа освободили от расследования, так как в этом деле замешаны его ближайшие родственники. Серьезные проблемы были у Веры, застрелившей мужа. Против нее было возбуждено уголовное дело, и она почти не выходила из дому.

Наталья безвылазно находилась рядом с ним, предупреждая все его желания. В конце концов ее хлопоты стали тяготить его, но Алексей не мог приказать девушке, искренне желавшей помочь ему, покинуть палату. Наконец он научился не слушать ее бесконечное щебетанье, а, уткнувшись в подушку, думать о своем. Вечером и ночью было легче. Дежурная медсестра выпроваживала всех посетителей, и он был предоставлен самому себе и своим воспоминаниям. Горечь обиды и безвозвратной потери, которую он ощутил, узнав о предположительной свадьбе Лены и Германа, не могли заслонить ни текущие дела лесхоза, которыми его пичкали каждый день заместители и главный инженер, ни интенсивная забота Натальи. Девчонка, похоже, опять воспылала надеждой и изо всех сил пыталась доказать свою любовь. Эти попытки приводили его в состояние еле сдерживаемой ярости, отчего хотелось впиться зубами в подушку и рвать ее на части. Но самым страшным потрясением для него стало известие об увольнении Лены из школы и ее отъезде в Москву.

В бешенстве выхватив из рук матери записку, в которой девушка сообщала номер своего московского телефона, Алексей рявкнул на Наталью, пытавшуюся обратить его внимание на очередные деликатесы домашней кухни, и вышел из палаты. В этот же день он добился, чтобы его выписали из больницы, и попытался сделать все, чтобы вычеркнуть из сердца девушку с зелеными глазами. Он изматывал себя работой, сутками не выходил из леса. Возвращаясь домой, он валился с ног от усталости, отмокал в ванне, а потом долгие часы не мог уснуть, вновь и вновь перебирая в памяти все, что они пережили вместе.

Он помнил, что изорвал записку на части, но однажды обнаружил ее на письменном столе, тщательно склеенную и разглаженную утюгом. Конечно, он демонстративно, на глазах у матери, разорвал ее вновь и выбросил в мусорное ведро.

Мать, видя его состояние, не упоминала о Лене.

Она тоже сильно переживала, что соседка не попрощалась с ней лично, а обошлась запиской. С Максимом Максимовичем перед отъездом она встретилась, но он также терялся в догадках, почему его дочь слышать не хочет об Алексее.

Мать уехала через неделю после Гангутов, и вскоре Алексей получил от нее маленькое письмо, в котором не было ни слова о Лене и Максиме Максимовиче. Очевидно, они не горели желанием продолжать поселковые знакомства.

Однажды вечером он подошел к телефону и долго смотрел на диск, но так и не набрал Ленин номер. С тех пор это стало своеобразным ритуалом: он подходил к телефону, какое-то время смотрел на него, но не решался позвонить. Он неоднократно прокручивал в голове различные варианты разговора, но они так и остались невысказанными…

Алексей бросился в ванную, спохватившись, что не закрыл краны, и в последний момент успел предотвратить потоп: вода была уже вровень с краями ванны.

Приняв ванну, Алексей надел свой старенький халат, оставшийся еще со студенческих времен, и вышел на кухню. Поставил на плиту чайник, опять подошел к телефону, решительно снял трубку и, не раздумывая больше ни минуты, набрал номер, который без запинки мог повторить в любое время суток в любом состоянии.

Трубку взяла женщина, и Алексей удивился своему внезапно севшему голосу.

— Алло, вы не могли бы пригласить к телефону Лену?

— Это вы, Терман? — вежливо осведомился голос. — К сожалению, Лены еще нет. Она будет часа через три. Если вам не трудно, перезвоните попозже.

Не попрощавшись, он медленно положил трубку.

Выходит, милиционер уже отсвечивает в столице. Но если ему вежливо предлагают перезвонить попозже и до сих пор обращаются на «вы», значит, Лена пока не вышла за него замуж.

На бегу Алексей сбросил халат, переоделся в легкий светлый костюм, выскочил на лестничную площадку, тут же вернулся, вспомнив, что не списал ее адрес с календаря. На кухне засвистел чайник, и он, чертыхнувшись, помчался выключить плиту.

Такси он поймал сразу и через двадцать минут входил во двор старого дома в центре Москвы. Двор густо зарос сиренью и акацией. Он подошел к подъезду, и непременные старушки на скамейке окинули его придирчивым взглядом, когда он спросил, здесь ли проживают Гангуты.

Гангуты проживали здесь, на третьем этаже. Бабули с любопытством проводили взглядом высокого молодого мужчину, который, получив необходимую информацию, в подъезд почему-то не пошел, а направился к детской площадке и, присев там на краю песочницы, закурил.

