Игорь Тарасевич - Неистощимая

– Больно! – закричал секретарь, катаясь по траве. – Больно!

По его рукам, зажимавшим рану, сочилась кровь.

– Коньяк с утра пить не надо, – наставительно произнес Денис, более не оборачиваясь. – Кишки с голодухи плохо спиртное принимают… – еще пробормотал он. – Вот тебе и больно.

Тут – крраккк! – крышка, наконец, отлетела в сторону. Максим замер, замолчал, крупные капли пота выступили у него на лице и одна за другою покатились на рубашку, смешиваясь с грязью и кровью.

– Чтт.. то… там?.. Пп… пок… кажи… Пп… жалуй… ста… – он, сколько мог, вытянулся в сторону Дениса. – Кк… камеш… ки?…

Удивленный Денис вытащил из коробки вдвое сложенный листочек желтой бумаги и перевернул коробку кверху дном, чтобы показать, что более в ней ничего нет.

– Бумаженция… – он заглянул внутрь коробки, словно бы ожидая, что сейчас в ней вдруг что-нибудь еще появится. – Записка… Что ж… Записки разные бывают… Могут оказаться и весьма ценными… – Ты там под катком-то хорошо посмотрел? Больше там ничего?

Максим еле заметно покрутил головой. Теперь он молчал, начавши неостановимо бледнеть. С каждым его тяжелым выдохом у него из живота выкатывалась новая порция крови.

– Нич… чего… – выдавил вместе с кровью из себя секретарь. – Даль… ше клад… ка…

– По-немецки сечешь, Макс? – так просто, словно бы они, два крепких кореша, после тяжелого рабочего дня сидели сейчас в теньке рядком, ножка на ножку, отдыхаючи за пивасиком – так спокойно и доверительно спросил Денис.

– Нет… – выдохнул секретарь. Денис чуть повернулся и выстрелил ему в лоб.

Денис сейчас не знает, раздраженно разглядывая кусочек бумаги, что такое начертано на нем плохим пером, оставляющим кляксы и царапины на листе, а мы вам, дорогие мои, совершенно достоверно можем сообщить полный текст:

Далее стояла размашистая подпись.

Денис пожал плечами, сплюнул в Нянгу, быстро обыскал секретаря Максима, достал бумажник, выпотрошил его, бросил в реку, поднял левую руку убитого, посмотрел на часы на мертвой руке, почему-то хмыкнул себе под нос и часов не снял, только положил к себе в карман ключи от машины и найденные в бумажнике деньги и карточки, и еще – плоскую коньячную флягу из внутреннего кармана пиджака. Теперь она перекочевала вo внутренний карман пиджака Дениса. А на галстук, на двенадцатифунтовый галстук! – можете себе представить? – Денис не обратил ни малейшего внимания, хотя что ему – улик бояться, что ли? Вот мы бы с галстуком эдак-то пренебрежительно не поступили, дорогие мои! Хотя мы сами галстуков терпеть не можем и доднесь надевали их в основном только на собственные свадьбы – разов пять или шесть. Ну, значит, и Денис галстуков не любил… И еще. Мы бы вот коньячку обязательно сейчас отхлебнули б. Ну, зачуток хотя бы…

Денис еще раз обсмотрел найденную бумажку, еще раз пожал плечами, вытащил из себя прозрачный файлик, аккуратно вложил в него маленький желтый листок, цепко оглянулся по сторонам. Ни души не наблюдалось во всей округе. Денис вновь сплюнул в Нянгу, пихнул Максима в воду – тот поплыл ничком, как и учитель Коровин. Денис еще раз разочарованно сплюнул и пошел через лес к остановке, где они с Максом оставили машину.

И случилась тут одна странность, которой мы не можем объяснить. Неторопливо идучи к шоссе, Денис вдруг поднес к лицу свои странные часы и что-то произнес, обращаясь, по всей видимости, к самим часам. Ну, техника, вы понимаете, дорогие мои, техника идет сейчас семимильными шагами, может быть, Денис так вот время на часах корректировал. Голосом. Или запись голосовую делал в дневничке – бывают же в дорогих часах дневнички, как в смартфонах – дескать, завалил случившийся рядом контингент, числом три штуки. А может, это вовсе и не часы на руке у Дениса. Ну, не знаем. Не-зна-ем. На наш взгляд, куда сподручнее было бы разговаривать по обычному сотовому. Правда, разговоры по сотовым пишутся сейчас запросто – все, всеми, везде и всегда. А разговоры с помощью часов, может быть, пока еще не пишутся… Ну, не знаем… Не-зна-ем…

Кстати о Денисе, дорогие мои, чтобы не забыть. Вы не поверите, но мы сами ровным счетом ничего о нем не знаем, как и о его часах. Вот ей-Богу! Ни о прошлом его, ни о будущем. Даже его владение английским стало для нас полной неожиданностью. Более того. Когда после всех событий не такие, как мы с вами, а уж полной мерой наделенные и знанием, и возможностями люди начали выяснять, кто таков есть сотрудник Денис и какого, собственно говоря, компетентного ведомства он сотрудник, оказалось, что никакое ведомство, хоть компетентное, а хоть и не компетентное, оного Дениса за своего не признало и никак и нигде не обнаружило. Ни живым, ни мертвым. Как он оказался в машине Маккорнейла? Почему обладал самой разнообразной информацией? Почему с такою легкой непринужденностью убивал невинных людей? Неизвестно. Можно тут, разумеется, строить разнообразные догадки, и мы не станем вам запрещать фантазии на этот счет. Сами мы в конспирологические теории совершенно не верим и считаем, что всем бедам в России виною бывает исключительно свои, отечественные глупость, жадность и лень.

