Она вспоминает о моем возрасте и просит прощения, а я говорю, что да, действительно, что-то такое смутно припоминается.

— Что ж, ты хотела все знать, — говорит она, и я соглашаюсь, что да, хотела.

И она рассказывает мне, что, когда после кофе снова поднялась в спальню, зеленый пеньюарчик уже исчез, простыню Агнешка постелила свежую, постель убрала и пылесосила пол, что-то напевая. Хетти была довольна, что она веселая. Что-то такое вчера вечером говорилось, что она вроде бы уйдет от них, но сейчас все эти разговоры можно забыть, все изменилось. Хетти предстоял трудный день в агентстве, а она чувствовала себя разбитой, но может быть, это всего лишь виски, а не вчерашние таблетки. Она вспоминает бледно-золотистую жидкость в стакане, она так дивно искрилась… Мартин наливал виски щедрой рукой.

— Но память начала возвращаться, что-то выплывало из тумана, прояснялось… Вот я стою возле кровати, Мартин обнимает меня сзади, а она… — Хетти умолкает. — Как ты думаешь, ба, она лесбиянка настоящая, законченная, или просто хочет угодить Мартину? Знаешь, я думаю, она его и вправду любит. Не буду пересказывать подробностей, такое не для твоих ушей, и дело не в том, что все это происходило со мной, — просто ты не молодая женщина и тебя это может шокировать.

Шокировать? Меня?! Господи боже ты мой, а все те художники из моей юности, а секс не только втроем, но и вчетвером, когда и связывали, и привязывали, и снимали на пленку, а все то, что происходило в притонах, а танцы со стриптизом вокруг шеста в Лас-Вегасе, когда надо было расплатиться за гостиницу и чтобы потом Чарли мог поехать на свое родео, — нет, он-то не танцевал, он просто собирал денежки, и ох какие немалые. Вообще американки лучше танцуют “грязные танцы”, чем англичанки: они вкладывают в них и весь свой задор, и бесстыдство. Обещать все и не дать ничего — подумаешь, великое дело, считают они. Но я обладала свойством, которое редко встречается: они соблазняли грубо и примитивно, я же была изысканно порочна, к тому же они слишком много улыбались. Как-никак я была не подружка гангстера, а натурщица, которую писали даже и известные художники, и это сказывалось. Толика утонченного шика всем по вкусу, так что платили мне неплохо.

Я не могу без боли глядеть на израненные руки Хетти; ссадины уже подсыхают. Я помогаю ей разобрать чемодан в комнате для гостей.

— Стало быть, выиграла Агнешка, — говорю я. — Ей достался муж, дом, ребенок, Мартин в качестве пожизненного кормильца, статус его жены в обществе, а ты, с чем ты осталась? Ни с чем! И неужели ты даже не сердишься на нее?

Она на минуту задумывается. Потом говорит:

— Ладно. Может быть, ты и права. Никакая она не о-пэр, она негодяйка, воровка, авантюристка — и к тому же сука. Она все заранее продумала, спланировала, каждый свой шаг на пути к цели, которую себе поставила. Вплоть до крупицы рогипнола, которую отколупнула от таблетки и дала Китти, чтобы ребенок не проснулся и не испугался криков и шума, — значит, Китти она тоже любит.

— О нет, — говорю я. — Из всех ее преступлений это — самое гнусное.

— Наверное, я кричала, и очень громко, — продолжает она. — Но я этого не помню, и Мартин, думаю, тоже кричал, ведь мы столько времени вели себя в постели как немые, потому что за стенкой была она. Так все и должно было быть. Мартин наконец-то дорвался — ну просто герой порнофильма. Может быть, именно этого он всегда и хотел, только сам себя не понимал.

Я прошу ее рассказать, что происходило вчера. Она пришла на работу, и все было как всегда, день как день, разве что приятель Барб, Тэвиш, пытался ее обхаживать, потому что секс — не тот, нормальный, когда он и она вдвоем, а вроде того, что был ночью у нее, — прилипчив как зараза, эта зараза витает вокруг тебя, и некоторые ее ловят.

— И скажу тебе правду, — признается она, — мне было так хорошо, я чувствовала себя такой ублаженной, ублаготворенной, что хотелось снова лечь в постель, пусть и дальше будет так же чудесно. И знаешь, все равно, в чью постель, вот что самое ужасное. В чью угодно. Но даже я понимала, что этот приятель Барб, этот самый Тэвиш, оказался бы серьезной ошибкой за обедом в “Дорчестере”. Около пяти вечера я взяла такси и поехала домой; Мартин уже вернулся. Агнешка собиралась укладывать Китти. Мы с Мартином помогли ей искупать ее, но никто по-прежнему ничего не говорил. Мне хотелось бросить им в лицо: “Не надо думать, что я все забыла; если вы на это надеетесь, то вы очень наивны”. Но сил у меня не было. Так что мы все рано улеглись спать по своим привычным постелям. Мартин, как всегда, лег к стенке, и я мгновенно уснула, думаю, что и Мартин и Агнешка тоже. И уж конечно, я уверена, она не плакала до рассвета, она крепко спала.

Это было с четверга на пятницу, ночь вторая.

Немыслимо не восхищаться, с какой изумительной тщательностью были уложены в чемодане вещи Хетти, рассказывала я Серене. Вещь от вещи отделена слоем папиросной бумаги, выглаженные трусики аккуратно сложены, каждая туфля в отдельном тканевом чехле, каждая баночка с кремом, каждая коробочка с косметикой, каждый тюбик, каждый флакон завернут в герметичную пленку и засунут туда, где осталось свободное пространство. Я думаю, вещи собирала Агнешка.

— На следующее утро завтрак прошел как обычно, — продолжает Хетти, — Мартин поцеловал меня на прощание у двери и пошел в одну сторону, я — в другую, Агнешка и Китти махали нам рукой с крыльца. И я увидела на безымянном пальце ее левой руки гладкое золотое колечко. Но мне не хотелось опаздывать, и потому я ничего не сказала: должна была прийти Марина Фейркрофт обсуждать свой следующий роман. Она работает как вол. Не успела кончить одну книгу, как уже начинает следующую. Вот ей и по карману всюду возить за собой собственных адвокатов, не важно, что адвокаты приглашают обедать стажерок. Вполне возможно, что Элфи с ним до сих пор встречается. После обеда она приходит в офис в приподнятом настроении.

Но день выдался удачный, я чувствовала себя бодрой, хотя была словно бы слегка оглушена. Ужин тоже прошел как обычно, только чувствовалась некая напряженность. Обручальное кольцо было по-прежнему на пальце, но никто это не комментировал. Я думаю, его купил Агнешке Мартин, но спрашивать не хотелось, я страшилась ответа.

Уже пора было ложиться спать, но никто и не думал выключать телевизор, мы все сидели и делали вид, что глядим на экран, но никто ничего не видел. Наконец Мартин его выключил и налил всем троим виски, и при виде золотистой жидкости в стакане во мне опять что-то словно бы затрепетало. И тут Мартин стал говорить — у него очень приятный голос, правда, бабуля?

Я говорю, что никогда особенно не вслушивалась в его голос. Мне, если честно, резал слух жесткий северный акцент, отрывистая интонация, такое впечатление, будто он каждым своим словом заявляет миру о своем несогласии с ним. Но вполне допускаю, что недавнее повышение по службе, новый босс и новая жена слегка смягчили его тембр. Может быть, он даже стал вкрадчивым и обволакивающим, как у людей, довольных собой.

Хетти продолжает:

— Мартин положил руку мне на плечо и спросил, помню ли я что-нибудь о прошлой ночи, — не о сегодняшней, а о вчерашней, а Агнешка уперлась в кулачки подбородком и вроде бы лизнула обручальное кольцо, смакуя его.

— То есть о ночи со среды на четверг? — спрашиваю я. — Нет, а что я должна помнить? Разве вот: Агнешка сварила нам шоколад, и я после него спала до утра как убитая. Вкусный шоколад она делает.

Мне хотелось знать, что будет дальше и что он мне скажет.

— На самом деле ты спала не все время, — говорит он. — Ты должна все узнать, этого требует справедливость. С нами в постели была Агнешка. Послушай, я не хочу тебя огорчать, но мы с Агнешкой муж и жена перед богом и людьми, мы обвенчаны в церкви, пойми же это наконец. Я связан с ней чувством долга. Нельзя позволить, чтобы она лила слезы всю ночь напролет. Это безнравственно.

— Не понимаю, какое отношение слезы всю ночь напролет имеют к нравственности, — говорю я. — По-моему, слезы относятся к сфере эмоций.

— Тогда сделай усилие и постарайся понять, — говорит он. — Господи, Хетти, почему ты вечно должна спорить. Но я все равно тебя люблю, несмотря ни на что. И Агнешка тоже тебя любит.

Я молчу.

И тут Агнешка говорит:

— У тебя удивительно красивое тело, Хетти. Красивее, чем у меня. И волосы, как мне хочется иметь твои волосы!

Еще бы тебе не хотелось, думаю я. А что еще ты хочешь? Могу их обрезать, заказать парик, и пожалуйста — носи. Ты отняла моего мужчину, моего ребенка, мою девочку, мой дом, мою одежду, теперь тебе понадобились еще и мои волосы? И тут на меня напал смех, я негромко смеюсь. Сильви прыгает ко мне на колени и начинает трогать лапкой мою щеку, лапка очень нежная. Мы с кошечкой снова подружились. Вообще-то она больше всех любит меня.

— Я рад, Хетти, что ты отнеслась к этому так просто, — говорит Мартин, уже сердясь на меня. Он встает. — Ну так как же мы все-таки решим? Все втроем, или вы со мной по очереди, или иногда ты и Агнешка. Может быть, составим график, как ты думаешь? Мы должны определиться.

И вот тут я начала бросать свои вещи в чемодан, но пришла Агнешка и уложила все как надо. Мартин отвез меня на вокзал. Я успела на последний поезд в Бат. И вот я здесь.

Она храбрая девочка и старается не заплакать. Я приношу пачку нурофена, пусть примет, чтобы не так болели руки, — на бедрах у нее тоже синяки, — и она послушно глотает таблетки.

— Бабуль, можно, я пока поживу у тебя? — спрашивает она. — Из Бата я смогу каждый день ездить в агентство. В поезде буду читать рукописи. Все в поезде читают. Мне будет очень удобно.

— Конечно, живи, — говорю я. — Пока Себастьяна не выпустят. А там что-нибудь придумаем.

Она ложится в постель: свежие белые простыни, пышные подушки, по ним рассыпались золотисто-рыжие волосы.