– Только вы вот что, милый человек, – теперь жестко сказал Морозов, – не удумайте учудить что или же, не дай Бог, выстрелить. Вы на двух стволах сейчас, и во дворе еще люди, а им приказано без упреждения по вам стрелять, ежли сами за дверь выйдете… Вылезайте, вылезайте, батенька, – тон опять стал отеческий, – довольно там лежмя пылть собирать.

– Тут недавно вымыто, – неожиданно для себя самого хрипло сказал Красин.

Исправник и Храпунов согласно засмеялись. Красин полез из-под кровати.

Оба вошедших, действительно, держали в руках оружие и оба целили Красину в лоб.

– Револьвер на пол! – с ударением на «о» в слове «револьвер» приказал Морозов. – Толкайте его ко мне ногою!

Красин положил «смит-вессон» на пол и подпихнул его к исправнику.

– Садитесь, милый человек, вот сюда… на табурет.

Красин сел на табурет в углу, медленно, теперь – да, медленно соображая, как бы ему сейчас поступить с обоими толстяками. Упавшая трость Харитона лежала в двух шагах. А исправник с неожиданной для его комплекции быстротой вскочил, цапнул с полу револьвер, сунул его себе в карман кителя, одновременно ногою отшвырнул трость к стене и вновь со страшным деревянным скрипом утвердился на стуле.

– У нас до вас сообщение, – как ни в чем не бывало, сообщил Морозов. – Вот прочитаете, и договоримся мы с вами добром. Добром – самое лучшее. Лучшее оно не бывает, ежли добром. Так… по-хорошему…

Храпунов хмыкнул. И Красин хмыкнул в ответ. Оба револьверных ствола по-прежнему глядели на него.

– Даже и не удумайте, Иван Сергеич, – проницательно сказал исправник. – Пустое дело.

– А где ваш палаш? – опять неожиданно для себя, как только что из-под кровати, спросил Красин. И добавил: – Вчера в деревне у вас был палаш.

Морозов и Храпунов переглянулись и опять в унисон засмеялись.

– А невелика печаль, милый человек, – доверительно сказал исправник, и даже так-то по-свойски наклонился вперед, не выпуская, впрочем, из руки револьвера. – Без палаша оно способнeе станет… – объяснил он с ударением на первую «е». – Без палаша… Легшее… А вот у вас револьвер в руках обретался только что… Свидетели к тому имеются… И здесь же обнаружено тело тайного сотрудника полицейского управления Харитона Борисова… Государственного человека, из оного револьвера как раз и застрелённого… Застрелённого при исполнении… Видели вас… Только что нониче поступила ваша светлая персона в разработку в Санкт-Петербургское управление полиции, немедля же негласное наблюдение установили за вами, и сразу же вы сотрудника застрелили… Находясь в разработке… Это петля, милый человек… По законам-то Российской империи… И на фатере у вас тело задушённого… князя Кушакова… Похищенного вами из лечебницы… Но это уж так, милый человек, так – семечки… Главное эвона, – исправник показал большим пальцем свободной руки себе за спину, на шифонер. – Сотрудник убиенный…

Теперь засмеялся Красин, наконец-то освобождено засмеялся – так, как прежде смеялся в лучшие минуты свои, в минуты счастья.

– Вы бы озаботились, господа, чтобы самим вам вскорости не висеть на фонарях, – улыбаясь, ответил Красин. – И явным, – он перевел взгляд с Морозова на Храпунова, – и тайным сотрудникам… Вон, только подите, суньтесь на набережную, – Красин кивнул на низкое, словно в конюшне, окошко дворницкой; да и то сказать – в полуподвале же помещалась дворницкая, каким еще быть в ней окошку. – Народ поднялся, теперь не остановить.

Морозов и Храпунов вновь переглянулись, а Красин внутренне весь подобрался для прыжка, но не прыгнул – надобно было прежде подтянуть под себя ноги, совсем вплотную к табурету, чтобы не делать перед прыжком лишнего движения – на лишнее движение ушли бы доли секунды, и оба негодяя успели бы выстрелить. А подтянуть ноги следовало как бы между прочим, как бы само собою.

– Меня вы можете, конечно, тоже застрелить, но предупреждаю: я не fileur[103], – тут Красин непроизвольно сделал движение головой в сторону по-прежнему, разумеется, сидящего в шифонере Харитона, – не fileur, а действительный член Главбюро, – несколько повысил свой общественный статус Иван Сергеевич, и тут же вновь засмеялся, сам удивляясь произведенному им назначению, и тут же выложил, уже совсем хохоча, – с правом голоса… Да-с! Это как-никак выходит действительный тайный советник, господа тайные и явные сотрудники… За это точно петля… По новым-то законам… Новые законы вскорости воспоследуют, не извольте сомневаться… – пророчествуя, еще добавил Красин.

Чтобы вас успокоить, дорогие мои, сразу сообщаем, что пророчества эти, как и все остальные пророчества, даваемые политическими дилетантами, блистательно сбылись. Но не сразу. Через пятьдесят лет.

А Красин помолчал и, несколько переставши радоваться, добавил:

– А Харитон ваш Борисов сюда сам явился меня искать… Без всяких полицейских указаний… Так что не врите, господа тайные и явные.