— Чегой-то он? — спросила одна из кумушек, в недоумении уставившись на подружек.

— Он, наверное, к Максимычу. Вишь, красавчик какой! По-моему, я его в какой-то передаче или в кино видела, — предположила другая.

— Нет, на артиста он не похож, — со знанием дела резюмировала третья. — Скорее всего, он к Елене, кавалер, хочет ее на улице дождаться.

— К Елене другой ходит, поздоровше, — опровергла ее самая зоркая бабуля.

А объект их споров нервно курил, сидя на краю песочницы, не решаясь сделать несколько шагов до подъезда. О времени прибытия Елены Максимовны Гангут он был осведомлен и решил дождаться ее во дворе, а там уж как обстоятельства сложатся, сможет ли он заговорить с ней или только досмотрит напоследок издали. На всякий случай он решил обзавестись букетом, если не получится лично встретиться, постарается передать его через бабушек.

Завтра он должен обязательно вернуться в Привольный. Он не мог себе позволить слишком долгое отсутствие. Но постоянное ощущение тревоги, странное, почти болезненное возбуждение, которое не оставляло его все время после отъезда Лены, не давало ему полностью сосредоточиться на своих служебных обязанностях. То и дело он ловил на себе удивленные взгляды подчиненных, да и сам догадывался, что его чрезмерная раздражительность, граничащая зачастую с грубостью, в конце концов авторитета и уважения ему не прибавит.

В итоге он плюнул на гордость, купил билет на самолет и через четыре часа был в Москве, решив собственными глазами убедиться, насколько счастлива теперь женщина, ради которой он и решился, по своему глубокому убеждению, на последнюю в своей жизни глупость.

Он вышел со двора и в ближайшем цветочном киоске купил букет белых роз. У самого дома его обогнал темно-синий «вольво», остановился недалеко от подъезда. Из него вышел Максим Максимович с тросточкой и, прихрамывая, направился к подъезду. Весело поздоровавшись со старушками, он попытался пройти мимо, но они остановили его. Бойко тараторя, они показывали на песочницу. Максим Максимович недоуменно пожал плечами и прошел в подъезд.

Выждав минут десять, Алексей подошел к бабулькам.

— Где же вы были, молодой человек? — Бабушки укоризненно смотрели на него. — Только что сам Гангут подъехал. Мы ему про вас сказали, а вы куда-то исчезли.

— Прощу прощения. — Алексей улыбнулся. Исправлюсь в ближайшие пять минут. — И последовал за Максимом Максимовичем.

Дверь в ответ на его звонок, к его величайшему удивлению, открыла Верка Мухина. Какое-то мгновение они оторопело смотрели друг на друга. Алексей опомнился первым:

— «Не ждали» — картина Репина, кажется, так называется?

— Это вы зря, Алексей Михайлович, — язвительно процедила Верка, — кое-кто по пять раз на дню почтовый ящик проверял, я понимаю, что без особой надежды, на всякий случай, но, увы!.. — Она выразительно вздохнула и пожала плечами. Опершись рукой о косяк, она пристально рассматривала неожиданного визитера, с удовлетворением отметив его несколько растерянный вид. Интересно, куда подевалось его знаменитое самомнение, замешенное на непомерной гордости и абсолютной уверенности в себе? Она со злорадством отметила, что Алексей не знает, как вести себя и что делать с букетом. В конце концов он зажал его, как банный веник, под мышкой, оперся на косяк рядом с ней и, придвинувшись вплотную, тихо спросил:

— Вера, где Лена?

— Там, где ей сейчас необходимо быть.

— Что это значит?

— То и значит. А может, ты пришел пригласить ее на свадьбу? За тобой ведь не заржавеет. Ну дак я тебя предупреждаю, если не уйдешь через минуту…

— Постой. — Он ухватил ее за руку и вытащил на лестничную площадку. — О чьей свадьбе ты говоришь?

— О твоей, конечно! — Верка, потирая запястье, рассердилась. — Не делай только вид, что я тебе нечто новенькое сообщила.

— Нет, я все-таки жду от тебя конкретных объяснений, на чью свадьбу я должен пригласить Лену и почему?

— Повторяю, специально для тупых: на свою с Натальей, если за этот месяц ты себе новую любовь не нашел, чему я совершенно не удивлюсь.

— Господи, Вера, что за несусветную ерунду ты городишь? Ни о какой свадьбе и речи никогда не было, наоборот, все это время меня пытались убедить, что Лена выходит замуж за Германа.

Теперь уже Верка чуть не потеряла дар речи: