Сейчас Клим просил в архиве найти дело девяносто третьего года о громком ограблении банковских ячеек. Дело было интересное и для небольшого города Н чересчур резонансное. Арсений хоть и был тогда совсем пацаном, но помнил, как взрослые обсуждали. Многие восхищались грабителями, а некоторые в душе даже завидовали. Шел девяносто третий год, и понятия добра и зла к этому времени стерлись практически полностью. Даже не Робин Гуд, забирающий у богатых и отдающий бедным, был в почете, а обычный бандюга-рэкетир, который силой забирает деньги у честно работающих людей, и хорошо, если только деньги. Ограбление в 93-м прошло без трупов, поэтому восхищало людей еще больше. Ведь тогда получилось идеальное ограбление, оно было спланировано до минуты, и потом, когда через год их поймали, по-глупому так, то были удивлены, как эти упыри с тремя классами образования смогли разработать такую операцию.

– Леночка, – Арсений улыбнулся от души девушке, работающей в архиве. Он знал, что она была влюблена в него без памяти, хоть и была младше участкового лет на десять, но Арсений этим бессовестно пользовался. Рассуждал он так: закон джунглей, кто-то пользуется тобой, кем-то пользуешься ты, а может, это и не закон джунглей вовсе, может, это такой суровый закон жизни.

– Здравствуйте, Арсений, – улыбнулась она ему как солнышку. – Забыли вы к нам совсем дорогу.

– Работа, Леночка, работа, никакой личной жизни, – философски заметил он. По дороге в архив он позвонил ей и попросил найти дело. Нет, конечно, и до их маленького города Н дошел прогресс, оцифровываются дела, но делается это медленно, и до девяносто третьего года работа еще не дошла.

– Вот. – Леночка положила перед ним стопку папок. – Но лучше бы вы поговорили со следователем, который вел это дело. Он у нас до сих пор работает, хороший человек, с удовольствием поделится информацией. Причем, насколько я знаю, были у него мысли, которые не подтвердились, и в деле их нет, а мысли интересные, многое объясняющие.

– И откуда такая осведомлённость? – поинтересовался Арсений.

– Так это мой папа, – потупившись, сказало прекрасное дитя.

– А не составите ли вы мне протекцию? – обнаглев, предложил Арсений. – Проще говоря, не позвоните ли вы своему папе и не попросите переговорить со мной? В свою очередь обещаю отблагодарить вас обедом в ближайшем кафе.

Без лишних уговоров Леночка позвонила отцу и назначила встречу, а Арсений, ругая себя на чем свет стоит, пообещал в скором времени появиться для совместного обеда, еще раз отметив для себя, что невозможно заставить человека полюбить, даже такую хорошенькую и молоденькую Леночку, если душа не лежит.

* * *

«Этого не может быть», – пронеслось в голове у Таши.

После разговора, больше похожего на допрос, после странных звонков Клима, при которых он уходил подальше от свободных ушей и тихо что-то шептал в трубку, после того как он сам вошел в мастерскую и вышел оттуда невредим, он все-таки заставил войти туда и Ташу. Она как могла сопротивлялась, но Клим был непреклонен.

Строение было еще в полном порядке, непонятно, конечно, почему? То ли материнская безмерная любовь, с которой оно строилось, давала ему силы простоять двадцать лет и остаться не тронутым ни плесенью, ни мышами, ни природными катаклизмами, возможно, причина совсем прозаическая и Мария Тарасовна не пожалела денег на постройку мастерской для сыночка. Итог один: строение было как новое, даже деревянные полы не прогнили, а лишь почернели от старости. На всём вокруг лежали тонны пыли, хотя нет, не на всем, те вещи, которых касался ночной грабитель, выглядели неприлично, потеряв часть пыли, словно грязнули из «Мойдодыра» или посуда из «Федориного горя» в старой книжке, которую читала ей в детстве мама. Очень захотелось взять тряпку и сделать генеральную уборку, картины, а в основном здесь были они, словно кричали: «Помогите, нам нечем дышать». Но что-то объединяло все картины, и это были не молчаливые просьбы об избавлении от пыли. Сквозь толщину пыльного налета были видны глаза. Со всех картин на вошедших Клима и Ташу смотрели голубые глаза, и было понятно без сомнений, что они их где-то уже видели.

Клим подошел к одной из картин и, словно подслушав Ташины мысли, смахнул рукой пыль. Оба внимательно вглядывались сначала в один портрет, затем, как по команде, стали стирать пыль с лиц, изображенных на других полотнах. Когда число рассмотренных картин перевалило за тридцать, Клим первым решил выдвинуть столь явную версию:

– Это же вы, – удивленно сказал он, – только маленькая. Вы меня обманули, что не знали родного отца, посмотрите – вы здесь явно позируете ему.

«Не может быть», – снова и снова повторялось в Ташиной голове, но это было так. Со всех картин на Ташу смотрела маленькая девочка с голубыми глазами. Картины начинались лет с пяти и продолжались, видимо, пока отца не посадили, то есть до 14 лет. Менялось всё: и место, где девочка находилась, вот она играет во дворе, вот едет на велосипеде, а вот на набережной курит сигарету в компании друзей. Не менялось одно – Таша, она была на каждой картине, в каждом наброске, и столько в этом было теплоты, столько любви, что ей стало стыдно за то, что она так долго ненавидела этого человека, родного отца, который все-таки любил её как мог.

