– Дик, я тоже сдала анализы. Я здорова. Поэтому ни о каких сиделках и речи быть не может. Когда возникнет необходимость, рядом буду я. Это во-первых. Во-вторых, они тебе могут и не понадобиться. Еще неизвестно, как все будет происходить.

– Приблизительно известно. – Дик покачал головой. – Я консультируюсь с врачами.

– Врачи тоже ошибаются. И чаще других. Но сейчас мы даже это не будем обсуждать. Сейчас мы сделаем то, что давно надо было сделать.

– Что именно?

– Во-первых, ты уйдешь из театра и прервешь все контракты. Тебе нужны силы, ты должен их беречь. И мы сейчас же переезжаем домой.

– Летти, я виноват. И мне легче будет быть одному. Мне легче будет сознавать, что я все-таки не окончательно испортил тебе жизнь. И еще, я не смогу ответить на твои вопросы. А ты, рано или поздно, задашь их мне.

Летти задумалась – Дик был прав. Вопросы были, они опять душили и мучили. Но Летти, обрадованная тем, что оказалась здоровой, гнала прочь все, что могло омрачить ее радость и отнять у нее силы. А силы были нужны – на ее руках теперь был Дик. И она ни за что его не покинет.

– Мне все равно. Мне неинтересно. И я тебе не задам ни одного вопроса. – Летти посмотрела в лицо мужа. Она чуть-чуть лукавила – интереса не было, но злое женское любопытство было. «Но с такой ерундой я справлюсь!» – подумала она и прошла в гостиную.

– Дик, ты иди приводи себя в порядок, а я соберу вещи.

Дик Чемниз был умным человеком. Он смотрел на жену и понимал, что становится обузой, крестом, который она будет тащить неизвестно сколько времени. Но он должен был пойти на эту жертву – в противном случае он обрекал бы Летти на мучительные угрызения совести до конца ее дней.

Так они усложнили жизнь друг другу, чтобы в конечном счете ее облегчить.


Жизнь в стеклянном доме приняла другие формы. Дик ушел из театра, Летти перестала преподавать. У них были солидные сбережения, и, когда вдруг на Летти нападала паника, она себя мысленно успокаивала: «В такой ситуации оказываются люди без цента в кармане. Они не могут себе позволить то, что можем позволить себе мы. Так что жаловаться не стоит. Паниковать – тем более. Надо спокойно поступательно бороться с болезнью». Большую часть времени они проводили вместе. Их день подчинялся графику, который составила Летти, посоветовавшись с лечащим врачом. Дик еще чувствовал себя неплохо, только изредка были приступы слабости и головокружения.

– Миссис Чемниз, я должен вас огорчить. Ухудшение наступит скоро. И будет носить обвальный характер. Вы должны быть готовы к этому.

– Я не могу быть к этому готова. Это означает, что я должна быть готова к смерти мужа. Согласитесь, это звучит странно, – ответила Скарлетт, и врач посмотрел на нее с сожалением. Ему было знакомо это неверие, этот упрямый энтузиазм. Он сталкивался с ним именно в самых безнадежных случаях вроде этого.

– Я всегда готов вам помочь. Звоните в любое время суток. – Врач улыбнулся и уточнил: – Вы уверены, что отказываетесь от госпитализации?

– Уверена. Как я понимаю, никаких хирургических вмешательств не требуется?

– Нет, увы, – развел руками врач.

– Аппаратуру, необходимую для поддержания жизни, привезти сюда можно. И медсестру пригласить тоже?

– Да, конечно.

– Отлично. Мы так и сделаем. Об этом, конечно, рано еще говорить, но в больницу Дик не поедет. Он будет дома.

– Как знаете. – Врач попрощался и уехал.

Что бы ни говорили врачи, а время у них было. И погода была на их стороне, и солнце, и спокойная вода океана. На их стороне, казалось, было все: белые дюны, низкие сосны и колючий кустарник с мелкими розовыми цветами. Летти удивлялась, как много красивых вещей их окружает.

– Дик, почему я раньше всего этого не видела?! – говорила она, когда они медленно гуляли по берегу.

– Мы были заняты.

– Да, но я часами просиживала у окна и смотрела на океан!

– Не было смысла замечать другое. Я тоже сейчас живу иначе. Словно в другом месте. Родном, знакомом, но – другом. Понимаешь, в какой-то момент обостряется зрение, обоняние, осязание. Видимо, перед тем как исчезнуть навсегда.

– Не шути так.

– Я не шучу. Летти, – Дик повернулся к ней, – я говорил тебе, что не боюсь конца.

– Дик, не смеши меня! Ты проходишь по пляжу большие расстояния, у тебя отличный аппетит, и сегодня мы ждем соседей в гости! Какой конец, какой страх?!

Дик улыбался – его жизнь сейчас была более активной, нежели раньше. Во всяком случае, в рамках их прибрежного поселения. Из всех соседей только одна семья, после того как узнала о болезни Дика, прекратила всякое общение.

– Скарлетт, извини, у нас дети. Мы должны будем им объяснить какие-то вещи. Но не считаем возможным это делать. И потом, Скарлетт, заболевание еще полностью не изучено, – глядя прямо в глаза Летти, сказала мать семейства в ответ на приглашение в гости.

