Храпунов, не ответив, отвернул полу сюртука, открыл за нею жилетку с висящею золотой цепочкой, вытянул Breguet и прозвонил им, будто не доверяя немецкому часовому звону.

– Dix heures… Désolé, camarades d’attente[148].

Он, крякнув, поднялся из кресел, и Визе поднялся со своего стула тоже, сунул руку во внутренний карман и нечто, не совсем видимое в полумраке гостиной, вложил в руку Храпунова. Это нечто, очень похожее на пачечку нарезанных цветных бумажек, Храпунов тут же устроил у себя во внутреннем же кармане. Гость и хозяин со взаимным поклоном попрощались рукопожатием. Визе позвонил в колокольчик, вошла миловидная горничная в сером переднике и наколке.

– Conduite de monsieur Khrapunoff[149].

Горничная быстро присела в книксене.

От двери Храпунов обернулся, поискал пронзительными своими серыми глазами тоже серые, но более светлые глаза нерусского.

– Значит, с Назарьева, говорите?

– Да.

Храпунов усмехнулся, обвел взглядом стены – так кредитор осматривает выставленный на торги дом просрочившего должника, – остановил выжигающий стены взгляд свой на одной из картин. Там изображался страдартный итальянский пейзаж, такие «Виды вблизи Сорренто» пачками продавали макаронники приезжающим из России: залив, невысокие горы на втором плане, а на первом – небрежно выписанные лодки, лежащие на берегу, и пара рыбачков в красных гаррибальдийских рубахах возле них. Hа картине тоже стоял закат, низкое солнце склонялось к горам, протяжные пуская по земле тени. На соседней картине Мария с младенцем ехала на осле в Египет, идущий впереди Иосиф говорил с попутчиком – молодым мужчиной в зеленом хитоне, еще трое попутчиков – наезжена, нахожена была дорога из Вифлеема – трое попутчиков шли сразу за ослом, не зная, что глупая скотина Святое везет Семейство, спасая Сына Человеческого от Иродового избиения, из-за поросших кедрами и кипарисами гор воспарял Вещий Ангел, он указывал идущим путь, счастливый путь избавления и жизни. И на этой картине тоже несомненно уже наступил вечер.

Храпунов еще раз усмехнулся, нахлобучил картуз и вышел вон.

На улице оказалось совершенно темно. Щедрая «гавана» все тлела во рту Храпунова, из тьмы казалось, что огонек пылает нестерпимо жарко, словно бы в паровозной топке. И жарко на улице было, позднее лето после июльских гроз наконец-то взяло свое, Храпунов расстегнул сюртук. Уже висела ночная тишина, чуткая на мельчайший звук; сверху, из далеких домов при фабрике, доносилась пьяная песня; там, где утром шла колонна, теперь – по звуку разве определить в темноте – шагом двигались пустые дровни, копыта ломовика цокали по булыжнику, телега погромыхивала, еле различимое эхо рождая в темных улицах. И неслышно рядом с Серафимом возникла еще одна черная фигура, словно не в сапогах по земле, а, как вещий ангел на картине, босиком по облакам приблизилась. В сгущающейся тьме можно еще было разглядеть, что фигура эта махом сдернула с головы картуз.

– Готовы, траханные в рот? – спросил фигуру Храпунов, затягиваясь гаваной.

– Зашибись, Серафим Кузьмич, мать твою. Второй час, на хрен, в кустах муму трахаем. Уроем, на хрен, драной письки делов! – был тихий, но страстный ответ. – Трудовое, на хрен, дело, оно так-от, твою мать!

Храпунов оглянулся на только что оставленный им дом. Над крыльцом родившегося в России немца тускло горели шары-фонари, придавая мордам каменных львов особенно страшное выражение; демонами преисподней выглядывали сейчас изваяния. Ни одного жандарма теперь не осталось перед крыльцом – успокоенный Васильевский остров мирно отходил ко сну, нечего было и опасаться в такой поздний час, тем более что в доме, конечно, кроме семьи предпринимателя – так по мнению полиции – не могли не находиться люди.

– Пьет, мать его, нашу кровь, на хрен, – с сердцем сказал Храпунов.

– Так как, мать его, будет, Серафим Кузьмич? – озабоченно, словно только что – Визе, спросила на это фигура.

– На, брат, твою мать, засмоли, на хрен, буржуйского табаку, траханная сила, – Храпунов теперь не стал разводить руками, но, видимо, еще ничего не решивши или просто выжидая, когда проедут дровни, протянул пылающую гавану, и фигура, благоговейно приняв пахучую травяную сосиску, только что торчавшую во рту самого Кузьмича, фигура затянулась дымом.

– Каково, на хрен?

– Сладка-а-а…

– То-то, мать твою… Ну, хреначим, на хрен. – Решительно сказал теперь Храпунов. – Там, окромя самого немца и девок его, никого сейчас ни хрена нету, мать его! Чисто, на хрен! Хреначим!

Тут же фигура затоптала сигару и пропала от Храпунова прочь, чтобы в кустах между дорогой и домом чудесным образом размножиться – уже восемь черных теней в темноте прошмыгнули, как крысы, к дому Визе. По двое встали под три окна на первом этаже, а двое с ломиком завозились под дверью, сразу же от двери раздался сухой деревянный треск, за ним – короткий тихий свист, по которому из трех окон со звоном вылетели стекла. Храпунов, под нос матерясь, присел на корточки, во тьме захлопал ладошкою по земле, нащупывая растоптанную сигару, нашел, повертел в руке и снова бросил; отряхнул одну об другую руки, поднялся, несколько времени постоял, потом, не торопясь, вошел в дом, из которого вышел десять минут назад.