Да, так Денис, значит, положивши расписку неведомого ему инженера Красина в карман, пошел обратно к машине. И сразу же здесь, у моста, вновь стал слышен шум людского прибоя, потому что это люди, а не море, все прибывали и прибывали на обетованный берег возле Узла – Узла федерального значения у села Кутье-Борисово. И вой собак со стороны Лосинки не утихал. Казалось, воет вся Глухово-Колпаковская губерния.

А теперь, дорогие мои, мы должны вернуться в нашем правдивом повествовании на несколько назад, чтобы стройность оного повествования ничем не оказалась нарушена.

О произошедшем на Дворцовой набережной на следующий день после исторического заседания Главбюро в далеком от полного кворума составе в лице Хермана, Темнишанского, Сельдереева, Красина, Васильева, приглашенного Храпунова и примкнувшего к нему под видом соратника Морозова – мы вам уже рассказывали. Рассказывали и об явлении на заседание аннинского кавалера полковника фон Ценнеленберга и вызванных тем явлениeм событиях. Александр Иванович Херман вышел вон; нам трудно заключить, чем вызвано было столь мягкое решение Государя о его участи, не в натальную же карту[177] лондонского сидельца смотрел Император – в карту, непреложно предсказывающую скорую смерть обладателя ее. Херман, значит, вытянул пару бокалов шампанского и пошел себе будить общую с поэтом Окурковым жену и спешно собирать чемоданы. Да их почти и собирать-то не пришлось – не успели толком распаковать. Вахмистр Гурин надел на Темнишанского кандалы – временные, до доставки арестанта в Петропавловку. А Васильев рухнул развороченной выстрелом головою на стол, заливая кровью и сам стол, и свой китель, и спинку стула, на котором сидел, и паркет под стулом.

– Сатрапы! – тоненько закричал Темнишанский, с видимым усилием воздевая скованные руки. – Палачи! Недолго властвовать вам! Народ… – вахмистр пихнул Николая Гавриловича в спину, и тот подавился следующим словом.

– Веди! – скомандовал Ценнеленберг.

Темнишанского повели из hall прочь. На пороге он попытался обернуться и так же тоненько закричал:

– Иван Сергеевич! Ради всего святого! Проследите, чтоб не разводили мост!

Подавленный Красин ничего не отвечал.

– Народ сметет романовскую деспотию, и завтра же мы… – еще начал было Николай Гаврилович, но тут его вновь сильно толкнули в спину, он чуть не упал; двое жандармов потащили его под локти по коридору мимо прижавшегося к стенке лакея. Тот все еще держал перед собою поднос с бутылкою. Урядник, идущий следом за волокущими Темнишанского, как и несколько минут назад Херман, остановился, одним движением цапнул с подноса бутылку, приставил ко рту и разом выхлестал еще остающуюся в бутылке сладкую влагу, отрыгнул и смачно сплюнул на зеленую ковровую дорожку «Савоя».

– Ххрр… Тьфу!.. Хавнота!..

Бросил бутылку на пол, та с грохотом покатилась по тонкому ковру, и потопал следом за арестованным.

– Ради нашей свободы! – донеслось еще до Красина. – Не дайте развести мост! Иван… Сергеич!..

Красин пожал плечами. Странно было Николаю Гавриловичу обращаться в такую минуту с какими-либо просьбами к Красину. Ведь будущее его сейчас, как и будущее остальных сидящих за столом, представлялось достаточно ясным. Этот темнишанский крик поистине из глубины души вызван был, несомненно, некоторым помутнением в голове несчастного. Красин, по всему вероятию, теперь не мог бы ничему ни помешать, ни помочь.

– Ну-с, – он встал из-за стола и протянул руки пред собою, словно бы подставляя их под железы. – Господа! Прошу вас!

Это был бы прекрасный выход для Красина. Сгнить в каземате, а жизнь пусть идет. Так подумал бы слабый человек, дорогие мои, очень слабый. А наш с вами Красин Иван Сергеевич, хоть и сломленный Морозовым на Kатиной записке, хоть и обманутый, Красин все-таки оставался пока человеком чрезвычайно сильным – ну, до тех пор, как из-за него – так он станет полагать – из-за него погибнут люди. А потом он вновь станет сильным. Но это потом, потом.

Ценнеленберг не обратил на эскападу Красина ни малейшего внимания.

– Бывший полковник Сельдереев! – он ткнул пальцем в Сельдереева, бледного, даже с зеленцою, проявившейся на лице его после увода Темнишанского, как будто лягушачьей расцветки сюртучок уведенного положил отсвет на лик оставшегося. – Извольте немедля следовать под домашний арест! На квартире постоянно пребывать в штатском платье! До выяснения обстоятельств и дальнейшего высочайшего решения! Пшел!