Кривая Kатина улыбка почему-то исказила красинскую физиономию, и улыбка эта привела его, наконец, в чувство. Красин привычным жестом потрогал бородку. Решил – дворник, значит – дворник.

Быстро вышел на лестничную клетку – в туалетную комнату, там, все продолжая ухмыляться и брызгая себе на ноги, наскоро оправился, в единый миг переоделся – без жилета, воротничков и галстуха, лишь натянул прямо на рубашку сюртук и на голые ноги полосатые брюки, выскочил во двор и побежал к дворницкой, слушая отдаленный, слово бы звук ледохода на Неве, гул двигающейся толпы.

– Никифор! – приплясывая над ступеньками подвала, позвал Красин дворника – тщетно. – Никифор!..

Он спустился по лесенке вниз; вот теперь запоздалая нервная дрожь била Красина, словно ему зябко стало без жилета августовским днем. Спустился вниз, под самую дверь, заколотил в суриком крашеную облупившуюся сосновую доску под табличкою «ДВОРНИКЪ»; незапертая дверь подалась, запахло смрадом. Красин вошел.

Дворницкая оказалась пуста. С некоторым удивлением Красин, стоя посреди маленькой низкой комнатки, оглядывался по стенам. И тотчас же где-то вовне Красина – не то здесь, в дворницкой, не то на улице, не то, напротив, не вовне, а в нем самом – в ушах, потому что кровь, несомненно, прилила сейчас к голове, не то рядом возник поющий на одной ноте звук, словно бы тонкая струна, не переставая, звучала:

– Тиииииииммммммммммммммммммм!

И, значит, крайне неприятный, резкий и сладкий запах, никак не вязавшийся с виденным сейчас, послышался вместе с пением струны. Зловоние, а не запах.

Слушая пенье струны и ощущая зловоние, Красин сделал еще пару шагов и остановился. Здесь, в дворницкой, наблюдался совершеннейший порядок – будто бы не дворник Никифор, бывший матрос флотского экипажа, а скромная барышня, чуть ли не институтка жила в дворницкой красинского дома. Честная и опрятная бедность вместе с ужасным запахом просто била в нос, как и вся обстановка дворницкого жилища – чистыми, явно недавно мытыми половицами, низким шкафом в углу с положенною поверху кружевной салфеткой, маленьким черным комодом у стены, аккуратнейшее, без единой складочки застеленной кроватью с горкою подушек на ней, круглым столом со скатертью в шотландскую клетку и стульями с высокими, будто бы у трона, прямыми, забранными коленкором спинками. И тут Красин вздрогнул, увидевши, наконец; сразу бы должен был заметить. Вздрогнул; только что он удивлялся поющему звуку, а должен был сразу заметить, что, если бы не сказать – кто производит этот звук.

Посреди стола прямо на клеенке лежал револьвер. Несомненно, именно оружие, и на взгляд ощутимо тяжелое и холодное, но живое, недвижимо рождало звук. Ответная тонкая струна тут же запела в сердце Красина.

Это был только что, почти одновременно с винтовкою, введенный в русской армии американский «смит-вессон», а не «кольт», как у Харитона Борисова. Харитоновский «кольт», как вы сами понимаете, дорогие мои, теперь находился у Красина в бюро. Открывая бюро при альфредке, Красин наш весьма неосторожно, как выяснится очень скоро, весьма неосторожно дал увидеть «кольт» зашедшей попрощаться барышне, но сейчас, когда выбежал к дворнику, «кольт», разумеется, и не подумал захватить с собой. И вот оно вновь – оружие.

Точно такой же револьвер Красин видел у члена Главбюро капитана Васильева. Васильев хвастался, что машинка стреляет с ужасающей точностью и скоростью и что он, Васильев, берется из «смит-вессона» гасить свечи с пятидесяти шагов, и клялся, что это совершенно так и обстоит быть, как русский офицер.

Красин взял игрушку, взвесил в руке. Кривая Kатина улыбка вновь появилась у него на лице. То, что на столе у дворника лежал именно «смит-вессон», непреложно говорило о том, что оставил здесь револьвер человек не случайный, a имеющий отношение если и не к армии, то уж во всяком случае – к государственным институтам.

Откинув вращающийся на шарнире короткий ствол вверх, Красин обнажил барабан – прямо Красину в лицо уставились шесть капсюлей на патронных гильзах, словно бы глаза патронов смотрели на Красина сейчас из стальных комор[100] – барабан оказался полностью снаряжен. Красин, не соображая – ну, простим ему, и вы в такую минуту не очень хорошо соображали бы, дорогие мои, – не соображая, значит, можно ли ему забирать не принадлежащую ему и весьма ценную вещь, рефлекторно сунул револьвер в карман и повернулся было, чтобы скорее уйти, но тут за спиною его раздался скрип. Он рывком повернулся, рывком вновь выхватил из кармана револьвер, наставляя дуло на саму собою приотворившуюся дверцу шкафа. Словно бы обманутый муж, ищущий по квартире спрятавшегося жениного любовника, Красин распахнул дверцу.

B знакомой Красину визитке, наличие которой в гардеропе дворника уж вовсе нельзя было предположить, но Красин-то сейчас и внимания не обратил на это, в альпийской своей шляпе и визитке, в чистых панталонах прямо на стопке постельного белья сидел, скрючившись, вовсе не Никифор, а Харитон Борисов. Из-под шляпы Харитона стекала на щеку и уже расползлась по плечу и рукаву густая темно-красная полоса.

