– Есть!

Полковник наклонился вновь к селектору, нажал на кнопочку и внятно произнес:

– Я полковник Овсянников. Готовность номер два… Повторяю: готовность номер два… – Отключившись от системы связи, Овсянников отнесся вновь к капитану: – Контрольно оповестить. Всем внештатным и прикрепленным – тоже готовность номер два. Оповестить. Перед встречей с агентом и после встречи я буду на связи.

– Есть!

А готовность номер два, дорогие мои, означает, что каждый, хоть отпускной, хоть выходной, должен находиться на своем рабочем месте, на службе, действительно в готовности – в готовности немедленно сделать все, что прикажут. На рабочем, значит, месте, чтобы каждого не искали хрен знает где, на бабе какой-нибудь или в кабаке. Или на рыбалку, скажем, кому в голову войдет поехать, или, страшно вымолвить, в театр. Или, вероятнее всего, на дачу – лето же.

– Есть!

Что-то в начальнике показалось сейчас капитану Виктору Ежову странным, потому что капитан тоже, как и Овсянников, был профессионалом.

– Слушаюсь. Есть!

Есть… Есть… Есть… Есть… Есть…

Так с этого проклятого утра и пошло. И пошло, и поехало.

… В то утро внештатный сотрудник областного УФСБ в селе Кутье-Борисово Валентин Борисов, – в Кутье-Борисово, кстати тут сказать, большинство жителей носило фамилию Борисов, вот какую добрую память о себе оставил князь Борис Глебович, – внештатный сотрудник Валентин Борисов утром забыл напоить козу. Да и не только напоить, но и даже выпустить ее на траву перед домом. И совершенно напрасно, потому что парное козье молоко, прописанное Валентину медициною, было ему край, как необходимо – у Валентина, а исполнилось ему к изображаемому нами утру целых двадцать четыре годка с небольшим, – у Валентина уже давным-давно диагностировали хронический туберкулез – профессиональную болезнь русских писателей, художников и революционеров. Ну, и уголовников, конечно. Валентин, еще когда мать была жива и следила за этим, потрезву регулярно ходил в областной тубдиспансер обследоваться и ставить уколы. Но была и еще одна причина не забыть про Машку.

Однако то, что Валентин все-таки про нее забыл, не мудрено: вчера по случаю наступления пятницы Валентин сильно расслабился, как говорится, позволил себе – впрочем, как всегда, почти как каждый Божий день, да, расслабился и нынче проснулся – с трудом – в бессознательном состоянии, ощущая собственное тело как одно большое и очень-очень тяжелое бревно; в груди привычно саднило, башка разламывалась. Только лишь больной хроник, пробудившись, с трудом прокашлялся, отхаркался розовой мокротой в тряпочку и разлепил пальцами веки, как тут и раздалось из мобильника: – «Комбат, батяня, батяня-комбат…», – Валентин уважал старую группу «Любэ», – раздался, значит, звонок. Борисов не обратил внимания на то странное обстоятельство, что телефон – звонит! Звонит, хотя провайдеру не плачено полгода, не меньше, да и не заряжался телефон тоже очень, очень давно. Не попадая руками, Валентин нащупал возле себя ручку комода, потянул на себя ящичек и вытащил после некоторой борьбы с ним маленькую с разбитым стеклом мобилу, просипел:

– Сссс… лушшш… а… ю… а… я…

– Товарищ Борисов, – сказал голос в трубке. – На сегодня объявлена готовность номер два. Это означает, что вам надлежит немедленно…

Голос не успел договорить.

– Пп… шел нанана… на хрен, – уже вполне осмысленно сказал Валентин и отключился. И телефон выключил, бросил обратно в комод. Это мать ему сразу, как он откинулся, то есть – освободился из мест, подарила телефон. Валентин им не пользовался, на хрен ему телефон, кому звонить-то?

Ссучился, то есть, внештатным Валентин стал еще на зоне в Пермском крае – летом там комары-ы-ы… А зимою там холод на-а-а-а… Кусать хоца-а-а-а… Домой хоцааааа!.. Попал по глупости, по молодости – за элементарную пьяную драку с одноклассником и, разумеется, однофамильцем Серегой Борисовым; все бы ничо, да Валентин пырнул Серегу ножом – спасибки, тот выжил, и вообще рана пустяковой оказалась. На суде оба никак не могли припомнить, из-за чего возникла разборка; Валентин получил три года, отсидел меньше двух – Валентина, что называется, сактировали, то есть, официально он вышел по, так сказать, состоянию здоровья – по медицинскому акту, свидетельствующему, что у з/к Борисова В. Н. последняя стадия туберкулеза. Это была плата за правильное поведение, потому что на их зоне туберкулез был у каждого второго, и никто этого каждого второго не собирался выпускать – кашляли кровью и умирали все, как и судьба велела, тут же, на казенной койке в коридоре лазарета. А Валентина выпустили.

Участковый в Кутье-Борисово никак Валентину не напомнил об обстоятельствах пребывания его на зоне, но зато вскорости хмуро познакомил с городского вида молодым мужиком в сером полосатеньком костюмчике, который с ходу сунул Валентину на подпись некую бумагу. Куда деваться – Валентин подписал. На зоне подписал и дома подписал. Зачем такой сотрудник нужен был УФСБ – загадка, но чекистам всегда виднее, все им всегда, завсегда все им, родимым, виднее всего. Мужик этот до сегодняшнего дня никогда не звонил, но иногда встречался Валентину на дороге в поле и, улыбаясь, расспрашивал об односельчанах, только и всего. А сейчас, значит, позвонил. Мы с вами, дорогие мои, приглядевшись, сразу бы узнали в носившем полосатые костюмчики мужике капитана Ежова, сейчас столь неудачно осуществившим свое руководящее право над собственным осведомителем.

