— И что же вы предприняли на этот раз?

— В конце концов мы нашли решение. Я отыскал хирурга, способного помочь парню, и теперь, похоже, отчим и вправду охотится за девочкой.

Кристиан слышал смех Элизабет и чувствовал, как ее очарование струится как бы сквозь него, согревая. Медленно он поставил кофейную чашку.

— Полагаю, Элизабет, вы достаточно наслушались моих профессиональных историй.

— Не знаю, — ответила она, глядя ему прямо в лицо. — Согласитесь, что иногда уклончивость — необходимое условие спасения души и рассудка.

— Верно, но вы ведь хотите знать, не так ли?

— Да, хочу.

— О, да в сущности все очень просто. Я знаю, что вы не убивали своего мужа.

Слова были произнесены с такой искренностью, с такой простотой, что с минуту она могла только смотреть на него.

— Но как вы можете быть настолько уверены? Он неторопливо закурил трубку.

— Я слышал все концерты, которые вы когда-либо давали. Вы творите, интерпретируете, порождаете красоту и чувства. Вы живете своей внутренней жизнью и, будь ваша воля, так и прожили бы свою жизнь, обратив свой взор внутрь себя. Я не верю, что люди когда-нибудь имели для вас значение, что они когда-нибудь затрагивали глубинную внутреннюю сторону вашей натуры до такой степени, чтобы вызвать в вас ненависть столь сильную, чтобы это могло закончиться убийством. Вы никого не смогли бы убить — для вас это было бы бессмысленным актом. По правде говоря, я готов держать пари, что вы не смогли бы заставить себя и паука убить.

На минуту он замолчал, посасывая трубку, но не услышал ее ответ.

— Видите ли, — продолжал он мягко, — вам даже непонятна идея покушения на чужую жизнь. Она вам столь же чужда, как мне мысль о том, чтобы снять одежду и попытаться изнасиловать женщину-ассистента.

Элизабет изучала свою кофейную чашку.

— Вы заставляете меня ощущать себя каким-то бесчувственным созданием, убившим в себе человечность ради искусства, так, будто в моих генах есть нечто, сделавшее меня странной, иной, отличной от других.

— Конечно, иной. Чтобы достичь совершенства в любой области, нужна огромная концентрация внутренних сил и еще напористость. Поэтому некоторые стороны нормального человеческого развития и не могли в вас проявиться. Для них не осталось места. Я думаю, что, даже будучи подростком, вы не испытали тех ужасных судорожных порывов, которые юные девушки испытывают к противоположному полу. Она улыбнулась.

— Ну, по правде говоря, кое-что было. Однако воля моего отца была сильнее влияния гормонов. Я думаю, он убедил меня, что здоровая доза презрения — единственный достойный ответ юным искателям.

— Так вот почему вы вышли замуж за Тимоти Карлтона! Искали в нем некое подобие сильной личности отца?

Он заметил, что она отшатнулась, и быстро сказал:

— Простите. Я вовсе не собирался проявлять нескромность и излишнее любопытство. Думаю, сработала профессиональная привычка: психоаналитик всегда пытается узнать о людях как можно больше, чтобы понимать их лучше. Гены въедливости. Думаю, вы могли бы назвать их по своей доброте. Но иногда это похоже на несносное любопытство.

— Нет, все верно. Возможно, вы правы. Собственно, я никогда не пыталась проанализировать, почему я вышла замуж за Тимоти. Во всяком случае, не по молодой наивности, это уж точно, девчонкой я уже не была. Так что не в незрелости дело. Я и сейчас не могу ответить: почему? — Она опустила глаза в надежде, что он не заметит по ним, что она лжет. Никогда никому она не признается, почему вышла за Тимоти.

Кристиан спокойно набивал трубку — отец всегда называл это “ритуалом успокоения”.

— Вам это помогает собраться с мыслями?

— Что? Ах, трубка! Вероятно, да, вполне вероятно.

— Послушайте, доктор, а ведь вы не уверены, что я не убивала своего мужа. Вы произносили слова, звучащие удивительно логично, и все же это были только слова. Никто не знает, что заставляет человека совершать те или иные поступки, в том числе — насилие. На процессе говорилось, что на орудии убийства нашли отпечатки моих пальцев, и предполагалось, что у меня есть мотив.

— То есть желание стать богатой наследницей?

— Да, и, конечно, желание освободиться от омерзительного брака со стариком.

— Вы никогда бы не совершили такой глупости.

— Глупости? Вы имеете в виду отпечатки пальцев на дурацком серебряном ноже для колки льда? Или то, что у меня не было алиби на то время, когда Тимоти убили?

— Чем вы занимались в тот вечер?

— Да просто гуляла в Сентрал-парке, приглашая воришек совершить на меня нападение, но никто не покусился на мой кошелек — к счастью или к несчастью, — все зависит от того, как посмотреть.

— Я слышал, что вам следовало быть на каком-то благотворительном вечере?

Элизабет склонила голову набок.

— Да, а как вы узнали?

— Да ведь на процессе говорили об этом.

— Я многое забыла из того, что произошло. Действительно, получилось так, что я туда не пошла. Какая жалость! Окружной прокурор лишился возможности заявить, что я наняла убийцу.

— В вашем голосе все еще слышится горечь.

— А вы бы что чувствовали?

