8. Ксюха на это ничего не ответила, а пошла дальше вокруг полуразрушенной монастырской стены, пока ее вновь не окликнули. Ксюха оглянулась и в третий раз удивилась. С внутренней стороны стены, как раз в том месте, где в ее, Ксюхином, детстве помещался ее жилой блок, стояла маленькая, пряменькая старуха-монахиня. Она была в черном платье до земли, в черном глухом платке, а поверх платья у нее на груди висел сверкающий золотой крест размером с ладонь. Поскольку за все девять месяцев своей новой жизни в Кутье-Борисово Ксюха, многaжды проходя мимо бывшего своего интерната в лес собирать грибы и хворост или дикую рябину зимой, ни разу эту монашку не видела, то теперь, разумеется, и у нее спросила, кто она. На что монашка почему-то засмеялась. На мгновение Ксюхе показалось, что лицо старухи стало другим – молодым и гладким, что седые волосы, выбивающиеся из-под черного платка, стали огненно-рыжими, а тусклые зрачки – ослепительно синими в щелочках смеющихся глаз, но наваждение тут же исчезло. Старуха-монашка перестала смеяться и сказала, что она – Настоятельница этого монастыря Преподобная Екатерина, что Ксюха видит ее сейчас в первый и в последний раз, но что она, Екатерина, видела Ксюху многократно в течение очень долгого времени и будет видеть и впредь, и что она, Настоятельница, желает сейчас самолично крестить Ксюхиного Мальчика, и что ее сан ей это позволяет. Настоятельница повела Ксюху, держащую Костю на руках, к Нянге.

9. Настоятельница спустилась к реке возле старого моста, как раз там, где Ксюха и зимою, и летом ловила рыбу, поскольку именно под мостом клевало лучше всего. Ксюха шла следом. Неизвестно откуда, разве из воздуха, монахиня достала кисточку и баночку с елеем и прежде всего освятила Нянгу. Таков обряд крещения. Вы, дорогие мои, могли бы подумать, что Нянга, неистощимо текущая сквозь все наше правдивое повествование, освящается в первый раз, но это было бы ошибкой. Ксюха не знала, а мы можем авторитетно свидетельствовать, что Нянга освящалась многократно – и в те годы, когда Катя была послушницей, и после ее пострига, и в долгие, почти тридцать лет, годы, в которые Катя служила Настоятельницей, потому что каждый раз перед Крещенским купанием воду надобно освящать.

10. Велев Ксюхе распеленать Ребенка, Настоятельница помазала елеем его лоб, грудь, уши, руки и ноги, сказавши: «Помазуется раб Божий Константин елеем радования во имя Отца, и Сына, и Святаго духа. Аминь». Потом старуха протянула руки, и Ксюха бесстрашно положила на них улыбающегося Костю. Трижды окунала живая Катя мальчика в холодную еще по началу-то лета Нянгу, говоря: «Крещается раб Божий Константин во имя Отца, и Сына, и Святаго духа… Аминь…» Мальчик, получивший имя от Господа, гукал – смеялся, Ксюха, крестясь, тоже радостно смеялась, и даже старуха-настоятельница, вдруг прижавши мокрого Ребенка к груди, засмеялась молодым беззаботным смехом. Елея и кисточки уже не стало в ее руках. Ксюха протянула Настоятельнице заранее заготовленный деревянный крестик на льняной веревочке, та взяла крестик и прочитала над ним две молитвы. Скажем лишь, что в этих молитвах Настоятельница просила Господа влить небесную силу в крест, и чтобы этот крест охранял не только душу, но и тело носящего его от всех навет вражьих, колдовства, чародейства и прочих злых сил. Освятив крестик, старуха надела его на Костю. Потом из воздуха Настоятельница взяла белую рубашечку, и ее тоже надела на Костю. Продолжая счастливо смеяться, Ксюха услышала: «Облачается раб Божий Константин во имя Отца, и Сына, и Святаго духа. Аминь».

11. Потом настоятельльница помазала Костю миром и вернула Ксюхе, сказав: «Никуда не уезжай. Ничего не бойся». И тут же исчезла с берега Нянги, но теперь Ксюха не удивилась, потому что мгновенно забыла об явившейся к ней Кате, никогда Ксюха не знала ничего о ней, смутно помнила только рассказы бабушки о Настоятельнице монастыря Преподобной Екатерине, никогда ее не встречала и действительно никогда более не встретит – во всяком случае, в нашем правдивом повествовании – и теперь только слышала звучащие в ушах слова: «Никуда не уезжай. Ничего не бойся». А Ксюха и сама никуда не собиралась уезжать и – мы вам уже сообщали, дорогие мои, – никогда ничего не боялась.

12. Счастливая Ксюха, держа окрещенного Костю на руках, отправилась домой. Трое мужиков по-прежнему сидели на кирпичах возле прорана в стене. Теперь Ксюха сама подошла к ним и, отвернув полотенце, в которое был завернут Костя, показала его мужикам. Троекратно усиленный, единый возглас восхищения раздался в тишине Кутье-Борисова. Все трое сказали, что никогда в жизни не видели такого белого, такого красивого, такого здорового и такого счастливого Ребенка. И что теперь они будут знать, какие дети рождаются от взаимной любви. И что теперь они понимают, почему в Глухово-Колпакове так взволновались, узнав о неразрешенном, несанкционированном Рождении – таких детей ни у кого в Глухово-Колпакове нет и никогда не будет, потому что в Глухово-Колпакове ни у кого нет и никогда не будет взаимной любви. И что теперь они понимают, почему фонарь неистощимо горит над домом Ксюхи – потому что любви всегда сопутствует свет, а Божьему свету всегда сопутствует любовь.

