– Не имеючи прав на открытие заседания в нынешнем его виде и составе… Э… – он вновь произвел рукою непонятный округлый жест. – Остальные не нашли возможным… Вы сами изволите убедиться, господа…

Тут Херман и Темнишанский совершенно одинаково хмыкнули.

– Но самоличное присутствие Серафима Кузьмича и… э… – он быстро взглянул на Морозова, ушлый исправник только важно кивнул, – э… дает мне возможность заседание наше открыть… а также в связи с чрезвычайными обстоятельствами… Э… Таким образом, считаю открытым! Господа! Считаю заседание открытым! Имеются возражения, товарищи?

– Fucking clowns, fool buffoons,[113] – тихонько прошептал под нос себе Херман.

– Простите, Александр Иванович?

– Что-с? Как вы изволили?

– Нет-нет-нет! Продолжаемте, гос… друзья! Я слушаю.

– Настоятельно прошу вас излагать побыстрее, Петр Сельдереевич, – раздраженно произнес Красин, тут и мы с вами его бы не узнали, дорогие мои, Красина-то… – Время дорого!

– Совершенно верно, Иван Сергеевич! В связи с чрезвычайными… суть состоит в следующем: в последние несколько часов в Петербурге по фабричным окраинам распространилось известие, что будто бы где-то в провинции… причем недалеко от столицы… как бы сказать… даже затрудняюсь произнесть… – Сельдереев на мгновение замолчал, глубоко вздохнул и решился: – Одним словом, открыто месторождение так называемого зеленого вина! Водопад зеленого вина! Это, господа, народное такое название… Народное название водки, товарищи… То есть, месторождение водки! По слухам! Водопад водки!.. Водопад!

Васильев присвистнул, Морозов с Храпуновым переглянулись и явно напряглись.

– Кучер, – пробормотал Морозов. – Кучер… Надо было сразу его валить… Эх! Никто бы не хватился!

Храпунов шумно вздохнул.

– Какова же чистота очистки? – весело спросил Васильев и подмигнул. – Может, это заурядная сельская брага? Нет ли там в земле шустовского коньяку? Любая корчма…

– Перестаньте! Тут не шуточки вам! – взвизгнул Сельдереев! – Стыдно-с! Я ее не пил!

– Виноват! – улыбающийся Васильев вскочил и щелкнул каблуками; зазвенели шпоры.

Коль скоро на Васильеве надеты оказались шпоры, значит, накал волнений в городе не столь велик, если офицеру в форме стало возможно проехать верхом до самого «Савоя». Так вот мельком подумал Красин; мысль пришла и ушла, и вновь он теперь неотступно думал о Кате.

– Fucking buffoons, – вновь прошептал Херман. – To be taken in for so much… So much![114]

Теперь Александра Ивановича никто не услышал.

Куда уходит нежность, думал сейчас Красин, когда мы умираем? Ведь это невозможно, чтобы его нежность к Кате, ежли, предположим, его, Красина, сегодня или завтра все-таки убьют, оказалась бы убитою вместе с ним. Куда уйдет его неистощимая нежность к Кате, которой нет ни границ, ни пределов? И, размышляя, Красин пришел к выводу, что нежность его никогда не умрет, а будет вечно пребывать на Земле или же где-нибудь возле Земли, чтобы всегда сопутствовать Кате, всю ее жизнь и даже после окончания ее жизни, хотя предположить, что жизнь Кати когда-либо окончится, Красин никак не мог. И пришедши к этому единственно возможному заключению, Красин отстраненно заулыбался, становясь действительно похожим на тихого сумасшедшего.

– Таким образом, господа, у нас один вопрос, – продолжал Сельдереев: – Присоединиться ли к неожиданному народному волеизъявлению и даже возглавить его и вместе с народом, идущим к Зимнему дворцу… То есть, что я… Собирающимся только идти… Завтра же собирающимся идти требовать от Государя Императора… То есть, что я… Требовать от Александра Николаевича Романова оглашения точного местонахождения… Так сказать, обнародования… Обнародования народу… Простите, господа! Я очень волнуюсь, товарищи!

Тут и Херман, и Темнишанский вновь совершенно одинаково хмыкнули. Темнишанский при этом смотрел в пол, а Херман – так же неотрывно – в потолок. На потолке розовый купидон готовился пустить стрелу в толстую голую девицу, положившую тщательно выписанные груди на плафон. Получалось, что плафон помещался как раз между основательными сисями девицы. Несколько эта измышленная девица напоминала мадам Окуркову, поэтому, возможно, ее изображение на потолке вызвало интерес Александра Ивановича. А что Николай Гаврилович видел на полу – загадка, в «Савое» был пол как пол – наборный дубовый пополам с кленовым паркет.

Думая о своей любви к Кате, Красин – порядочный, сильный человек, во всех отношениях настоящий мужчина, совершенно трезво, внешне продолжая представлять cобою чуть ли не полоумного, совершенно трезво спрашивал себя сейчас, еще и еще раз, на что он готов, чтобы Катя… Катя! Катя!.. чтобы Катя вернулась к нему живой и невредимой. И с ужасом отвечал, еще и еще раз с ужасом отвечал себе, что готов на все. Поскольку без Кати он, Иван Красин, не хочет и не может жить.

