— Ой. — от взмаха руки свечи гаснут, но удовлетворение в голосе намекает на полное отсутствие раскаяния.

Она спиной прижимается к его груди, только слегка поводит головой, касаясь щекой бороды, и вот уже серьезный и уравновешенный статский советник срывает свою и ее одежду, на этот раз корсет предусмотрительно расстегивается от легкого дыхания, роняет ее на кровать. Вытянувшись в струну, с заброшенными за голову руками, она словно скрипка, на которой хочется сыграть самую невероятную пьесу. Тюхтяев наконец добрался до того, за чем напряженно наблюдал весь вечер и теперь жадно целовал это горячее тело. Она на этот раз ведет себя куда раскованнее, все же корсет тогда многому помешал. Гибкая, с тонкой кожей, под которой лихорадочно пульсирует кровь. Пылкая, нежная, страстная. Вот он и раскрыл тайну, мучавшую с мая, и понял, что отныне не сможет спокойно наблюдать за ее конными прогулками.

Ему давно уже не двадцать, и одержимость постелью в его годы смешна, а подобные подвиги кажутся уделом фавнов, но с ней он не ощущал себя на какой-то фиксированный возраст. Он вновь чувствовал, что вся жизнь впереди, и сил хватит, чтобы полностью изменить мир.

А его маленький мир промурлыкал что-то груди, обнял за плечи, превратившись во второе сердце, которое по простому недоразумению бьется снаружи. Темные волосы пахли травами и безумием.

— Любимая моя девочка. — прошептал ее затылку.

Любимая. Его. Сегодня и до конца времен. Он касался ее спины кончиками пальцев и не мог поверить, что это действительно происходит с ними. Словно это какой-то спектакль, рождественская пьеса, а скоро занавес задернут и все разойдутся по домам. Неприятное предчувствие оказалось легко заглушить мимолетным поцелуем. Она даже во сне улыбается его ласкам.

Сквозь сон назойливо проникал чуждый звук. Где-то очень далеко неустановленное лицо методично разносило дверь. Статский советник открыл глаза и не сразу вспомнил, где находится. Старинная кровать с высокими резными столбиками, смятое покрывало на полу, темно-золотое платье, эти многочисленные батистовые юбки и облако рыжевато-каштановых волос, рассыпавшееся по его плечам и груди. А их владелица завернулась в его руку и сейчас губами касается предплечья. Нужно, конечно, нужно спуститься вниз, но как?

— Не надо просыпаться… — пробормотали сбоку.

— Пора, ангел мой. — он кое-как освободился, накинул сюртук и брюки и такой расхристанный вышел к кучеру.

— Ваше высокородие, как приказано, в восемь. — простоватый, немногословный мужик прятал глаза, но босые ноги и распахнутый сюртук вряд ли оставляли какие нераскрытые вопросы.

— Обожди, голубчик. — небрежно, словно такое у него в обычае, произнес Тюхтяев и почти ровным шагом вернулся в спальню.

Самое невероятное существо на планете закрыло голову подушкой и отказывалось просыпаться. Будить ее сложно, но приятно, если подойти к делу с фантазией.

Она помог ей одеться, снова уставившись на это дикое декольте, и теперь уже задерживались по его вине.

— А у нас остались еще какие-нибудь фрукты? — застенчиво спросила она перед уходом. И всю дорогу радостно копалась в корзинке, щедро делясь с ним находками.

Рядом с ней казалось дикостью вспоминать других женщин, но кое-что слишком контрастировало, чтобы игнорировать: она не создавала драму из их близости, не требовала подтверждений страсти, не играла, не торговала своей благосклонностью, пытаясь получить подарки, обязательства, услуги, а восторженно улыбалась, радовалась и хотела, чтобы он тоже разделял эту радость. Словно это не вдова, пережившая самые печальные неурядицы в жизни, а пятнадцатилетняя гимназистка.

Вот и сейчас, догадалась, что он думает о чем-то не о том, вопросительно посмотрела и сама клюнула его в щеку. Да к черту всех, кто был раньше. И губы со вкусом свежего яблока — это ли не чудо?

* * *

После того, как убедился, что она закрыла за собой дверь с россыпью трилистников, успел заехать к себе, на Васильевский, быстро переодеться, отметив шальной и донельзя счастливый вид в зеркале, приехал на службу безобразно, просто возмутительно опоздав. Сотрудники старательно делали вид, что заняты своими делами, но посматривали искоса, а он вспоминал их прощание.

* * *

— Не знаю, смогу ли сегодня вырваться на обед. — какой обед, сейчас уже дело к полудню.

— Я все равно буду ждать только Вас. — и смотрит снизу вверх.

Встретились уже за вечерним чаем практически, пусть и его накормили вполне полноценно. Только вот третьей лишней за столом мрачно возвышалась графиня Ольга Александровна, которая отслеживала все их движения, жесты, улыбки. Ксения не замечала этого, продолжая как бы невзначай касаться его, а сам Тюхтяев вспоминал, как юная супруга графа сама играла в высокородную даму девять лет назад. Что-то особой нежности к Николаю Владимировичу в глаза не бросалось. Не может такого быть, не должно, но кое в чем статскому советнику повезло больше, чем старшему другу.