— Да, конечно, но у меня в отличие от вас главным было бы желание отомстить, расквитаться. Например, я бы постарался заткнуть грязный рот Кэтрин Карлтон. Эта молодая женщина представляет угрозу, правда, больше для себя самой, чем для других.

На минуту он замолчал.

— Я читал о вашей стычке с ней в ресторане.

— Было такое. Кэтрин — печальный случай.

— Я слышал, что она не очень разборчива по части мужчин.

— Как, ради всего святого, вам удается разузнать так много, Кристиан? Он ответил не спеша:

— Вы не читали о Чэде Уолтерсе?

— А кто это?

— Если выражаться вульгарно, то он настоящая находка для дам — жеребец, да и только, обслуживает богатых дам. Кроме того, распродает наркотики. Он мертв, предполагается, что его убили товарищи по ремеслу. Мерзкое дело.

— Человек, с которым Кэтрин была в тот вечер в ресторане?

— Да.

— И он убит.

— Не большая потеря для общества, вы не находите?

Элизабет почувствовала, как по всему ее телу от шеи до пальцев ног пробежали мурашки, и задумчиво произнесла:

— Думаю, его смерть кое-кому была выгодна.

— Его образ жизни предполагал риск.

— А у Кэтрин есть алиби?

— Конечно. Как я слышал, она отдыхала в Нассау, когда все произошло. Нечто вроде коротких каникул.

Они оба помолчали с минуту — каждый думал о своем. Наконец Кристиан сказал:

— Не сыграете для меня, Элизабет?

— Конечно, сыграю, если вы мне скажете, почему вы это сделали.

— Но я сказал.

— Нет, вы только поманили, но даже не приоткрыли завесу. Почему, Кристиан? Я должна знать.

— Я потерял все свои деньги и в ближайшие пятьдесят лет собираюсь шантажировать вас.

Она сделала попытку улыбнуться, но губы лишь сложились в болезненную гримасу.

— Ну, это я по крайней мере могла бы понять. Она все еще ждала, но больше Хантер ничего не сказал.

Элизабет поднялась и подошла к своему роялю, но не села на стул, а медленным жестом провела рукой по блестящему черному дереву, целиком поглощенная этим занятием.

— Элизабет, — услышала она голос за спиной. — Неужели вы никогда никому не доверяли беззаветно, полностью, бесповоротно?

— Да, со мной это было, но теперь уже можно сказать, что я ошиблась в этом человеке. Я была просто дурой.

Элизабет села за фортепьяно и тронула клавиши. Она заиграла “Патетическую сонату”, и комната наполнилась яростными аккордами.

Но когда она перешла ко второй части, в ее исполнении появилась другая тональность — печаль, сожаление, пронзительная тоска. Ее голова вздрагивала в такт бегающим по клавишам пальцам, а на глазах появились слезы.

Кристиан сидел, не шевелясь. Вторая часть сонаты трогала его, но он отказывался верить, что трагическая музыка сама по себе могла вызвать у Элизабет такую реакцию.

— Как насчет носового платка? — спросил он, как только прозвучал последний аккорд.

— О нет, благодарю. — Элизабет слегка засмеялась. — Я не пользуюсь косметикой, и мне не грозят подтеки от туши.

И она перешла к третьей части, отыграв ее мастерски, но уже без эмоций.

Все еще тяжело дыша, но улыбаясь Хантеру, Элизабет задумчиво произнесла:

— Когда мне было десять лет, я только начала разучивать эту сонату, повторяя ее снова и снова, а мой отец кричал на меня, что переименует эту сонату из “Патетической” в “Жалостливую”. Последующие шесть месяцев он потратил на то, чтобы объяснить мне смысл и пафос произведения, а я так по-настоящему и не поняла, зато хорошо усвоила, что означает “жалостливая”. У меня ушли годы на то, чтобы научиться играть ее без ошибок.

— А теперь, я думаю, никто бы не потребовал от вас ее понимания. Благодарю вас, Элизабет, вы доставили мне огромное удовольствие. Но уже поздно. Могу я увидеть вас в понедельник вечером? Андре Гарро играет Моцарта в Линкольн-центре. Мне было бы очень приятно разделить эту радость с вами.

— Да, — ответила она, медленно поднимаясь с места. — С удовольствием. Гарро — прекрасный исполнитель.


Адриан включил магнитофон, и Элизабет и Род услышали разговор Брэда с его дядей Майклом Карлтоном.

— Это бессмысленная затея! — сказал Брэд.

— Знаю. Похоже, что Джеймс Хьюстон — дутая фигура. Ошибка. Какая жалость, что мы не позволили нашей милой Элизабет нанять его!

— Знаешь, давай продолжим этот разговор при встрече. Телефон в офисе ненадежен. Я просто хотел ввести тебя в курс дела.

— Поговорим подробнее в четверг вечером в доме твоей бабушки. В то же время, Брэд.

— Ладно.

— Есть еще кое-что, Брэд. Девушка, на которой ты собираешься жениться… Это серьезно?

Голос Брэда зазвучал иначе — в нем чувствовались насмешка и некоторая горечь.

— Она дочь сенатора, и, по мнению бабушки, из нее выйдет плодовитая мать семейства. На свое несчастье, я встретил ее в Вашингтоне на одном политическом сборище и начал окручивать.