К своим сорока двум годам Летти пришла зрелым мастером. Так, во всяком случае, писали в газетах.

– Летти, сколько ты планируешь пробыть в Париже? – Дик укладывал свои вещи. Он был связан по-прежнему театральными контрактами. Но теперь это были контракты настоящей звезды – несколько главных ролей в нашумевших бродвейских постановках. А еще он два раза в месяц летал в Лондон играть одну из главных ролей в шекспировской пьесе. Его жизнь за последние лет восемь сильно изменилась. Стив Майлз, как всегда, сделал свою работу на «отлично». Его фильм о Первой мировой войне с огромным успехом прошел во многих странах. Права на прокат были куплены на очень выгодных условиях. Дик, сыгравший главную роль, теперь был нарасхват. В кино его приглашали часто и почти всегда без проб.

– Это нарушения правил, но зачем пробы Ричарду Чемнизу?

– Я не могу бросить театр, – объяснял Дик Майл-зу, который стал его главным советчиком. – Я не могу бросить театр, чтобы играть в кино.

Стив внимательно изучал предложения.

– Ради этого не стоит бросать, – потом ронял он небрежно, а иногда же говорил: – Вот это стоит обедни! Соглашайся. Сам Майлз снял еще один фильм, и там, конечно же, играл Дик.

Дик оставался таким же красивым. С годами исчезла юношеская «ломкость» фигуры и лицо стало чуть жестче. Но в остальном это был все тот же Дик Чемниз, которого Летти увидела впервые на парижских съемках.

– Я влюбилась в твою улыбку, – говорила она и не врала. Улыбка Дика была его главным сокровищем. Как ему удавалась эта ласка, эта тихая радость, которая освещала лицо и совершенно покоряла собеседника. Поклонницы и поклонники одно время волновали Летти. Особенно настырные проникали не только в театр, они узнавали адрес и дежурили в машинах на дороге. Летти даже вызывала полицию несколько раз.

– Дик, я не ревную, но ведь хочется покоя! – восклицала она.

– Я постараюсь договориться.

И Дик как-то сумел увести эту молодую бушующую силу от своего дома. Теперь поклонники толпились только у театра.

Со временем Летти научилась не обращать внимание на экзальтированных девиц, что порой следовали за ними на улицах.

Благосостояние четы Чемниз росло. Летти этому по-детски радовалась. Она всегда хотела финансовой стабильности, с тем чтобы иметь возможность отказываться от того, к чему не лежала душа. Теперь она выбирала заказчиков. Дик, похоже недоумевал, как это у них получается – столько зарабатывать!

– Я не знаю, что делать с такими деньгами. В моей семье таких денег никогда не было. И мечтать о них не приходилось, – как-то сказал Дик.

– Вот потому что не мечтал о деньгах – они и появились, – менторским тоном заметила Летти.

– Может быть. Летти, придумай что-нибудь. Куда их деть.

Летти рассмеялась. Она не знала, что можно придумать. Их привычки, пристрастия остались теми же. Они даже машину не спешили поменять. Часть денег Дик отдавал на благотворительность, все же остальное держал на обычном счете.

– Может, ты хочешь новый дом? – как-то он спросил Летти.

– Нет, ни в коем случае! – Летти заволновалась. Меньше всего она хотела поменять дом. Это место, где они прожили почти всю свою жизнь, она любила. Во-первых, подарок Дика. Летти им дорожила. Часто вспоминала, как он ей его подарил, как они его обустраивали и как они здесь пережили непростые времена. С этим домом она не могла расстаться, потому что здесь всегда было много солнца даже в те дни, когда его было мало. Вид, который открывался из гостиной через стеклянные стены-окна, был уже частью ее самой.

– Нет, дорогой мой муж, с этим домом я не расстанусь. Здесь уже все родное. И соседи появились, и мы вросли в эти дюны. А места нам хватает.

Места им хватало. Их по-прежнему было двое. Детей они хотели оба, но все как-то не получалось. Вот уже перевалило за сорок лет, а врачи разводили руками: «Все хорошо у вас, ждите!» Они любили друг друга, ждали, но… В какой-то момент, не сговариваясь, они прекратили вести беседы на эту темы. Словно независимо друг от друга решили, что такая жизнь тоже прекрасна. А оно так и было.

В Париж они собирались обстоятельно и с удовольствием. В воспоминаниях остался тот давний обед, который устраивала тетя Аглая в их честь. С тех пор не стало многих и выросли дети, которые тогда вертелись под ногами взрослых или плакали, нарушая торжественность мероприятия. Теперь в доме неподалеку от бульвара Осман командовала мать Летти. Как только она вступила в права владения, она словно по волшебству вспомнила о своих русских корнях. И теперь Надин, как всегда звали мать Летти, превратилась в Надю, а в доме стали появляться русские, которых в Париже становилось все больше и больше. Отец Летти стал домоседом и примерным хозяином. Летти от всех этих постепенных, но явных метаморфоз испытывала только удовольствие. Ей казалось, что то, о чем тетя Аглая мечтала, сбывается.

– Так о чем же она мечтала? – спросил как-то Дик, и Летти всплеснула руками. Она так и не могла привыкнуть к этой обязательной конкретизации понятий и явлений эфемерных. Она столько раз рассказывала Дику о большой семье, которая, по мнению тети Аглаи, должна была быть опорой каждого. И каждый должен был думать о ее сохранении.

– Как долго мы пробудем в Париже? – повторил свой вопрос Дик, и Летти пожала плечами.

– Давай не загадывать. У нас же есть время.

– Есть, – улыбаясь, ответил Дик.

Длинная дорога в Париж оказалась короткой. Дик спал, а Летти не сомкнула глаз. И не только тот обед в кругу родных она теперь припоминала, она постепенно, шаг за шагом, перебирала всю свою жизнь, так перебирают четки – медленно, задерживая в пальцах каждую бусину. Летти вспомнила академию и свое стремление во что бы то ни стало заняться скульптурой. Она вспомнила первую влюбленность, потом – Стива Майлза, друга, как оказалось, на всю жизнь, и съемки у него. Если бы она не летела в Нью-Йорк, если бы Стив не попросил Дика помочь ей, если бы Дик не отнесся серьезно к его просьбе. Если бы, если бы, если бы…

– Дик, Дик. – Вдруг она кинулась тормошить спящего мужа.

– Да, Летти, что такое?

– Дик, извини, я всегда хотела спросить: а почему ты начал ухаживать за мной только в Нью-Йорке? Ну, не тогда на съемках, а только потом, позже, после фестиваля?.. Я же видела, что нравлюсь тебе?

– Летти, ты сошла с ума! Нам еще лететь и лететь, ты меня разбудила, я же теперь не усну.

– Уснешь, – отмахнулась Летти.

– Так что ты спрашиваешь?

– Понимаешь, я всегда хотела спросить: почему ты ухаживать за мной стал только в Нью-Йорке, когда я у Лероя занималась? Не на съемках, не на фестивале? Я, конечно, тогда глупа была, но женщины все чувствуют…

– Ах, это! Летти, что это ты вдруг? Давно ведь.

– И все же?! Дик, я понимаю, что спустя почти двадцать лет…

– Хотя, дорогая, такие вопросы как раз и задают спустя двадцать лет. Это тот прием, который обожают драматурги, – рассмеялся Дик, а потом, понизив голос, признался: – Я хотел с тобой поближе познакомиться после съемок. Но Анна Гроув сказала, что у тебя роман с Майлзом.

– Опять эта Анна! – воскликнула Летти и тут же поймала на себе укоризненные взгляды соседей по салону самолета. Она забыла, что, кроме Дика, рядом еще кое-кто спит.

– Почему опять? – не понял Дик. – Не знаю, что ты имеешь в виду, но Анна мне прямо сказала, что у вас роман. Она еще, я помню, посетовала, что ты молода и неопытна, а Майлз этим воспользовался. Во всяком случае, она выразилась приблизительно так.

– У меня никогда не было романа с ним. Ни тогда, ни позже. Да, я знаю, что нравилась ему. Но отношений не было. Спасибо, дорогой, и извини, что разбудила из-за ерунды. – Летти поцеловала мужа.

– Скарлетт, ты иногда меня удивляешь! – проворчал Дик и достал из портфеля сценарий. – Придется поработать немного.

До того как они приземлились в аэропорту Шарль де Голль, Летти долго, обстоятельно вспоминала то время, которое провела в своем доме, в мастерской, занимаясь тем, что любила больше всего на свете. Она вспоминала о времени, которое принадлежало только ей. Летти много раз пыталась понять, что в этом занятии есть такое, что так привлекает ее. Не в самом действии, не в самих манипуляциях, которые называются лепкой или ваянием, ей хотелось понять, что же есть такое в самом процессе творчества, который опустошает и подпитывает одновременно. Когда студентка Скарлетт Ломанова писала акварелью или лепила из глины, она радовалось тому, что навык приобретает черты ремесла – что человек похож на человека, а цветы на цветы. Но как только навык был получен и началось его совершенствование, появилось будоражащее чувство, появилось вдохновение. Причем каждый раз работа в мастерской начинается тяжело, с ленцой, с желанием отложить ее, но потихоньку, потихоньку, словно поезд, набирающий скорость, настроение меняется, и уже нет времени, нет людей, нет ничего, что было бы важнее. «Смысл именно в этом – в этом первичном усилии над собой, преодолевая его, ты получишь вознаграждение, силу и уверенность в себе», – сделала она вывод.

Давно уже все родные смирились с ее выбором. Они, уважая ее упорство, гордились ее успехами. Скульптура теперь расценивалась ими как высота, которая не устояла перед представительницей их большой семьи.

В квартире рядом с бульваром Осман, в бывшей квартире тети Аглаи, все было по-прежнему. Нет, конечно, за это время там сделан не один ремонт, переставили мебель, поменяли шторы и заменили цветочные ящики на чугунном резном балконе. Но огромный стол, который раздвигали на две огромные комнаты, был накрыт той же скатертью, и посуда на нем стояла та же.

– Мне кажется, последний раз этот сервиз доставали на нашу свадьбу, – заметила Летти.

– Нет, – поправила ее мать, – еще раз достали. На поминки тети Аглаи.

Родственников было так же много, и некоторые даже приехали из России. Вообще, в этом смысле тоже было много нового. Летти это бросилось в глаза. В квартире появились картины с изображением Ленинграда, который опять стал Петербургом, появились новые книги на русском языке, появились фотографии.