У дам возникла необходимость срочно собрать Ксению на прием перед Светлейшими очами, так что от такой радости он поспешно удалился.

* * *

До свадьбы остается три месяца. Три месяца — и каждое утро будет таким же. Не так все драматично — каких-то девяносто девять дней. И ночей.

Жил же без нее почти полвека, зло шептал уже за полночь, когда желание ощутить ее тепло, вдохнуть запах волос стало особенно сильным. Да что полвека, две недели назад не мучился этими воспоминаниями.

— Девяносто восемь дней. — сообщал он утром зеркалу, пытаясь ледяной водой смыть красноту глаз и темные тени под ними.

Глава 8

19 октября 1896 года, Санкт-Петербург

Записку о том, что мероприятие прошло удачно, а горняки отправились пьянствовать в «Вене», доставили прямо на стол Тюхтяеву в министерстве. Он думал дать ей возможность побыть со своими друзьями, но сочетание Ксении, неограниченного алкоголя и ночного Петербурга пугало.

Тем более только сегодня отправил в дальнюю псковскую глубинку одного из конспирологов, вдруг сообразивших, что граф Татищев дал отставку забрюхатевшей любовнице и пристроил ее в жены лучшего вассала. Понятно было, что их брак сплетни вниманием не обойдут, но такого поворота не ожидал. Специально постарался не встретиться ни с кем из участвовавших в обсуждении, но списки составил. И поедут мальчики строить успешные карьеры там, где самым крупным происшествием является столкновение мухи с оконным стеклом. Главное, не зашибить до отъезда.

Насчет беременности вопрос не праздный — все же они оба оказались довольно легкомысленны в общении. И если даже в первом браке у нее не случилось детей, то сейчас… Хотя, у него же тоже не получилось. Может быть, просто не судьба. Так ему и одной жены хватит. Но рисковать ее добрым именем все же не стоит и с рискованными приключениями нужно обождать.

Поэтому в восемь подъехал с арендованным на весь вечер извозчиком. Полчаса ожидания и уродливый тулуп ваньки показался куда лучшей альтернативой модному пальто. Тюхтяев прошел пару раз вдоль квартала и решился. Нацарапал сообщение, что экипаж дождется ее, сколько бы она не провела времени в ресторане, передал мальчику и стал ждать. Пока у него был только один рычаг манипулирования невестой — ее добросердечие. Если попробовать давить — придумает, как обойти запрет, причем так, чтобы второй раз запрещать неповадно было. Обмана не простит. Поэтому оставалось взывать к совести.

И пяти минут не прошло, как сине-узорчатое нечто под лисьей тальмой показалось на пороге ресторана. Он только было шагнул навстречу, как за ней устремился молодой статный инженер. Придержал дверь, предложил локоть, что-то смущенно проговорил. Ксения склонила голову и протянула ему ладонь с кольцом. Тот чуть вздрогнул и принялся жестикулировать, фальшиво изображая поздравление.

— Михаил Борисович! — окликнула роковая женщина. — Познакомьтесь с коллежским асессором Оленищевым, Андреем Михайловичем. Выдающихся талантов человек — не только инженер, но и подлинный художник.

Носитель выдающихся талантов потупился, покраснел и был бы рад оказаться сейчас в любой шахте, но не под буравящим взором статского советника. Сам же Тюхтяев имел к нему несколько вопросов относительно нюансов современной живописи, особенно маслом, и особенно натурщиц в розовых перьях. Сияющая модель нырнула под руку жениха.

— Могли бы и не торопиться. — он старательно демонстрировал спокойствие.

— Могла. — она с нежностью посмотрела на него, коснулась губами щеки, распространяя аромат шоколада и шампанского. — Но я предпочитаю проводить время в лучшей компании.

Как только уселись в экипаж, она стянула с рук перчатки и попыталась отогреть его щеки, потом фыркнула и перебралась на колени. Губами это получилось куда быстрее — к порогу самого уютного здания Климова переулка он уже был горячее печки.

Но и там не оставила в покое. Влетев в дом отправила в кабинет, приказала затопить камин, а сама скрылась на первом этаже. Через четверть часа вернулась с бокалом непойми чего.

— Глинтвейн. — это оказалась адская смесь из вина, лимона, меда, перца и чего-то еще, что щедрая графиня добавила. Но холод сразу прошел — ну а что в горле пожар, так это мелочи. Она заняла соседнее кресло.

— Вы же понимаете, что я… — непонятно в чем она хочет оправдаться. Да, приревновал к молодости художника, к таланту, но в ней-то ни на минуту не сомневался.

— Понимаю. Я бы ждал столько, сколько Вы захотели.

Она смотрит на него со смесью удивления и радости. И еще кое-чего, что вот прямо сейчас воплощает его самые темные фантазии: перебравшись на колени, жарко целует и шепчет совершенно невообразимое. Синие воланы укутали их обоих, поэтому руки касаются не только ткани, так что аргументация у нее сильнее. А ему остаётся только повторять «Девяносто четыре дня».