Наверное, такие качества вытравливались вот этим её тоном, высокомерным, презрительным, уничижительным. Когда собеседник чувствовал, как его окунают в самую настоящую помойную яму, и в то же время не мог ничего сделать с этим, не мог сопротивляться, а только послушно нырять в дерьмо, давая себе обещание вынырнуть уже без ненужной сентиментальности или сострадания.

Я видел, как она ломала их одним взглядом, полным такого превосходства и разочарования, что казалось странным, как они не падали к её ногам со слёзными мольбами дать ещё один шанс, возможность исправить оплошность. Вот только Ярославская не давала второго шанса никому. Никому, кроме меня. И я не знал, кого "благодарить" за подобную "щедрость" доктора — себя, её удивительную привязанность ко мне или всё же связанные со мной надежды монстра.

— Слушай меня внимательно, нелюдь. Ты приступишь ко всем своим обязанностям уже через несколько дней. Ко всем, — сделала упор на этом слове, сжимая сильнее подбородок, — иначе я разочаруюсь в тебе и буду вынуждена освободить твою клетку для более сговорчивого подопытного.


Резко убрала руку и так же резко встала, кивнув одному из охранников, чтобы развязал мои привязанные к подлокотникам руки и увёл из её кабинета.


Второй шанс был предоставлен мне через неделю после того избиения.

Он прозвучал голосом одного из охранников.


— Эй, нелюдь. Вставай. Пошли купаться.

Посмотрел на него, на то, как лениво поигрывает плёткой. Смешной. Новенький. Из тех, которые, получив в руки оружие, начинают мнить себя чем-то большим, чем просто кусок вонючего говна, которым и являются.

Склонил голову набок, заметив, как усмехнулся второй охранник. Этот у нас подольше работает. Костей зовут. Появился после смерти Генки и его дружков, наверняка, фотографии видел тех мёртвых ублюдков, поэтому предусмотрительно не приближается достаточно близко к клетке. Похоже, циничная, покрытая угрями рожа новенького и его подбешивает.

— Ты, что, оглох, тварь? Встал, говорю…пшёл в свою баньку, воняет уже от тебя.

Заржал и посмотрел на напарника, одобрения ищет своему поведению, но наткнулся лишь на серьезный взгляд, раздраженно повел плечами и ко мне снова обернулся.

— Я кому сказал? Или ты русский не шпрехаешь?


Подошел к клетке и дернул на себя замок. Быстрый взгляд на Костю, который пальцы на автомате сжал, и на меня пристально смотрит. Дает понять, что не позволит вреда нанести. А мне и не надо. Я, может, заскучал без своей девочки, уехавшей с матерью три дня назад, и поиграться хочу. А с кем еще играть, как не с такими вот выродками, которые мнят себя выше других, только потому что кто-то сверху им кусочек власти кинул. Отними её у них — первые начнут ползать в ногах тех, кому ещё вчера угрожали. Трусливые твари. Больше всего на свете именно трусость всегда презирал. Именно она толкает человека на предательство, на ложь, на самую низкую подлость.

— Что скалишься, шевелись давай. На свидание тебя поведем, радуйся, ублюдок! Сами не ходим, а тебя как кобеля на случку. Трахаться-то любишь, убогий?

И снова смех мерзкий, открывающий рот с большой дырой между передними нижними зубами.

Он ступил в клетку, несмотря на предупреждающий отклик напарника, и щёлкнул в воздухе плеткой.

— Шевелись, убогий.


Вскинул руку, замахиваясь.

— Давай, тварь.

А через секунду полетел прямо на меня, когда я перехватил и дёрнул на себя плеть. Оскалился в его растерянное лицо и оттолкнул от себя к решётке, так, чтобы спиной об неё ударился и вниз сполз.


Сзади щёлкнул затвор автомата.

— Не трогай, Бес. Не трогай, твою мать.


Ударом с ноги в лицо придурку, громко всхлипнувшему в неудачной попытке прикрыть рукой голову.


— Бес, я выстрелю.

Вот только ни хрена не выстрелит. Потому что такой же трус, как и этот, который визжит уже о помощи. Не выстрелит, потому что боится. Не меня. Монстра. Боится, что та за мою шкуру его самого на тот свет отправит. Потому и способен только смотреть, как избиваю его напарника. Схватив за воротник и подняв над собой, прижимая к стене, ударами под рёбрами, громко смеясь, когда ублюдок сгибается и орет от боли.


— Бес, оставь его.

Выстрел в воздух. Неужели решится? Взглянул на побелевшее лицо охранника с заплывшими синяками глазами. Еще одна очередь в воздух. Понятно, хочет спихнуть ответственность. Привлечь народ на шум, а самому отстраниться, позволив другим принять решение.

И ведь добился своего. Уже через несколько мгновений Снегирёв влетел в помещение и истошно завопил, требуя всё того же. Отпустить. Повернулся к нему и улыбнулся, глядя, как лихорадочно он стягивает туго повязанный галстук со своей жирной шеи. И он смотрит, не отрываясь, на мои руки, боится в глаза взглянуть. Мы оба знаем, что он также не рискнет. Мы оба знаем, что он такая же ничтожная тварь, как эти двое, способная насиловать безропотных девочек, но никак не держать ответ перед своей любовницей.

Только замахнулся, чтобы выбить тщедушному придурку передние зубы, как услышал его тихий шёпот, и увидел, как слёзы по щекам струятся.

— Не надо…пожалуйста…не надо…дочь у меня родилась…не видел еще…не видел…пожалуйста.

Рука сама опустилась, пальцы шею его разжали, позволяя сползти на пол и закашляться. Не его пожалел. Таких жалеть — себя не уважать. Ребенка жалко стало. Что вырастет, ни разу отца своего не увидев, какой бы мразью тот ни был. Со временем жизнь заставит расстаться с этой сентиментальностью, за что я ей буду всё же благодарен.

Смотрел, как ползет к выходу из клетки, периодически останавливаясь и отплёвываясь, пока, наконец, его не приняли по ту сторону вольера на руки и не вынесли, видимо, на улицу.


Снегирёв тем временем подошёл вплотную, лично проверяя дверь.

— Значит, снова сопротивляешься?

Я на пол уселся и руки на груди сложил, глядя прямо на него.


— Почему отказываешься? Раньше нормально же ходил.

А я на пальцы его толстые смотрю и представляю, как он ими худые колени девок наших лапает, и от отвращения тошнить начинает.

— Что молчишь? Думаешь, мы не знаем, что говорить умеешь? Ещё как умеешь, мразь безродная. А сколько возомнил о себе. Понравилось получать, смотрю? Так мы тебе организуем повторный горячий приём.

— А ты сам организовывать будешь?

Доктор вздрогнул, видимо, не ожидая, что я отвечу, но уже через несколько секунд продолжил.

— Для этого есть специальные люди, которые заставят тебя или подчиниться, или сдохнуть, если норов свой не уберешь.

— Значит, сдохну.


Я пожал плечами, глядя на злость, вспыхнувшую за круглыми очками.

— Не веришь? Хорошо…хорошоооо, — он погрозил указательным пальцем в воздухе, — я тебя заставлю передумать. Я-то заставлю. Вот увидишь, выродок вонючий.


Он ещё что-то бормотал себе под нос, покидая помещения, а я лёг на пол, чувствуя, как снова накатила тоска. Развлечение оказалось слишком скоротечным, да и послевкусие оставило непривычно неприятное, горькое, которое хотелось выблевать, лишь бы не ощущать во рту. С другой стороны, как минимум, до приезда монстра из другой республики меня точно не тронут, а значит, я не нарушу обещания, данного своей девочке. Почему-то казалось безумно важным не допустить этого. Не допустить появления на дне зеленого взгляда прозрачных слёз-упрёков. Такие чистые, а словно ранили под самой грудиной. И сейчас эти раны, незатянувшиеся, всё ещё кровоточащие, саднили при мысли о том, что скоро, совсем скоро терпение доктора закончится, и меня отправят на свалку. В топь. Отправят туда, потому что я твёрдо знал — сдохну, но больше ни одну не покрою. Как бы ни полосовали плетью, как бы ни избивали, чем бы ни грозили. Пусть хоть на куски режут. По хрен. Плевать. Я и не такое терпел. Одно сводило с ума — моя девочка. Слёзы-упрёки сменятся на слёзы-боль в её глазах, как в тот день…а я…я ничего не могу сделать, чтобы не допустить этого. Бессилие никогда так не удручало, как в последние дни. Оно выворачивало изнутри, заставляя биться о металлические решетки клетки, сбивая костяшки пальцев в кровь.

Побег. Мы не раз говорили с Ассоль о возможности побега. У нас уже был примерный его план, у нас были координаты места, куда мы могли беспрепятственно отправиться, и даже средства, на которые мы должны были первое время прятаться…у нас было всё, кроме решимости. Моей.

Иногда очень мало просто обдумать хорошо план действий. Иногда совершенно недостаточно иметь поддержку даже любимого человека, в котором бываешь уверен больше, чем в самом себе. На некоторые поступки нужно решаться. И я впервые испытал страх. Осознав, что понятия не имею, какой бывает жизнь по ту сторону стен лаборатории. Каково это — быть ответственным за себя самого? У меня не было этой роскоши. Никогда. Я никогда не делал самых элементарных вещей — выбирать одежду или еду, выбирать круг общения, просто разговаривать. Дьявол, я понятия не имел, каково это — разговаривать с другими людьми. Без чувства постоянной ненависти или презрения. Просто разговаривать. Ни о чём. Не ожидая, что уже в следующую минуту тебя будут бить, резать или колоть. И я всё сильнее стискивал ладони в кулаки, думая о том, что мало просто сбежать с моей девочкой. Что дальше? Что смогу я дать ей там, в большом мире? Там, где мужчина должен заботиться о своей женщине, став для неё защитой и опорой? Какую работу я мог выполнять? Без образования, без особых навыков…Ненавидел себя самого за эти вопросы, но задавал их каждую ночь. Презирал за эти въедающиеся в мозги страхи, и всё равно не мог победить их…но и отказаться от мыслей о свободе больше не мог. Потому что все страхи…нет, не исчезали, но затенялись осознанием того, что моей она сможет стать по праву. Моей женщиной. Моей женой. Свобода для меня тогда имела именно её запах. Она была созвучна только этим мыслям о ней. Всё остальное отходило на второй, десятый план, на фоне которого были МЫ. Как же жёстко я ошибался.