Тут, с секундным замедлением после того, как Красин распахнул дверцу, на него из шифонера выпала вишневая с изогнутой ручкою трость. Красин сделал непроизвольное движение, ловя трость, и тем самым тростью сбил с Харитона шляпу. Обнажилась аккуратная дырка у того на косо подбритом виске, из которой и вытекала полоса. И тут же запах, висящий в дворницкой, вторично всею силою ударил в Красина. Красин опустил взгляд – зловоние испускалось темным пятном на штанах убитого. Перед смертью он, по всей вероятности, обильно обмочился, или же мочевой пузырь опорожнился уже у мертвого. Cильно пахло кровью, a запах крови смешивался с запахом мочи.

Перевидевший за последние дни довольное количество трупов, Красин хладнокровно отступил на шаг, непроизвольно наклонился, поднял шляпу. Тепло исходило от нее, как от вынутого из пылающей печи еще не загоревшегося, но уже прожаренного полена. Красин заглянул за отворот, словно бы желая внутри головного убора найти объяснение увиденному, уставился на муаровую шелковую подкладку со странной надписью латиницей и кириллицей «МАСТЕРЪ FAVRE» и словом «Санктъ-Петербургъ». Шляпа была совсем новой, почти не надеванной. Красин несколько времени смотрел в эти «МАСТЕРЪ FAVRE» и «Санктъ-Петербургъ». Потом вдруг надел шляпу на себя, словно бы для него, инженера Ивана Сергеевича Красина, стало теперь обычным делом мародерничать, обирая покойников, потом, еще раз наклонившись, поднял и трость, вновь сунул в карман револьвер и, пятясь и не отрывая взгляда от мертвеца, вытиснулся было в дверь. Однако тут раздались шаги за дверью. Красин единым духом залез под кровать и затаился с выставленным впереди себя дулом, готовый выстрелить хоть и прямо в лицо любому человеку, загляни сейчас этот человек под кровать. Харитонова шляпа с Красина, разумеется, слетела и осталась валяться прямо перед кроватью, на самом виду.

Совсем тогда наш Красин с ума сошел. Что и подтвердили дальнейшие события. Печально, но из песни слова не выкинешь.

Вошли двое.

Из-под кровати Красин увидел две пары сапог – одни смазные и, кажется, перебивающие едким своим запахом трупный, стоящий в дворницкой, и другие яловые, отлично выделанные и надраенные тонким обувным лаком – завзятый франт Красин тут понимал, в сапожном-то лаке. Если бы прошедшею ночью в Кутье-Борисове Красин обратил внимание на ноги сидящих в пролетке исправника и неизвестного человека в широкополой шляпе, он бы, возможно, не говоря худого слова, прямо из-под кровати выстрелил бы по ногам вошедших и потом, как упали бы обладатели сапог, и по головам. Но вот не обратил внимания тогда и не выстрелил, хотя очень нервно водил дулом «смит-вессона» с сапога на сапог. Да и то сказать – эка невидаль яловые, а тем более смазные сапоги, такую обувку носили даже слегка достаточные в России люди. Ну, а персонажей, надевающих опорки, лапти или же передвигающихся совсем босиком, в нашем правдивом повествовании почти что и нет. Так, разве среди будущей массовки. Поэтому только нам с вами, дорогие мои, уже погруженным в полное о предшествующих событиях знание, идентифицировать личности по сапогам вполне по силам, а Красину – нет. Вот и не выстрелил, водил, значит, дулом туда-сюда.

– Присядем? – спросили одни сапоги у других и, не дожидаясь ответа, обладатель яловых сапог грузно опустился на стул; дворников стул скрипнул и затрещал. Теперь Красин видел толстые ляжки, обтянутые полицейскими штанами с кантом, край белого кителя и помимо себя, отстраненно удивился, что у стража отсутствует палаш, полагающийся тому по артикулу – палаш, как-никак, оказался бы сейчас виден Красину из-под кровати; полицейскому палаш не спрятать, словно бы хвост, – в карман не засунешь.

– Bien sûr[101], – по-французски ответили смазные сапоги басом.

Второй вошедший плюхнулся на другой стул; стул захрипел от неожиданного насилия. Второй вошедший тоже оказался толстяком.

– Видите, нету его, Николай Петрович, – теперь по-русски низко сказал этот второй, с ногами в дегте. – Ушел.

– Да как ушел, хо-хо-хо, – добродушно рассмеялись яловые сапоги, – от меня не уйдет. – Говорящий задвигался, стул вновь заскрипел под его задницей. – Хо-хо-хо… – вновь рассмеялся жандарм доброжелательным отцовским смешком, и тут, наконец, Красин его узнал. Медленно теперь соображал Красин. Узнал, но ничего сделать не успел, потому что Морозов, – а сидел в дворницкой, как вы сами понимаете, дорогие мои, сидел тут на стуле именно Глухово-Колпаковский исправник Морозов, – Морозов все так же доброжелательно произнес: – А эвона он, извольте удостовериться, Серафим Кузьмич, под кроватью обретается… Хо-хо-хо… Шляпа-то… Хо-хо-хо…

– Plutôt vrai. Yeux vous avez![102] – по-французски сказали смазные сапоги.

– Иван Серге-ич! – пропел Морозов. – Вылезайте из-под кровати-и… Поговори-им по-хорошему-у…

Красин двинулся, вновь выцелил исправниковы ноги.