Через год мы коротали вечер в кофейне, словно протестуя против «Старбакса» с его экономичными стульями у стоек, вегетарианским печеньем и чаями с многообещающими названиями, такими как «Безмятежность» или «Внутреннее спокойствие». Я скорчилась над горой папок с делами, пытаясь заработать несколько дополнительных часов на выходных, а Эндрю держал чашку, уткнув нос в «Нью-Йорк таймс», — настоящая пародия на семью яппи нового тысячелетия. Так мы и сидели молча, хотя «молча» — не значит «тихо». Помимо типичных для кофейни звуков — урчания кофеварки эспрессо, щелканья кассового аппарата, звона колокольчика на входной двери — Эндрю издавал свои собственные: фыркал время от времени по поводу прочитанного в газете, звякал ключами в кармане, хлюпал носом, потому что он был простужен, и то и дело откашливался. И я могла заниматься только тем, что слушать все эти его специфические звуки, ритм его дыхания: вдох-выдох, вдох-выдох, низкий свист. Фыркнул. Звякнул. Хлюпнул. Прокашлялся.

Это действовало на меня гипнотически. Мне хотелось выкупить у него этот саундтрек.

«Должно быть, это и есть любовь, — думала я. — Когда хочешь слушать его вечно». И тогда я обрушила на него свое признание как снег на голову, без предварительного обдумывания или какого-либо стимула. Не успев остановиться и подумать о последствиях.

— Я люблю тебя.

Эндрю просто улыбнулся, кивнул и вернулся к чтению своей газеты. Сразу он мне не ответил, зная, что я не люблю импульсивных реакций. Позже, уже в постели, он повторил эти слова опять, в четвертый раз, и я тоже, во второй. И потом, только потом они стали частью нашей жизни, парой новых биений, которые мы добавили к остальным нашим звукам в ночной темноте.

* * *

Утром в воскресенье, проснувшись в пустой квартире, я понимаю, что пора снова управлять своей жизнью самостоятельно. Сначала я звоню дедушке Джеку, и он узнает мой голос. Поскольку я вчера каким-то образом нашла свою религию, я снова обращаюсь к Богу. «Спасибо тебе, — говорю я. — Все, о чем я прошу, — пусть и дальше все продолжается в том же духе, хоть какое-то время».

До вчерашнего дня мы с дедушкой Джеком подолгу разговаривали по телефону, особенно по выходным, когда я была слишком занята или просто ленилась ехать в Ривердейл. Мы говорили с ним обо всем и ни о чем: о фильмах, которые мы смотрели (наши вкусы никогда не совпадали), о политике Комитета местных жителей (до недавнего времени он был его председателем), о ресторанах (мы оба часто предпочитали еде ее описание), о моем отце (бесконечная головоломка и центр притяжения для нас обоих).

Сегодня мы говорим о погоде.

— Как там на улице? — спрашивает он.

— Не знаю. Градусов десять, наверное. Облачно. Надевай куртку.

— Не зимнее пальто?

— Нет, это будет слишком.

— Зонтик?

— Не думаю, дедушка. Но лучше надень свою кепку.

— О’кей.

— Предупреди сиделку, пожалуйста.

— Эмили.

— Прошу тебя.

— Кепка — проверено. Куртка — проверено. Сиделка — проверено, не хватает только, чтобы она еще и заглянула в мои карманы. Ладно, я ушел.

Я слышу, как на заднем плане одна из нянечек, которых я видела вчера вечером, с сильным ямайским акцентом просит меня не беспокоиться — она пойдет с ним.

— Эмили?

— Что?

— У тебя там все в порядке?

— Все нормально, дедуля.

— Надевай куртку, ладно? Не зимнее пальто.

— Я люблю тебя, — говорю я, пока он не повесил трубку.

— Я тоже люблю тебя, крошка, — отвечает он. — Одевайся потеплее.

Далее, мне нужно попытаться исправить свой самый большой промах в вечер Хэллоуина. Я знаю, что должна извиниться перед Эндрю, но я не хочу продолжения этого разговора. Вместо этого следует как-то нейтрализовать тот факт, что я унизила себя и его своей агрессивной бесцеремонностью.

Лучший способ здесь — электронное письмо, решаю я. Возможно, это слишком простой выход из положения, но тут уж ничего не поделаешь. Виртуальный эквивалент записки на подушке после единственной проведенной вместе ночи.


Кому: Эндрю Т. Уорнер

От кого: Эмили М. Пратт

Тема: Прости


Привет, Эн. Хочу извиниться за вчерашнее.

Вероятно, увидев Короля, я СЛИШКОМ РАЗВОЛНОВАЛАСЬ.

А если серьезно, я очень жалею. Обо всем.

Прощай, Эндрю.

ХО[26],

Эмили


Я не сразу нажимаю кнопку отправки, а оставляю это письмо еще на некоторое время на экране своего компьютера. Каждые несколько минут я возвращаюсь к нему и перечитываю его, словно вижу в первый раз. Что ты хочешь этим сказать, Эмили? Может быть, оно слишком легкомысленное, может, шутки тут не уместны. А это «Прощай, Эндрю» звучит не очень уж мелодраматично? Стоит ли упоминать его ночной звонок? Нет, он был пьян, а я этого заслужила. Я уже стерла его единственным доступным мне способом — с автоответчика.