Мужчины, кроме хозяина, действительно, в доме отсутствовали. Кто ж знал, что ныне Серафим Кузьмич Храпунов – после произошедшего днем побоища и десятков погибших – запросто останется в городе? Выяснилось это только недавно, когда и дворник, и садовник ради Христова воскресенья уже на счастье свое отправились в церковь и потом по гостям, и кучер давно был отпущен – у всех домашних служащих Визе вдруг нашлись неотложные дела в городе, и господа не предполагали, разумеется, сегодня никуда выезжать, да к вечеру на всем Васильевском острове после взрыва народного гнева и вычистки набережной от мокрых трупов благолепное спокойствие разлилось по округе. Обычно всегда после взрывов рано или поздно устанавливается тишина. Это неизбежно, дорогие мои. Кто ж, значит, предполагал, что Храпунову на ночь глядя войдет в голову желание вновь свершать революционные деяния?

Визе уже стащили вниз и связанного усадили в гостиной в те самые кресла, в которых так недавно помещался Серафим. Визе мычал с тряпкою во рту и дергал головой, из носа его на тряпку, а с нее на белую визитку густо лилась темная кровь – точно такого цвета, что единственный оставшийся сейчас на хозяине сапог и что платок в кармашке.

– Никшни, сука, мать твою! Никшни, на хрен!

Тот было затих, но на женский вопль вновь вскинулся, попытался было вскочить на связанных ногах, сапог подвернулся; один из восьмерых коротко ударил Визе в скулу, тот рухнул вновь в кресла, вновь было поднялся и от нового удара в лицо вновь рухнул. Сверху по лестнице уже волокли, зажимая им рты, обеих его дочерей и горничную. Горничная укусила грязную вонючую руку, держащий ее с криком «Ммать ттвою!» руку отдернул и тут же ударил девушку кулаком в рот, та с биллиардным стуком хлопнула виском об ступеньку и, обмякнув, поехала вниз, задирая на себе платье с фартуком и заливая подбородок и шею хлынувшей изо рта кровью. Ударивший же, не дав ей окончательно съехать на пол, прыгнул на нее сверху, одним движением перевернул на живот, задрал платье и нижние юбки, а потом и нательную рубаху на голову – обнажились белые трепещущие ягодицы. Ударивший спустил на себе штаны, секунду прилаживался и махом воткнул между этих ягодиц черную кривоватую елду. Запахло кровью. Горничная не закричала да и не почувствовала ничего – она уже умерла, ударилась-то удачно, виском, так что кровь, полившаяся по четырем сближенным ногам и с них на лестницу, была мертвой кровью. И вдруг все затихли. Визе, обе его дочери и ночные гости – все молча, не двигаясь, смотрели, как храпуновский клеврет насилует мертвую в анус; ничего не слышалось, кроме сопенья мужика и ритмичного приглушенного стука, с которым коленки горничной бились о тонкую дорожку на лестнице. В этой-то тишине в выломанную дверь сейчас и вошел, не торопясь, Храпунов. Секунду он смотрел, как и все, в прыщавую прыгающую задницу своего товарища, потом повернулся, подошел к столику, на котором еще лежал коричневый деревянный ящичек с сигарами, открыл его и начал, захватывая горстью и роняя их на пол, перекладывать сигары себе в карман; кряхтя, присел, подобрал уроненные и положил в карман тоже. Мужик, зарычав, вогнал последний раз и отвалился; мертвая еще чуть съехала вниз, застыла, оголенная, на последней ступеньке; по ногам ее продолжала тихонько сочиться смешанная с калом и спермою кровь. Храпунов откусил сигарный кончик, выплюнул его, закурил, присел на канапе возле камина – ногу на ногу.

– Eh bien, comme, Alfred Karlovich, comme ça? – спросил, выпуская дым колечком. – À mon avis, a mal tourné[150].

Визе быстро и шумно дышал через нос, грудь его вздымалась и опадала. Храпунов оглянулся.

– Давай, мать твою, обеих сюда, на хрен.

Воющих тихонько девочек поставили раком посреди гостинной.

– Цыц, сучки траханные! Цыц!

Те просто не могли замолчать, даже если б и захотели. Тут же по знаку вождя обеим затолкали тряпки во рты.

– Ну, Альфред Карлович, добром говорите, где сейф. А то ведь вы понимаете, что сейчас может произойти, не правда ли? Где сейф? Скажете? Я вытащу кляп.

Визе быстро закивал.

– Только не вздумай, мать твою, кричать, пидор немецкий, поперек тебя и вдоль. Тут же обеих, на хрен, в три дырки вытрахаем, мать твою. Не будешь кричать, сучара?

Визе отрицательно покачал головой – теперь медленно, гораздо медленней, чем кивал.

– Смотри, мать твою. Только пикни, на хрен.

Храпунов рывком выдернул тряпку. Немец попытался приподняться, окровавленные губы его задвигались, собирая слюну для плевка; вновь рухнул в кресла, голова упала на грудь. Храпунов приложил руку к шее Визе, секунду выждал, потом приподнял бывшему хозяину верхнее веко – глазной в кровяных сеточках белок неподвижно выкатился на бывшего мешальщика: хозяину, как и горничной, повезло тоже. Храпунов всплеснул руками: