Сначала договаривались, что Агнешка пойдет вместе с Хетти и познакомит ее с преподавательницей, а Мартин останется с ребенком, но вдруг выяснилось, что ей надо готовиться к квалификационному экзамену по английскому языку, а Мартин должен еще глубже погрузиться в изучение процентного содержания жира в бифбургерах, чтобы как можно убедительнее доказать, насколько они нам необходимы.

Мартин и Агнешка остались дома одни. Хетти не позволяет себе об этом думать. Пусть даже сотая доля того, что рассказывала Барб, правда, Мартин не Алистер. Алистер — классический хрестоматийный кобель, такого только могила исправит; Мартин же человек нового века, и хотя его бабушка считала, что если мужчина и женщина остались в доме одни, кончиться это может только постелью, к Мартину это никакого отношения не имеет.

Однако в половине девятого Агнешка входит в гостиную, они с Мартином делают перерыв в занятиях и работе и пьют кофе, и разговор у них заходит о танце живота. Мартин замечает, что живот у Хетти отсутствует, так что и танцевать будет нечем, но Агнешка отвечает — нет, это не важно, приспускает на бедра джинсы, поднимает тонкий, в обтяжку, трикотажный свитерок и обнажает белый, упругий, втянутый живот, которым начинает вращать сначала в одну сторону, потом в другую. Он видит, как под атласной нежной кожей движутся мышцы. Все совершенно пристойно, Агнешка показала чуть более широкую полоску живота, чем демонстрируют молоденькие девчонки в редакции между джинсами с низкой талией и коротюсенькими маечками, и все равно Мартину приходится выйти в кухню и налить себе еще кофе, чтобы скрыть эрекцию.

Усилием воли он принуждает свое тело образумиться и возвращается в гостиную, где Агнешка уже закрыла просвет между джинсами и свитером. Он говорит, что, пожалуй, стоит пойти встретить Хетти после занятий, район там бандитский. Агнешка соглашается, что да, в общем-то бандитский, но ее это ничуть не тревожит: она занималась в Польше айкидо, а тому, кто овладел этим искусством, нечего бояться, в какую бы страну и в какой бы город он ни попал.

Мартин идет в Камден и встречает раскрасневшуюся после занятий и радостно оживленную Хетти. Он не рассказывает ей об эпизоде с Агнешкиным животом — не может рассказать, да и зачем? Это совсем не нужно. Он убежден, что у Агнешки не было ни малейшего желания его соблазнить. Она на удивление целомудренна, у нее такое серьезное лицо с этой ее вздернутой верхней губкой, прямыми, без укладки, волосами. Он сам виноват.

И только позже, много времени спустя, когда Мартин крепко выпил вместе с боссом по поводу своего продвижения на более высокую должность в “Деволюции”, где “Гамбургеры и другие радости желудка” были высоко оценены — как живо и увлекательно представленное научное исследование, — язык у Мартина развязывается, и после нескольких сальных анекдотов, которыми, по обыкновению, сыплет Гарольд, он рассказывает ему об эротических снах, которые преследуют его после эпизода с танцем живота. Няня его дочери с голым животом подступает к нему все ближе, ближе… он в постели с Хетти, но она тоже к ним ложится… сейчас, сейчас… и он в ужасе просыпается — какое счастье, ничего не успело произойти. (Гарольд пересказывает все это Хетти, а Хетти потом рассказывает мне. Думаю, у сотрудников Гарольда есть все основания считать его чуть ли не полным аутистом: он совершенно не представлял себе, какое впечатление этот рассказ произведет на Хетти.)

Мартин компенсируется, выражая недовольство работой Агнешки, когда она его не слышит: жалуется Хетти, что его тошнит от моркови, что Агнешка неряха, положила в стиральную машину белое белье вместе с цветным (на самом деле положила его Хетти, но Хетти не признается), засунула куда-то New Statesman, он никак не может найти. И все для того, чтобы убедить и себя и Хетти, что в его отношении к прислуге нет ничего необычного.

Другая страна

У Мартина сны, у меня воспоминания. Прошлое — другая страна, но в этой стране нет детей. Мы видим ее взрослыми глазами.

А ведь мы, три девочки, были когда-то тинейджерами. Хотя самого этого слова еще не существовало. Как затрапезно мы тогда выглядели. Денег не было ни гроша. У каждой было по два платья: одно для школы, другое для дома; по две пары обуви: одна на ногах, другая сушится. Одежду носили, чтобы защитить от холода и прикрыть расцветающее тело, а не для того, чтобы выставить его напоказ. Без сомнения, и тогда существовали педофилы, но никто о них не слыхал. И конечно, девочки-подростки одевались совсем не для того, чтобы соблазнять, дразнить и унижать мужчин, как это делают нынешние. В девочках ценились скромность и воспитанность. Волосы мы подхватывали у висков металлическими заколками, чтобы не падали на глаза. Трудно придумать прическу менее кокетливую.

Я бунтовала. Не позволяла маме стричь мне волосы, хотела, чтобы они выросли длинные, как у Вероники Лейк в “Я женился на ведьме”. Отказывалась верить, что у меня не может быть таких гладких, шелковистых волос, как у Вероники Лейк, — почему, почему, почему?! Когда мне было десять лет, я устроила маме кошмарную сцену. Она зажала мою голову и начала меня стричь, а я вырвала ножницы и воткнула ей в бедро, чтобы она перестала. Сьюзен и Серена были в ужасе. А мне стало так стыдно, что я потом всегда позволяла Ванде стричь меня как ей нравится.