У меня также есть сомнения насчет того, как завершить послание, написать ли «Люблю», или лучше «Мои наилучшие пожелания», или же «Привет». Я остановилась на ХО, хотя долго обдумывала такие варианты, как ХОХО и даже ХОХОХО, а потом просто X и просто О. Я забыла, что из них обозначает объятия, а что — поцелуи, и потом, не уверена, что хочу подарить Эндрю и то, и другое, или хотя бы что-то одно. Если каждый значок поставлен более одного раза, это выглядит как-то чересчур, чуть ли не безысходно. А одно без другого — непонятно. «Люблю» — слишком тепло, слишком много уверенности, что он меня простит.

В конце концов, я отправляю первоначальный вариант, сильно надавив на клавишу, чтобы уже ничего нельзя было отменить. И мое электронное письмо летит куда-то, выйдя из-под моего контроля, находясь уже в пути. В моем воображении оно становится материальным и проталкивается в аккуратных рядах других посланий по проложенным под городом проводам, издавая при этом чмокающие звуки; перемещаясь из моей квартиры в спальный район, где живет Эндрю, оно движется быстрее поезда метро № 6.

* * *

Люди любят говорить, что противоположностью любви является не ненависть, а безразличие. Принято произносить это высказывание почтительным шепотом, как будто оно обладает волшебной целительной силой. Лучше, когда твой бывший партнер ненавидит тебя, а не игнорирует. Вообще, лучше, если люди тебя ненавидят, чем игнорируют.

В противном случае можно провести всю жизнь, уставившись в дуло противоположности любви.

Но я думаю, что все это ерунда. Абсурдная рекламная надпись для бумажных полотенец. Фраза для вышивки на декоративных диванных подушках. Как безразличие может быть хуже ненависти? Действительно ли гнетущей является мысль, что большую часть нашей жизни мы проводим в окружении людей, испытывающих к нам нечто худшее, чем ненависть?

Я не могу в это поверить. И я не поверю в это. Потому что, поверив, не смогу сейчас поднять телефонную трубку. Тогда мне нужно, отвечая безразличием на безразличие, просто не перезванивать своему отцу.

Но, разумеется, я все-таки звоню. Конечно же, я поднимаю трубку и набираю номер его сотового, наверное, уже в шестой раз за последние сутки, потом жду, когда произойдет переключение на голосовую почту. Я мысленно репетирую свою речь, немного сердитую, но не слишком вызывающую, и вдруг слышу резкий голос отца.

— Алло, это Кирк Пратт.

— Привет, папа, — говорю я. — Это Эмили. — Я уточняю, как будто у него есть еще дети.

— Привет, дорогая. Как у вас там дела? Нашли вы уже моего отца? — Он тихонько смеется собственной шутке, как будто дедушка Джек теряется постоянно, а я поднимаю шум по пустякам. Я чувствую, что начинаю утрачивать контроль над собой, мое тело подводит меня, проливая слезы, как обычно, когда я просто очень злюсь.

— Папа? — Голос мой начинает дрожать, и я вся сжимаюсь. Я кладу голову на кухонный стол, чувствуя лбом его прохладу. Я не могу выбрать, просить ли мне отца приехать к дедушке и убедиться, что я поступила в той ситуации правильно, или продолжать делать все самой и послать отца к чертовой матери. Оставить его решать проблемы Коннектикута, а не нашей маленькой семьи.

— Папа, вчера все было действительно очень серьезно.

— Извини, Эмили, одну минутку. — Я слышу, как отец прикрывает трубку рукой и говорит с кем-то поблизости о факсе в шести копиях. Тон у него жесткий, и я думаю, что люди, работающие на моего отца, боятся его. Интересно, хочется ли кому-нибудь убить его хотя бы в своих фантазиях, как мне иной раз Карла. — Я слушаю тебя. Извини. Я весь во внимании. Что случилось?

— Дедушка Джек заблудился. Мы с Рут нашли его случайно в какой-то закусочной. Он потерял ориентацию, папа. — У меня начинают течь слезы, одна за другой, они медленной вереницей бегут по моим щекам. Я не вытираю их. И не даю им проникнуть в мой голос. — Он не узнал нас.

— Проклятие, — говорит он. Я слышу, как он отмахивается от помощника и говорит ему строго: — Не сейчас.

— Расскажи мне подробно, что там произошло, — велит он мне. Отец вошел в образ политика, голос его внезапно звучит властно и требовательно. Это становится своего рода облегчением для меня, и я чувствую, как с моих плеч падает груз ответственности.

— Очевидно, ему некоторое время постепенно становилось хуже. Когда я была у него в последний раз, он казался в порядке, но я не уверена в этом. Рут пыталась намекнуть, но я не стала слушать ее. — Я словно каюсь, хотя знаю, что вины отца здесь столько же, сколько и моей. Он не показывался в Ривердейле несколько месяцев.

Я подробно рассказываю ему обо всем: как мы с Рут несколько часов искали его, как дедушка нас не узнал, как доктора заявили, что ему может быть только хуже; не описала лишь то, как дедушка Джек принял меня за маму.

— О’кей. Ну ладно, мы должны нанять ему сиделок, обеспечить круглосуточный уход и перевезти в то, другое крыло. Необходимо проверить его страховку. Я сейчас соединю тебя со своей помощницей, можешь на нее положиться. — Как обычно: сначала конкретика, потом эмоции.