Без сомнения, г-ну д'Эгизи дался в руки один из тех случаев, когда самый одинокий и хмурый человек испытывает потребность в общении с другими. Г-н Де Валанглен последовал за ним в низкий зал, где пылал камин. Г-н д'Эгизи, очень похожий всем своим видом на персонаж комедии, стал звать по именам воображаемых лакеев. Их всех заменял ему единственный слуга, и не раз маленькому человечку приходилось самому мыть колеса или чистить скребницей лошадей, впрягаемых в карету, которою он так тщеславился. В этот день слуги не было дома. Г-н д'Эгизи прекрасно знал, что он отправился покупать овес: поэтому, несколько раз позвав его во все горло, он сам пошел и вынул из буфета блюдо, графин и два стакана. Он наполнил их розоватым вином, прищелкнул языком и, после краткого молчания, вдруг обратился к г-ну де Валанглену, сушившему у камина свои сапоги:

— Клянусь честью, сударь, я счастлив видеть вас, потому что я обязан вам благодарностью и давно хотел вам ее выразить. Я слишком в долгу перед вами в одном деле, о котором вы знаете, чтобы допустить со своей стороны неблагодарность. В то время, как вся клика из Куржё с готовностью соглашалась с тем, что я в состоянии был совершить преступление, которое вменяла мне выдумка глупой толпы, вы один защитили меня от этих проклятых языков и один усомнились в том, что я способен убить человека иначе, нежели в законном поединке, по всем правилам чести, как дворянин, который мстит за себя, а не поступает подобно мужлану, убивающему из-за угла без вызова и секундантов. Такие вещи, сударь, не забываются и сами заставляют забыть многое, ибо, — добавил он, ободренный молчанием г-на де Валанглена, — у меня имелось достаточно оснований вас ненавидеть, и я ненавидел вас, как ненавидят человека, являющегося причиной невознаградимого ущерба и безграничного оскорбления.

— Вы видите, сударь, — отвечал холодно и просто г-н де Валанглен, — что небеса вняли вашей досаде и приняли на себя заботу о вашей обиде. Они проявили даже крайнюю суровость, чтобы удовлетворить их. Они отняли у меня девицу де Ла Томасьер в ту самую минуту, когда я уже думал, что она принадлежит мне. Они привлекли ее с внезапной непреодолимостью, так, что мы оба потеряли ее, вы — не имея возможности ее получить, а я — удержать. Это составляет некоторое различие между нами, и преимущество, сударь, не на моей стороне, ибо, будь вы моим злейшим врагом, я не пожелал бы вам оказаться на моем месте и терпеть мои мучения.

Г-н де Валанглен сам удивился, что так заговорил. Он огляделся вокруг себя, как если бы не вполне понимал, где он находится. Огонь потрескивал в камине. Вино краснело в стаканах. Г-н д'Эгизи вертелся на стуле своей маленькой забавной персоной. Лицо его терялось в локонах обширного парика. Г-н де Валанглен смотрел на него внимательно и спрашивал себя, неужели это действительно он сам, ведущий беседу с человеком, которого он едва знает, притом более всего с его смешной стороны и, во всяком случае, недостаточно, чтобы обсуждать с ним такой интимный и горестный предмет. Не сам ли он затворился в пустынном Болиньоне для того, чтобы никто не мог докучать ему расспросами о том, что ему хотелось утаить от всех? Он бежал в уединение от всякого неуместного любопытства; он подавил в себе желание найти утешение для своей печали в том, чтобы с кем-нибудь поделиться ею; он запретил себе поверять свои мысли кому-либо кроме самого себя, и потому он внезапно удивился тому, что высказал самые потайные из них какому-то г-ну д'Эгизи, которого, повстречайся тот ему на улицах Куржё, он удостоил бы лишь самого сухого поклона и самого холодного приветствия.

Странная непоследовательность! Но разве не бывают минуты, когда язык наш сильнее нашего молчания, когда субстанция накопившегося в нас страдания выступает, можно сказать, как пот, в невольных словах? Эта необходимость столь сильна, что она предает нас первому встречному, причем даже наше изумление не успевает помешать нам так поступить.

— Хотя, подобно вам, я хорошо вижу разницу между нами, — отвечал г-н д'Эгизи, — разница эта представляется мне иною, и не к моей выгоде. Позвольте мне, сударь, объяснить ее по-своему, и окажите мне честь некоторым терпением.

Г-н де Валанглен приблизил свои руки к огню и стал греть их попеременно.

— Подумайте, сударь, — продолжал г-н д'Эгизи, — о состоянии, в котором я оказался, когда этот старый негодяй де Ла Томасьер столь тягостным образом отказал мне в руке своей дочери. Я любил ее, сударь, так же, быть может, как любили ее и вы. Прибавьте к этому, что отказ был чрезвычайно вежлив. Хитрая лиса не сказала мне ничего такого, чем бы я мог оскорбиться, но его пренебрежение не было для меня от этого менее жгучим. Вы скажете мне, сударь, и я не стану вам возражать, что я не заслужил чести, которой домогался, и что девица де Ла Томасьер была достойна лучшего человека, нежели я? Вы в этом правы, сударь, и дальнейшее доказало это, ибо вы достигли успеха там, где я потерпел неудачу, так как вы получили согласие и от ее отца и от нее самой, и, не случись непредвиденного обстоятельства, она была бы теперь вашей женой.

