Времена тогда стояли вегетарианские, за анекдоты уже не расстреливали и даже почти никогда с работы не снимали, можете себе представить? Почти не снимали. И, самое главное, анекдоты про того Генерального Секретаря рассказывали решительно все жители СССР, у которых еще ворочался язык, а уж в своей узкой, партийной среде, да еще в сауне, на узкопартийной групповухе с активистками комсомола – это мы точно знаем, бывали в саунах-то! – в саунах, значит, такое несли, что во время оно, попарившись и в охотку потрахавшись, загремела бы вся компания вместе с родственниками на какой-нибудь флагман социалистического строительства – рытье канала в пустыне или прокладку рельсов в тайге… Если, конечно, осталась бы в живых… Ничего экстраодинарного отец Максима, Михаил Осинин, не сказал. Но вот поди ж ты. И у него самого, а потом и у сына появилась в личном деле некая пометка. И… и все, дорогие мои. Вот как бывает.

И еще. Был Максим не только жадноват, но еще и трусоват, в школе вечно оказывался битым одноклассниками. И девушки давали ему очень редко, так что – из песни слова не выкинешь, – подростковые занятия онанизмом затянулись у Максима прямо до той поры, пока он не получил назначение к Голубовичу и вместе с должностью возможность добирать остатки – чуть мы не написали «с губернаторского стола», но уместнее сказать – с губернаторской постели.

Так что теперь, – а мы возвращаемся к нашему правдивому повествованию, – немного успокоившись и утвердившись в губернаторском кресле, Максим наслаждался иллюзией власти, власти, к которой он стремился всю свою короткую жизнь и которой так никогда и не достиг.

Он потыкал пальцами в кнопки на селекторе и убедился, что все начальники отделов заболели, поскольку ему отвечали вторые в отделах лица. Максим не успел и толком выматериться, ну, разве сказал пару раз «козлы, блин» – только-то, хотя успел назначить неотложное приватное совещание в губернаторском кабинете, а через сорок минут общее собрание всех сотрудников в актовом зале, – как взгляд его упал на стоящий отдельно от селектора и еще от нескольких телефонов красный аппарат с изображенной на нем двуглавою разлапистой птицей. Телефон сей молчал, что не помешало секретарю представить, как телефон звонит, как он, Максим Осинин, непреложной рукою снимает трубку и прежде чем ответить, на всякий случай поднимается на ноги – сомнений не было, что его сейчас пишут. Более того – секретарь знал, что в Bанькином кабинете всё подряд пишут. И поэтому действительно поднялся из кресла. Ему показалось, что он петушиным голоском сказал в трубку «Да!», непроизвольно поворачиваясь к висящему над головой портрету, и на самом деле немедленно к портрету повернулся. Тут он подумал, что отвечать тонким пидарским голоском на этот звонок – значит проявлять неуважение к собеседнику точно так же, как и отвечать сидя и, столь же непроизвольно прокашлявшись, тяжелым басом, словно бы уже некролог читая, произнес – теперь не в трубку, а прямо в воздух:

– Сек-ре-тарь-гла-вы-об-лас-ти… Мак-сим… Оси… оси-и… ни-ин…

Секретарь произнес еще:

– Обстоятельства выясняются, товарищ… товарищ… товарищ…

Горло секретарю перехвалил спазм. Он осторожно снял трубку красного телефона. Ни длинные, ни короткие гудки не раздались, вот это нам известно совершенно точно. В трубке висело глубокое, ощущаемое как имеющее объем и даже издающее некий запах молчание. В кабинет уже входили несколько человек – оставшееся на посту областное чиновничество. Секретарь так же бережно положил красную трубку на рычажок, словно бы только что имел чрез сей телефонный аппарат исключительной важности разговор с исключительной важности персоною, положил, значит, трубку, плюхнулся в огромное Bанькино кресло и повернулся на нем к вошедшим.

– Ну, че, блин? – спросил он с голубовичевскими интонациями. – Приплыли?.. Капец, блин.

– Добрый день, Максим Михайлович… – вразнобой отвечали вошедшие на секретарское приветствие. – Добрый… Добрый день…

– Че ж тут доброго? Козлы, блин, – продолжал отвязываться Максим, ощущая себя Голубовичем. – Ну, козлы, блин!.. Вы вот че… Щас перетрем об немедленных действиях…

И тут действительно раздался звонок – теперь личного смартфона секретаря. Он совершенно голубовичевским жестом указал вошедшим на длинный совещательный стол – садитесь, мол, козлы, садитесь, блин, щас, на хрен, перетрем – и ответил на звонок низким авторитетным голосом:

– Ннн… да!

– Англичане, – доложил смартфон, – вчера водочный родник нашли возле Кутье-Борисова. Прямо так водка бьет из-под земли. И они про водку все рассказали в гостинице. Говорят – каждому будем бесплатно наливать. Поехали туда, к монастырю. А народ уже с ночи собирается.

– Бли-ииин, – сказал секретарь, продолжая пребывать в образе губернатора.

Сейчас же загудел и замигал селектор. Секретарь ответил и селектору басом, причем – по громкой связи.

– Ну? Слушаю!