Начитанная и образованная, готовая в любую минуту читать наизусть туманные романтические стихи сколь угодно долго, Ванда восхищала нас своей способностью схватывать отвлеченные смыслы и жонглировать ими. Жаль, что она никогда не училась в школе и потому слишком серьезно относилась ко всем требованиям властей. Мы жили в атмосфере ее страхов. Если мы ходили по траве там, где была выставлена табличка “По газону не ходить”, она не сердилась на нас — она страдала. Она завещала нам строгие правила и трезвый взгляд на жизнь, и если потом что-то и мешало жить Сьюзен, куда более праведной, чем Серена и я, так это высокие принципы нашей мамы.

В пятнадцать лет у меня начался трудный период, когда гормональный взрыв глушит разум и девочки могут пристраститься к вину, наркотикам, сексу. Как только кончилась война, мы на первом же пароходе вернулись из Новой Зеландии в Лондон. Ванда получила небольшое наследство, как раз хватило на проезд для нее самой, ее мамы Фриды и для нас, трех девочек, Сьюзен, Серены и для меня — семьи из одних только женщин. А на жизнь не осталось ни гроша.

Мои сестры без труда освоились в нищенских условиях нашей новой жизни в Лондоне, учились в школе, сдавали экзамены. Делали то, что велят, не высказывали своего мнения, терпеливо ждали, когда вырастут. Но я так жить не могла, меня переполнял гнев. Мама устроилась экономкой в дом, где ей позволили жить, — у нее не было собственных средств к существованию, пока Серена не разбогатела, — ведь ей надо было кормить нас и дать нам крышу над головой. Маму, как потом всех нянь наших детей и вот теперь Агнешку, приютила другая, более благополучная женщина, за которую она выполняла черную работу и которая платила ей гроши. Нужда всех нас гонит в услужение, во всяком случае, раньше гнала.

…Послевоенное время, конец сороковых. Все пили ром и сидр, наркотики были легкие и простые — в основном бензедрин из остатков военных запасов, в постель ложились легко, секс был наивный, неизощренный. Тело все еще оставалось храмом души. Наше юное сознание не смогло бы осмыслить, что возможна такая штука, как французская любовь. О мужеложстве никто и слыхом не слыхал. Порнография, конечно, существовала, но мы ничего такого не видели. Мог вспыхнуть мгновенный интерес, страсть и привести вас — если вы такая же лихая, как я, — со случайным спутником в какую-нибудь дрянную гостиницу, где вы проводили одну-единственную восхитительную ночь, но очень редко кто-то соглашался обслужить мужчину за деньги, стоя перед ним на коленях в темном закоулке. К середине пятидесятых все переменилось. Теперь все обучились всему.

Прошли сороковые годы, наступили пятидесятые, а мы все жили и жили в темном, сыром, с зарешеченными окнами полуподвале великолепного особняка, где мама была в прислугах. Я страдала от унижения, считала, что жить в такой дыре для меня позор, скучала по отцу, злилась на маму — зачем она увезла нас от него, ему, конечно, стало одиноко, вот он и женился снова и завел себе другую семью, как будто мы, три его дочери, не в счет.

Я ненавидела маму и злорадно разжигала в себе эту ненависть, прогуливала школу, ходила по ночным клубам, не являлась домой ночевать; когда нужно было купить что-то из одежды, продавала себя за гроши; бросила школу, не пожелав сдавать экзамены, работала официанткой — очень скверно работала, — уборщицей — и того хуже, — забеременела Лалли от исчезнувшего потом из жизни Каррена, родила ее в католическом приюте для незамужних матерей, где нас заставляли мыть лестницы, потому что это укрепляет мышцы живота и возвышает душу. Потом я подбросила ребенка бедной моей маме и снова пустилась во все тяжкие.

Судьба занесла меня в мир богемы. Мне нравились картины, нравились художники, волновал запах красок, но, в отличие от Сьюзен, я, как и Серена, не умела рисовать, а это бы спасло меня. Сначала я была подружкой художников, потом стала натурщицей, меня писал член Королевской академии искусств Уильям Гир и другие известные художники. Джо Тилсон писал мои зубы. Мое лицо и мое тело можно увидеть на стенах разных музеев и картинных галерей, и сейчас время от времени на ретроспективных выставках появляются давно забытые мной вещи, где я позировала. Я стала своего рода знаменитостью — наверно, я была хороша собой и очень обаятельна при всей предосудительности моего поведения, — но в конце концов жизнь заставила меня опомниться.

Я вращалась в кругах, соприкасающихся с обществом Кристин Килер[10]. Когда дружившего со всеми нами Стивена Уорда[11] обвинили в том, что он живет на деньги проституток, он покончил с собой. За неделю до смерти Уорд писал меня. Он был славный человек, взбалмошный, самолюбивый, талантливый остеопат, хороший портретист, его до смерти затравили газеты. Мы, натурщицы, вовсе не были проститутками. Мы просто радовались жизни как умели, а он нас в этом поддерживал. Но мы оказались чуть ли не в самом центре скандала, а скандал надо было любой ценой остановить, пока он не затронул самые высокие сферы.