– Вы курили? – спросил Клим. – Или это творческий порыв вашего отца? – Его тоже привлекла картина с набережной.

– Я помню этот день, – кивнула Таша. – Мне четырнадцать, и меня пригласили погулять на речку самые крутые ребята из класса. Я не то чтобы надеялась, но очень хотела, чтоб после этого закончились издевательства с их стороны. Все было хорошо, пока мне не предложили закурить. Я, пересилив страх, закурила, мне не понравилось, но я стерпела. Жаль, все мои усилия прошли даром – их отношение никак после этого не поменялось.

– Почему все ваши рассказы из детства такие жалостливые?! – возмутился Клим. – Или у вас и правда было трудное детство, или вы спекулируете этим, вызывая у меня жалость.

– У меня было прекрасное детство. – Надулась Таша. – Вон, оказывается, меня даже родной отец очень сильно любил. Ходил за мной по пятам, рисовал. Как думаете, почему не подошел, не заговорил?

Единственное, что выбивалось из стройного ряда картин и скульптур с изображением Таши, – это небольшая скульптура девушки в одежде сестры милосердия времен Первой мировой войны. Она сидела на стуле и, как казалось, гордо и печально смотрела в будущее. «Возможно, это не его работа», – подумала Таша.

– А что бы вы ему ответили, заговори он с вами? – спросил Клим.

– Я тогда даже не знала, что папа не родной мне, и, скорее всего, не поверила бы. Это точно был бы для меня стресс.

– Вот, получается, он берег вас, это и есть любовь, причем настоящая, когда в ущерб себе хотят, чтоб другой человек был счастлив. – Клим чувствовал, что его потянуло на философию, да и от голубых глаз оторваться он уже никак не мог, поэтому понял: нужно бежать, быстрей убегать из этой пыльной мастерской, чтоб выдохнуть и успокоиться, чтоб унять стук выпрыгивающего сердца, но было поздно. Он чересчур резко прижал к себе обладательницу голубых глаз, словно она могла выскользнуть из его объятий, и поцеловал. Получилось как-то нелепо, по-мальчишески. На мгновение за этот поцелуй стало стыдно, но, когда он почувствовал, что Таша отвечает ему взаимностью, мир провалился в пустоту, его просто больше не существовало.

* * *

Антон Павлович после поимки Ирода выдохнул. Он чувствовал, что попался именно тот, кто нужен, что человек-зло теперь не угрожает его новым знакомым. Антон Павлович так бессовестно уже третий день жил у них и ничего не мог с этим поделать. Ему нравилось всё: и старенький дом, и уютный сад, и беседка с большим столом посередине. Ему очень симпатизировала Леська и то, как она к нему относится – как к человеку, как к ровне, чего никогда не делала внучка, относясь к деду как к старой мебели. Ему нравится Ирма со своим гостеприимством и радушием. Таша со своей простотой и верой в людей, ему нравится даже кличка Чехов, которую ему сразу дали эти три прекрасные девочки. Они для него просто девочки. Антону Павловичу настолько здесь всё нравилось, что он никак не мог заставить себя быть культурным человеком и не злоупотреблять гостеприимством. Но пора и честь знать, завтра ему придется уйти. Но ведь это будет только завтра, есть еще целый вечер, необходимо как следует попрощаться, возможно, дать какие-то дельные советы, необходимо по возможности отблагодарить своих девочек, подаривших ему пару деньков счастья, о которых он уже и не мечтал.

– Олеся, можно я войду? – постучал по косяку входного проема Чехов и заглянул в комнату. Там никого не было, только раскрытая книга и чашка с клубникой говорили о том, что хозяйка куда-то выскочила на минуту. Решив дождаться её, Антон Павлович расхаживал по комнате, читая корешки книг. Заметив у кровати салфетку, небрежно валяющуюся на тумбочке, по привычке старого педанта он поднял её, чтоб выбросить. Мелкие строчки, убегающие то вверх, то вниз, привлекли внимание, и, прочитав пару строк, он ужаснулся, не зная, куда бежать.

– О, Чехов, привет. – В комнату вернулась Леська. – Что застыл? У нас новое дело и пора идти к Галине за сковородой?

– Откуда у тебя это? – не приняв правила игры и не улыбнувшись, сказал он, показывая салфетку.

– В сумке нашла, которую мне на день рождения мама подарила, – растерявшись от серьезности тона веселого обычно старика, ответила Леська.

Чехов, помня, что Таша и Клим пошли в мастерскую, побежал в сад, ноги пожилого человека заплетались, не давая увеличить ход, но ему казалось, что от этого сейчас, возможно, зависит чья-то жизнь.

– Клим! – закричал Антон Павлович, задыхаясь, но, увидев его целующегося с Ташей, стушевался и, опустив глаза в пол, сказал: – Простите, я думаю, это очень важно.