Красин не знал, а мы вам можем сообщить, дорогие мои, что Харитон Борисов действительно являлся осведомителем полиции, а предыдущей ночью, когда Красин уже вскачь возвращался в Питер, стал обладателем некоторых тайн. И, будучи мужиком, в общем-то, недалеким, весьма неосторожно сообщил об оных тайнах Морозову. А вы думали, это просто – осведомителем служить? Тут тоже головой вертеть надо. Морозов, при свидетелях попрощавшись с Харитоном в Кутье-Борисове, столкнулся с ним у квартиры Красина только в присутствии Храпунова. Страстная альфредка в ту минуту уже сбросила с себя пальто в квартире Красина… Ну, Храпунова-то стесняться Морозову не за чем было…

Да, а вот тут-то бы ему и прыгнуть, Красину, пока двое явно находились в замешательстве. Но не прыгнул. Не знаем мы, почему в тот миг не прыгнул Красин, а чего не знаем, того не ведаем. Да-с, не прыгнул. Может быть, просто столько всего пережил за последние дни Иван Сергеевич, что прежних не только душевных, но и физических сил не осталось у него сейчас, и организм сам не отдал команду на богатырский прыжок.

– Je ne suis pas un agent de police, je suis un citoyen ordinaire,[104] – почему-то вновь по-французски пробасил Храпунов.

– Сотрудник, сотрудник, – вновь весело парировал Красин, – коли сидите с полицйским вдвоем, как шерочка с машерочкой.

– Сообщенье, что специально до вас привезёно, станете читать? – кротко вернул Морозов реальность в дворницкую. На Храпунова он лишь мельком глянул, никак не отреагировав на его французское отречение. – Давайте, милый человек, к делу, время дорого… Станете читать?

– Стану.

Не опуская оружия, исправник вытащил из глубин кителя вчетверо сложенный кусочек желтоватой бумаги, положил его на пол и щелчком пальца отправил Красину. Красин поднял бумажку и развернул.

Эту записку Красин потом всю жизнь носил в бумажнике, а прожил Иван Сергеевич Красин с гаком восемьдесят шесть лет, это нам совершенно точно известно, дорогие мои, – восемьдесят шесть, пока однажды, в десять часов утра шестнадцатного августа тысяча девятьсот восемнадцатого года, выйдя из дома, вдруг не почувствовал страшную боль прямо посередине груди, словно бы от удара штыком, и в последний свой миг увидел пред собой голую молодую Катю. Катя смеялась и звала его, как тогда, пятьдесят лет назад, звала его из окна своей спальни. И Красин успел счастливо улыбнуться, прежде, чем тьма навсегда закрыла ему глаза, и он упал ничком прямо посреди Баденштрассе в Цюрихе – недалеко от Баденштассе он жил тогда в тихом районе возле парка Фридхов-Зильфельд. В конце жизни Красин уже ничего не строил, а просто служил профессором Университета, читал курсы сопротивления материалов и строительной механики в Федеральной Политехнической школе[105].

Да, а что касается Kатиной записки, так на всякие ухищрения Красин пускался, чтобы записка не истерлась на сгибах и тушь – а записка написана была черною монастырской тушью, – чтобы тушь не выцвела со временем, но все равно текст, конечно, к концу красинской жизни оказался почти не различимым, а сама бумага истончилась и выцвела даже в самой глубине портмоне – за пятьдесят-то лет! Его и похоронили, Красина-то, с этой запискою на груди, на сердце – по завещанию исполнили ученики… Но это когдааа еще будет…

Вернемся, дорогие мои, в дворницкую.

«Mon chèr, – несомненно, Kатиным почерком, а Красин знал ее почерк, – было написано на оторванном от цельного листа кусочке бумаги, – Mon chèr, je suis vivant. Je t’aime»[106].

Тогда, в дворницкой, Красин, прочитавши, непроизвольно дернулся, и Морозов тут же крикнул:

– Сидеть! Ну! Не балуй!

Красин еще мгновение помолчал, потом тихо спросил, чрез себя, преодолевая, утишивая себя, спросил точно так же, как не так давно спрашивал Kатиного кучера на стройдворе:

– Где… Катерина Борисовна?

И непроизвольно Красин оглянулся, словно бы надеясь, что, как тогда, на стройдворе, Катя вдруг окажется рядом, оглянулся, значит, чуда очередного ожидая – нет. Нет. Не стоило и оглядываться – за спиной Красина, разумеется, оказался только угол дворницкой – две сходящихся выбеленных, а понизу крашенных суриком пустых стены. И стены не рухнули по желанию изнывающего от неистощимой любви Красина.

Оба толстяка вновь, в который раз, засмеялись.

– Хо-хо-хо… Хо-хо-хо… Хо-хо-хо…

И, наконец, Морозов, – а второй с ним un citoyen ordinaire[107], что в смазных сапогах, теперь и его Красин узнал – то был сидевший тогда в пролетке человек в широкополой шляпе – второй теперь ничего вообще не произносил, только похохатывал; наконец, Морозов сказал:

– У нас, у нас… У меня… В надежном месте… Из монастыря-то я вывез ее… Хе-хе-хе-с… Хотите княжну свою беспременно живой и невредимой получить, Иван Сергеич?

И прежде, чем красинские губы сами собою прошептали «хочу», прежде чем сам Иван Красин, сильный, умный и уважающий себя тридцатишестилетный русский мужик, хрипло сказал «хочу», прежде холодная волна поднялась к его сердцу от ног и ударила в голову – при словах «живой и невредимой», которые, слова, словно бы ледяное копье, вонзились Красину в затылок.