– Босс, – раздалось на весь кабинет, и один мужчина и две женщины из девятерых, сидящих за столом, перекрестились, – англичане бесплатно всех обещали поить. Выехали из гостиницы. – Голос, видимо, еще не прослышал о случившемся и полагал, что говорит с живым Голубовичем. – В гостинице уже знают. А через полчаса весь город будет знать, – голос захихикал. – Я ж вам говорил, босс, хи-хи-хи… А может, уже знает и весь город, хи-хи-хи… Из гостиницы уже народ потянулся… Ресторан закрыли пять минут назад, хи-хи-хи… Кто станет платить за пойло, если на халяву можно упиться в сиську… Алло! Иван Сергеевич? Иван Сер…

Секретарь нажал кнопочку на селекторе, но зазвонил один из четырех телефонов, стоящих сбоку от кресла на отдельной тумбочке и одновременно раздался звонок в кармане у только что перекрестившегося мужчины. Секретарь снял трубку звонящего телефона, молча приложил его к уху, короткое время послушал и произнес:

– Да знаю я, блин!

Почти точно так же ответил и чиновник на свой звонок:

– Да знаю я, знаю! Потом!

Мы не станем, дорогие мои, далее вас утомлять этими бесконечными и совершенно бессмысленными переговорами, потому что, во-первых, переговаривающихся голосов в Глухово-Колпакове существовало, как мы уже рассказывали, несметное количество, во-вторых, все они всегда докладывают одно и то же и нам с вами известное, а в-третьих и в главных, ни секретарь Максим не успел положить трубку, ни торопливо ответивший «Потом!» не успел вновь сунуть свой смартфон в карман, как от страшного пинка рывком отворилась запертая дверь, и в губернаторский кабинет вбежали два молодых человека в одинаковых красно-желтых комбинезонах с надписью VIMO и в таких же латино-американских[137] цветов бейсболках. От прочих работников строительно-уборочной фирмы обоих юношей отличала небольшая деталь – «калаши» в руках. Следом за молодыми людьми уже не вбежали, но довольно быстро вошли еще двое, тоже в вимовских комбинезонах, но годками явно чуть постарше и не с автоматами, а с пистолетами в руках – обычными, надо прямо вам сказать, заурядными, как и автомат Калашникова, пистолетами «ТТ». Секретарь и остальные присутствующие замерли под дулами. Повисла пауза. В эту паузу медленно, как Вий, вошел облаченный на августовской жаре в шерстяную тройку Виталий Алексеевич Мормышкин, всем присутствующим, разумеется, прекрасно известный – вошел и остановился перед голубовичевским секретарем, но не глядя на него в упор, как можно было бы ожидать от Вия, а блуждая взлядом по стенам поверх секретарской головы и время от времени задерживая взгляд свой на портрете, к которому – ну, вот только что – в мечтах обращался Максим Осинин. Bновь повисла пауза.

Одна из Глухово-Колпаковских чиновниц попыталась было приветствовать главу VIMO, сказавши:

– А! Виталий Алексеевич! Драсс…

Но тут же эта излишне сервильная дама поперхнулась под наставленным автоматом. И вновь повисла пауза. В нее быстро вошел еще один человек в вимовском комбинезоне, но не в бейсболке, поэтому было видно, как прилежно выбрита у него голова – человек лет уже сорока, со щеточкою усов, какие носили и носят военные всех стран, всех времен и народов. Лысый усачок тоже, как и Мормышкин – можете представить себе? – оказался без оружия, а только с папочкой-самоскрепкой в руках. Вот этот с папочкой внимательно оглядел присутствующих, посмотрел на уже обмочившегося Максима, покрутил недовольно носом, затем покрутил, морщась, и всей головою, словно бы голова следовала в действиях за одною своей частью, – носом, и негромко произнес два слова:

– Все вон.

Больше ничего про этого с папочкой нам неизвестно. Знаем только, что, значит, около сорока лет… Ну, сорок два – максимум… Высокий… С хорошей выправкой… Ходит, что называется, как пишет – по струне… Этот с папочкой встретится еще нам… Да-с! Но главное, дорогие мои, поскольку впервые мы столь крупным планом выводим пред вашим мысленным взором самого Мормышкина, надо два слова сказать о его внешности, а уж о характере Виталия Алексеевича вы станете судить не столько по отрывочным сведениям, которые мы вам уже сообщили и, разумеется, еще сообщим в самом скором времени, сколько по его, Мормышкина, делам – как нам, собственно, и заповедовал Тот, Кто незримо присутствует в нашем правдивом повествовании и Чью волю автор непреложно и незамедлительно принимает к исполнению: «По плодам их узнаете их[138]».

Мормышкин был среднего роста, черноволос с благородною сединой на висках, несколько полноват с виду по так называемому «женскому типу», как и все импотенты – с животиком и задницей шире плеч, и обладал гладким, чистейше выбритым лицом. Напоминал он католического прелата – такого, какими показывают прелатов в тех же голливудских фильмах, такого, знаете, с ямочкой на подбородке. Даже, в общем, красивым мужиком выглядывал Мормышкин, и не раз женщины удивлялись, что не отвечает Виталий на их недвусмысленные сигналы к сближению. Несколько портило лик Мормышкина постоянное выражение злобы, которое отныне, с недавнего времени – после его представления народу по телевидению – постоянно читалось на нем, но уж тут мы не виноваты, дорогие мои. Что есть, то есть, а мы врать не станем. Да мы и никогда не врём.