— Все это хорошо, сударь, — прервал его г-н де Валанглен, — но не делает ли именно это судьбу мою столь горькой и смешной? Разве вы не видите в этом самом причину моего отчаяния и моего желания покончить с ним своей смертью? Ибо не моя вина в том, что мой конь уже двадцать раз не дал мне сломать себе шею! В настоящую минуту я говорю вам об этом спокойно, но это не должно вас обманывать: я вскоре вновь предамся бешенству, которое меня терзает и не дает мне ни минуты покоя. Может ли кто-нибудь не впасть в отчаяние, утратив такую прекрасную надежду? Какая игра судьбы, сударь, уже видеть себя на пороге желанного супружества, как вдруг за вашим счастьем захлопывается ужасная дверь монастыря! Прибавьте к этому, что девица де Ла Томасьер сама решилась на то, что совершила, вполне независимая в своей жестокости, и во имя такого предлога, сударь, упорство в котором до сих пор заставляет меня краснеть за нее.

— И опять-таки я в этом с вами не согласен, сударь, — возразил г-н д'Эгизи, и его маленькое лицо приняло торжествующее и важное выражение. — Позволительно ли мне говорить вам о себе и осмелиться на сравнение между нами? Без сомнения, отказ в таком драгоценном благополучии со стороны старого де Ла Томасьера задел меня очень живо, но не думаете ли вы, что успех, которого достигли вы, поразил меня еще сильнее? Я плакал от бешенства, видя в ваших руках ту, которая ускользнула из моих. У ревности, сударь, есть тонкие и скрытые мучения. Я испытал их вполне. Я вас ненавидел, сударь, и вы должны простить мне странное чистосердечие, с каким Я этого от вас не скрываю. Если я когда-нибудь желал страстно чьей-либо смерти, то не смерти старого развратника Ла Томасьера, а вашей, сударь, человека богатого и счастливого, похитившего у меня сокровище, которого лишила меня глупая воля вздорного старика и отсутствие средств принудить его.

Вы скажете, что мне нетрудно было бы обнаружить вам свое неудовольствие и найти предлог к ссоре? Я так и хотел сделать, когда вы поклонились мне в церкви, в день похорон г-на де Ла Томасьера. Но вы не знаете, сударь, что значит быть слабым и маленького роста. Поединок с вами! Такой карлик, как я, рискует в нем самым смешным образом быть обезоруженным и проколотым, как лягушка, а у меня не было никакой охоты, чтобы меня отвезли домой истекающим кровью, на подушках моей кареты; я решился стерпеть ужасное зрелище счастливого соперника. Ах, сударь, какое это мученье, и как мало означает смерть любимого существа в сравнении с видом другого, который им любим! Я терял девицу де Ла Томасьер, и терял ее по вине человека, существа, созданного, как и я, если хотите — лучше, чем я, но все же созданного из костей и плоти, подобно мне самому!

Другой человек отнял ее у меня, чтобы говорить с ней так, как мог бы говорить я, чтобы ласкать ее так, как стал бы ее ласкать я. Вот, сударь, положение, в которое я был приведен, и покажется ли вам странным, что оно способно пробудить чувство ненависти и желание мести? О, я испытал их и еще более мучился первым от того, что не находил в себе мужества осуществить второе. Я хотел бы раздавить вас колесами моей кареты. Я поехал смотреть, как будут вешать Пьера Графара; я почти готов был приветствовать его — не потому, что он убил этого толстого Ла Томасьера, которому достаточно было бы и апоплексии, а потому, что он отомстил за нанесенное ему оскорбление; я хотел бедному малому, сумевшему убить, оказать честь своим присутствием при его казни.

И маленький д'Эгизи, трепещущий в своем кресле от давней обиды и вновь вспыхнувшего гнева, вовсе не казался более смешным г-ну де Валанглену.

— Все проходит, сударь, — продолжал г-н д'Эгизи, — и я клянусь вам, что во мне ничего более не сохранилось от яда моей прежней неприязни. Убедитесь же лишний раз на таком примере в неустойчивости души человеческой, которая столь же непостоянна в ненависти, как и в любви, и постарайтесь увидеть в этом предвещание того, что вам суждено выздороветь так же, как выздоровел я. Разве у вас нет причин утешиться, каких не было у меня? Вас, сударь, по крайней мере, девица де Ла Томасьер не покинула ради другого, вам подобного. Вам не угрожало увидеть ее когда-нибудь проходящей под руку с кавалером, который захватил ваше место и играет вашу роль. Благодетельные стены «Божьих Девственниц» хранят нас от этого ненавистного зрелища. Монастырь позволяет вам быть уверенным в ней навсегда. Что говорю я, сударь? Она больше не женщина и в силу этого не может более быть предметом ваших сожалений, ибо то, чего вы искали в ней, более не существует. Она отдалась богу. О, прекрасный соперник, который известен нам лишь по имени и у которого нет ни формы, ни лица! Разве это не успокоительно? Стоит ли так печалиться, если то, что потеряно, никому не принадлежит? На вашем месте я бы, скорее, нашел причину гордиться, так как для того, чтобы отвратить это сердце от вашего, понадобилось не более и не менее, как влечение к предвечному. Поверьте мне, сударь, вы принесены в жертву вовсе не из тщетной заботы извлечь из чистилища этого беднягу Ла Томасьера; это только предлог и случайность. Вините лучше девицу де Ла Томасьер в том, что она действовала в силу какого-то тайного призвания, которое неведомо ей самой и которое обнаружилось бы в ней, даже несмотря на брак, любовь и детей. И тогда вместо жены вы получили бы злую и страстную святошу, которая есть худший и самый злокозненный вид из всех жен и которая омрачила бы ваши дни своей одержимостью и причудами благочестия.