13. Первый мужик – негр – вынул из кармана пачку талонов на сухие пайки и, сказавши, что эту пачку ему выдали на весь взвод и тут надолго хватит, сунул пачку прямо в полотенце, заменившее Косте пеленки. Еще в его руках вдруг появился золотой браслет в виде свернутой змейки с пустыми глазницами, в которых когда-то, вероятно, были вставлены драгоценные камни. Браслет явно предназначался не для Ксюхиной руки, а для руки юной, если не сказать – маленькой, да еще тонкокостной девочки. Но змейка беспрепятственно влезла на Ксюхину руку и укрепилась на ней. Негр сказал, что после службы в полиции Глухово-Колпакова ему стало ненавистно золото, а Ксюхе и Мальчику оно как раз пригодится. Второй мужик вытащил бутылочку с дымно-желтой густой жидкостью и, сказавши, что Мальчику надо давать из этой бутылочки не более, чем по одной капле один раз в неделю натощак, и что тогда он, Мальчик, вечно, то есть, до самой своей смерти будет совершенно здоров. Ксюха положила бутылочку в ноги Косте. А третий мужик достал из-за пазухи пучок тонких деревянных палочек и, сказавши, что если белому Мальчику станут мешать комары, клопы, тараканы, вши, блохи или люди, надо всего лишь возжечь одну из палочек возле Мальчика, и вся мешающая ему нечисть тут же исчезнет. Ксюха положила палочки себе за пазуху.

14. После этого все три мужика поклонились Косте, а Ксюха, благодаря за подарки ее Ребенку, поклонилась трем мужикам. А те обнялись, попрощались друг с другом, повесили автоматы на плечи и тут же пошли каждый в свою сторону из Кутье-Борисово прочь.

15. В этот миг Ксюха почувствовала тепло на запястье правой руки. Взглянув туда, она встретила распахнутый взгляд золотой змейки. Та смотрела синими блистающими глазами, только что казавшимися слепыми. Синиe камни искрили. Ксюха было подумала, что змейка сейчас заговорит с нею, как всегда происходило во всех русских сказках. Но змейка только, медленно раскручиваясь, сползла с ее руки, мягко упала на траву и пропала под кирпичами.

Неистощимая

А мы с вами, дорогие мои, опять должны вернуться к недавно произошедшему. Известие о гибели губернатора Голубовича англичане восприняли совершенно равнодушно. Но, увидевши растерянность окружающих, добрый, уже опохмелившийся Майкл Маккорнейл решил обрадовать хозяев.

– Tell them, – отнесся он к Хелен, – yesterday we’ve found a holy spring… – Тут англичанин вновь захихикал. – Holy place can not belong to anyone individually. We’ll give a drink to everybody. For free.[207]

И ресторан, и вся гостиница через пять минут после произнесения этой фразы практически полностью опустели. Гроза громыхала за окнами, и несколько мгновений все смотрели на потоки воды на стеклах и молчали.

Хелен молчала своим собственным молчанием; высокие скулы ее затвердели, радостные глаза-щелочки расширились, и стало видно, что зрачки у переводчицы синие-синие, как средиземноморская вода. Но слово «for free»[208] оказалось кем-то услышанным и понятым даже почти в полном вакууме, даже в ударах грома. Даже без помощи Хелен.

– Трахх! – грохотало за потемневшими стеклами ресторана. – Трахх!

– Why do not you translate?[209] – удивился гость.

– Because everyone already knows everything.[210]

– Really? – еще больше удивился Маккорнейл. – Well! It’s better.[211]

– Что он сказал? – приставала к Хелен Иванова-Петрова. – Что он сказал, Алена?

Хелен и ей ничего не ответила.

Маккорнейл был волен думать как ему угодно, а вам, дорогие мои, мы скажем: он сильно ошибся. Во-первых, оказалось довольно быстро, что не тем лучше, а тем хуже. Прежде всего для него самого. А во-вторых, каким бы то ни было месторождением на не принадлежащей ему земле, да еще не в своей стране, англикашка распоряжаться никак не мог. Правда, вскоре выяснилось, у него имелoсь целое межгосударственное концессионное соглашение, но это совсем другая история, дорогие мои.

– I advise you to be careful, in our country it is – a serious article of the Criminal Code, – тихо сказала Хелен Маккорнейлу. – Do you really not know? Does it go another way in Glasgow? Any land always belongs to someone else. And, of course, all that is in the land.[212]

Маккорнейл тогда не ответил или просто не услышал, будучи погружен в размышления, где сейчас находится Пэт и почему она не открыла на его стуки в дверь номера?

Когда заморские гости прибыли к бывшему монастырю, буровая установка, целая и почти невредимая, неизбывно стояла на всех четырех своих колесах и вынесенных и заглубленных в землю обоих опорах. Колеса вот, правда, оказались спущены; на покрышках виднелись явные порезы, словно следы бандитского ножа на трупе, лежащем под лампой полицейского прозектора. Кстати сказать, оставленный возле буровой на ночь полицейский наряд в лице капитана полиции Широколобова и старшины полиции Слепака, отсутствовал. Отсутствовал и полицейский автомобиль. Впрочем, вскоре наряд обнаружился крепко спящим поодаль на траве-мураве. А полицейский автомобиль – сразу вам скажем – так никогда и не нашли.