– Ваше право, – ответила Летти. Она хотела добавить, что им стоит почитать специальную литературу, чтобы не бояться, и что имеет смысл сходить в церковь. Поучиться милосердию. Если обычная жизнь не научила этому.

Остальные соседи проявили дружелюбие и сердечность.

– Мы теперь с тобой будем по утрам в океан выходить, Дик, – грозил кривым пальцем владелец яхты. Он был одинок и с готовностью вызвался помогать Летти.

– Вам, миссис, тоже надо иногда отдохнуть. Что вы как на карнавале – с вечной улыбкой. Тяжело же. Я буду брать Дика с собой. Пусть дышит воздухом, за волнами смотрит, вдруг захочет рыбешку половить.

Летти была благодарна за участие. Хуже было бы одиночество вдвоем – погружение в беду и предстоящее горе.

– Из театра надо было уходить давно, – как-то сказал Дик.

– Надо было. Или кино бросать. Но ты бы не смог. Ты, как и я, жил тем, что делал.

– И даже не подозревал, что есть масса других дел. Летти, я сейчас живу совсем по-другому. Нет, не потому, что болею. Потому что только сейчас учусь получать удовольствие не от себя, не от собственной значимости. А от вещей, мне не принадлежащих и не имеющих ко мне никакого отношения. Мне кажется, что театр я любил за то, что я в театре хорошо играл. Кино – примерно за это же. Я не обращал внимания на вещи, явления, предметы, которые не имели ко мне прямого отношения. А сейчас все наоборот, мне любопытно и приятно постороннее, не зависящее от меня, не имеющее со мной связь.

Летти слушала его, улыбалась, поддакивала, а сама вспоминала слова тети Аглаи. «О боге вспоминаем, когда страшно, – рассуждала тетя, – и любим вдруг его, и почитаем, и видим в нем все земное, только облагороженное святостью». Вот и Дик, заболев, обратил внимание на то, что было не больше чем орнаментом.

Хороши были их вечера. Летти не пропадала теперь в мастерской. Она умела считать и понимала, что оставшееся время принадлежит только им двоим. По вечерам они зажигали печку, молча смотрели на океан, читали, слушали музыку. Впрочем, им было все равно чем заниматься – главное, чтобы каждый оставался в поле зрения другого.

В пять часов они пили кофе. Это вдруг стало привычкой. Летти начинала возиться с туркой, и по дому разбегался сильный аромат. Она накрывала салфеткой маленький столик, разливала душистый напиток, на тарелочке лежали несколько конфет и тонкий крекер с кунжутом. Дик ел мало и плохо, но вот именно этот крекер ему нравился, и Летти, наблюдая за ним, словно за ребенком с плохим аппетитом, подкладывала и подкладывала печенье.

Они не говорили друг другу о любви. Они чувствовали, что слова будут грубы и неточны, они будут приблизительны, а может, даже вульгарны. Они не вспоминали прошлое – оно скрывало тайны, недомолвки и догадки. Они говорили о будущем. И в их речах оно представало не слюняво-плаксивым, оно было конкретным, точным словно страницы делового блокнота. Летти понимала странность и деликатность момента и поэтому начинала разговор, словно советовалась. Словно проговаривала свое будущее, зная, что еще пройдет немного времени и такой возможности у нее не будет. Дик слушал, задавал вопросы, советовал и даже сердился, когда она не понимала важного. В поведении Дика не было еще отстраненности, не было этого взгляда изнутри. Взгляда человека, который становится мудрее не от возраста или знаний, а от боли и наступившего одиночества – ведь приходят в мир одинокими и покидают его одинокими. Летти все это чувствовала и делала все возможное, чтобы Дик был согрет теплом.

Стив Майлз навестил их в тот день, когда Дику стало хуже. Они давно уже не совершали дальних прогулок по берегу, они все чаще сидели в шезлонгах. Летти держала Дика за руку, а он дремал. Она украдкой посматривала, как ветер треплет его темные волосы, среди которых не было ни единого седого волоса. Это удивительно, но Дик, похудевший и страдающий от болей, сохранил приметы свой молодости – темные, без седины, волосы и глаза, светящиеся все той же мягкостью. Летти смотрела на него, и ей хотелось плакать. Их жизнь, такая удачная и такая успешная, наполненная любовью, подходила к концу. Но, понимая это, Летти даже мысленно не позволяла себе упрекнуть Дика. Она, как и он, жила уже в другом измерении – в том, где «конец» означает именно конец, а потому все возвращается к своему первоначальному смыслу. А смысл их жизни был в любви, в ошибках и опять в любви. Ей хватило мужества осознать это. И ей хватило силы сохранить это.

Майлз, увидев их, все сразу понял.

– Почему я ничего не знаю, Летти?! Почему до меня дошли слухи? Почему ты не позвонила?

– Ты на съемках. Черт знает где. Зачем бы я беспокоила тебя.

– Но я столько раз звонил, почему никто из вас ничего не сказал?!

– Майлз, зачем? И потом, это новости, которыми не спешат делиться.

– Летти, ты все это время была одна. Почему ты не позвонила? Я бы помог, у меня столько знакомых!

– Стив, мы решили все проблемы. Ты знаешь, ничего особенного. Вот только привыкнуть к мысли, что Дик болен, сложно.

– Скарлетт, я не буду тебя утешать. Бессмысленно. Да и обманывать тебя было несправедливо – ты сильная.