Пославши, значит, городского куратора, Валентин поднялся на дрожащих ногах и вышел из жилища. Жил он теперь один. Мать умерла в прошлом году, отца Валентин никогда не знал, а своей собственной бабой он до сих пор, до двадцати четырех годков, пока не обзавелся. Так, обходился редкими шлюхами, а чаще своими силами. Да, и, честно мы вам тут скажем, дорогие мои, не очень-то часто Валентину и хотелось. Увы. Но иногда да, иногда надо было.

Когда-то все их путёвые деревенские ребята, дембельнувшись, обязательно должны были жениться, но сейчас в Кутье-Борисово девчонок почти не осталось – все подались если не в Москву и в Питер, то в область точно, в самый Глухово-Колпаков, так что речь не только об женитьбе – просто всунуть кому-нито Валентину удавалось чрезвычайно редко. Поэтому отношения с Машкой – из песни слова не выкинешь – представляли для В. Н. Борисова определенную ценность и важность, и лучше было бы Машку ему напоить. Из-за таких вот пустяков государства рушились, одно неправильное действие, как всем известно, вызывает следующее неправильное, а далее везде. Но этот вот наш Борисов, за которым мы с вами, дорогие мои, вместе сейчас наблюдаем, был лишен умения выстраивать логические связи.

На улице солнце ударило Валентину прямо в глаза, даже слезы высекло; Валентин зажмурился и прямо с крыльца, ничего не видя, с барабанным стуком пустил на сухую землю брызгающую струю. Потом неуверенно пошел вперед, шаря перед собой по воздуху руками, и тут же сильно ударился и руками, и головой обо что-то твердое.

– Блллиннн! – привычно сказал Валентин.

Машка заорала в сарае: – Мэээээ… Мэээээ…

– Молчи, сука, – осмысленно произнес Валентин. – Молчи, сука. Урою!

Машка, однако, продолжала орать как заведенная:

– Мээээ… Мээээ… Мээээ…

Видимо, полученный несчастным удар по голове пошел во благо, воздействовав именно на нужные нервные окончания, потому что Борисов уже почти полностью начал открывать глаза. Более того – вместе с осязанием у него прорезалось и обоняние. Валентин осознал, что стоит перед тракторным прицепом, полным навоза, и навоз этот ужасно, но, однако, вполне привычно и вполне переносимо воняет. Валентин посилился вспомнить, как прицеп оказался у него на дворе, и – не вспомнил. Тогда он, морщась от боли в голове, заглянул за прицеп – тот оказался присоединен к его собственному трактору, свой трактор Борисов узнал: ну, не узнать свой прибор механик не может, в какой бы стадии пития ни находился.

Заглянувши и далее – уже за трактор, Валентин обнаружил совершенно раздолбанные и частично упавшие ворота, и понял, что вчера какой-то козел въехал на его тракторе на его же собственный двор с полным прицепом говна, расхреначив ворота. Тут Валентин выдал длинную фразу, состоящую, конечно, просто из слов, ничего особенного, но мы эту фразу передать вам, дорогие мои, не беремся, несмотря на – как мы, помнится, уже вам сообщали – несмотря на чудовищное самомнение по поводу нашего умения передавать и эти, и всякие другие слова письменной речью.

А Валентин безотчетно, как лунатик, забрался на сиденье, завел прибор – из трубы выплеснулся сизый дымок, тракторишко вздрогнул, словно бы от удара под задницу, и сипло запыхтел, Валентин от родного его пыхтения совсем приободрился, сунул руку себе за спину, в валяющийся под сиденьем черный ватник, пошарил там, вытянул из-под ватника заткнутую пробкой бутылку, наполовину заполненную неизвестной нам темно-коричневой жидкостью, в которой плавали какие-то странные, похожие на стружки включения, мгновенно высосал всю эту жидкость вместе со стружками, удовлетворенно выбросил пустую посуду в открытую дверцу, дернул рычаги и поехал с распространяющим аромат прицепом куда глаза глядят.

В это самое время Овсянников уже переоделся – на службе с утра он находился, а мы об этом забыли вам сообщить; находился oн в итальянском светло-песочном костюме по летней-то поре, в голубой рубашке без галстука, в коричневых блестящих рэйкеровских полуботинках, а сейчас оказался в потертых отечественных джинсах неопределяемого цвета, в матерчатых отечественных же кроссовках и клетчатой серой ковбойке. Пока доселе отсутствовавшие сотрудники полковника спешно прибывали в Управление – а стояла-то суббота! – Овсянников спустился со своего второго этажа вниз и вышел на задний двор. Там перед глухими железными воротами уже припарковалась довольно грязная, специально немытая синяя жигулевская «шестерка» – отдельский транспорт для работы под прикрытием. Ежов, вышедший следом, кивнул прапорщику, сидящему в домике КП, ворота начали раъезжаться. Овсянников бросил дежурному только три слова – «Неотлучно на связи», услышал «Есть!», неожиданно легко для своей комплекции прыгнул за руль и выехал в город.