Мы не знаем, дорогие мои, как относиться к такому красинскому решению. Некоторые считают, будто бы всему на свете существуют или, во всяком случае, должны существовать пределы, в том числе и в любви. А другие считают – ничему никаких пределов существовать не может и не должно, и прежде всего в любви. Так вот, между прочим, полагал коллега наш с вами Уильям Шекспир из Стратфорда-он-Эйвона, небольшого городка в графстве Уоркшир в Великобритании. Или кто там за него писал… Признаться вам, дорогие мои, мы сами впервые по-настоящему полюбили в возрасте куда более существенном, нежели тогдашний возраст Красина – мы полюбили хорошо на шестом десятке, и пока никаких собственных мнений на сей счет… А впрочем… Впрочем… Да… Мы тоже готовы ради своей женщины на что угодно. Вот на что угодно. Предать… Зарезать хоть кого… Мы говорим сейчас совершенно серьезно. И нам приятно осознавать, сколь близко эта готовность роднит нас с Шекспиром.

Но это в сторону, да, в сторону.

Вернемся в hall, где Красин машинально последовал за взглядом Хермана, и не толстая рубенсовская деваха, а голая Катя… Катя! Катя!.. помстилась ему изображенною на потолке. Тут улыбающийся Красин почувствовал, что детородный орган его сам по себе неостановимо твердеет и увеличивается в размерах. Так бывает с любым подростком, едущим верхом или же в тряском, да хоть и не в тряском экипаже, с любым подростком, которому даже не показывают при тряской-то езде голую Катю… Катю! Катю!.. Или, к примеру, еще какую занимательную картинку подростку представить… А у Красина нашего, кстати тут вам сказать, дорогие мои, самопроизвольная, а также и утреняя эрекция регулярно наступали с четырех лет, чем он в свое время чрезвычайно умилял решительно всех горничных.

Ну-с, далее эту хрестоматийную тему про горничных мы с вами развивать не станем, поскольку вы сейчас читаете сугубо приличное, хотя и совершенно правдивое повествование. Достаточно сказать, что Иван Сергеевич вдруг почувствовал, как штанину его изнутри заливает горячий неудержимый водопад.

– Водопад! – прозвучало у него в ушах сельдереевское словцо. – Водопад!

С ужасом опустивши взгляд, Красин констатировал, что огромное мокрое пятно уже проступило, разумеется, у него на брюках и разрастается. Тут-то Красин, наконец, совершенно вошел в сознание. Он с деланным равнодушием взял лежащую возле него на столе шляпу и положил себе на колени, словно бы салфетку. Никто не обратил на него внимания, все слушали Сельдереева.

–… потребовать от императора Александра Николаевича… Словом, требовать вместе с народом… обнародования… точного местонахождения водочного источника… Или же с помощью уважаемого Серафима Кузьмича, присутствующего здесь, погасить народный протест… Господи, что я говорю!.. – плоское лицо Сельдереева покраснело и мгновенно покрылось потом. – Да-с! Временно погасить и направить народ к выдвижению наших требований, суть: конституционная реформа, передача власти выборным представителям Движения по примеру западного государственного устройства… И уже с этим идти к Зимнему… Или же немедленно взять Зимний под нашими лозунгами… С другой стороны, когда трезво, – тут Сельдереев нервно хихихнул на словце: – когда трезво, хе-хе-с, трезво взять в рассуждение, господа… Если у народа станет сколько угодно бесплатной водки, что ему еще будет нужно, товарищи? Да ничего!.. Вы хотите что-то сказать, Александр Иванович?

– Мм… да! Я хочу сказать, гос… друзья, что давно разочаровался в западном конституционном устройстве… В западной буржуазной морали и в буржуазных общественных принципах… И вообще в западной цивилизации… Your fucking Western civilization![115] Я ею сыт по горло, господа!

– Браво! – Темнишанский поднял голову, сдернул с носа пенсне, быстро протер его платком, вновь водрузил на нос, встал и протянул руку Херману. Сельдереев и Васильев бурно зааплодировали рукопожатью обоих выдающихся теоретиков Движения.

– Fuck![116] – Херман явно начал раздражаться. – У России особый путь! И народ радостно идет по этому пути! А мы с вами имеем возможность соединить два разных течения революционной мысли в одно! В один поток! В водопад, гос… друзья мои! В неистощимую реку народного гнева! – Херман замолк и почему-то сказал, словно бы сам себе: – Oh my God… If people do not want to listen to their liberal leaders… and want to listen to those who promise free vodka… Let it disappear! It serves right![117]

– Браво! – Темнишанский повторил это уже почти крича. Темнишанский совершенно не знал английского. – Браво! И мешать народу преступно! Преступно! Народ найдет водочное месторождение и сам себя немедленно и окончательно освободит без всякого выкупа! Тогда сохранится общинное владение землей, которое уже через год-два приведет к социалистическому землепользованию! Товарищеская форма производства уничтожит капиталитическое производство! Мешать этому преступно! – тоненьким голоском кричал Николай Гаврилович. – Естественные потребности народа, а также общественные привычки и обстоятельства, будучи полностью удовлетворенными, приведут к полному расцвету личности! А это возможно только через революцию! Расцвет личности народной возможен только через народную революцию!