За деньги-то Красин сейчас не беспокоился, но Катя… Катя! Насколько она безопасна в монастыре? – впервые подумал.

Он остановился в замешательстве, и мы тут вынуждены свидетельствовать, что в результате произошедших с ним, Иваном Сергеевичем Красиным, за последние часы событий он, Красин Иван Сергеевич, все чаще начинал сомневаться и в мыслях собственных, и в поступках, чего ранее за всю свою жизнь с самых молодых ногтей никогда – вы понимаете, дорогие мои? – никогда, ни разу себе не позволял. Красин с детства мгновенно принимал решения, тут же начинал претворять их в действительную жизнь и никогда не отступал и не сомневался.

Сейчас Красин уж собрался было повернуть назад к монастырю, когда внизу, в деревне, раздался ружейный выстрел. Крики тут же стихли. Сразу повисла такая тишина, что слышны стали только копыта двух – по звуку – лошадей, переступающих с ноги на ногу, как это делают лошади, только что скакaвшие во весь опор и вынужденные вдруг встать на месте.

Красин, словно бы северо-американский индеец какой, неслышной побежкой спустился еще ниже, еще ближе к деревне и встал за березой на обрезе оврага. Белое, а впрочем, изрядно уж перемазанное кровью и землей, белое красинское тело слилось с белеющим во тьме молочным стволом; если б не темные бриджи, он был бы совершенно невидим сейчас, но темные бриджи скрывала сама ночь.

Раздался еще один выстрел. Красин осторожно выглянул из-за березы.

Прямо посреди деревенской улицы собралась толпа – небольшая, человек пятьдесят; несколько мужиков держали смоляные факелы, пламя, срываясь, плескалось во все стороны. Прямо перед толпою стояла коляска, в которой сидел толстый полицейский офицер в синем кителе – Красин не знал, а мы вам скажем, что это был не так давно по-хозяйски вошедший в князя Бориса Глебовича кабинет исправник Морозов. Морозов сидел в коляске, вертикально уставивши между ног палаш – эдак вот всегда сидят они, а иначе с палашом никак, а рядом с Морозовым помещался такой же огромный и толстый мужчина в синей чуйке и широкополой шляпе, надвинутой на глаза. Ну, с ним-то вы уже познакомились, дорогие мои, и очень хорошо познакомились – Серафим это был Кузьмич Храпунов, местный уроженец. Он тогда не произнес ни слова, к Красину оказался сидящим спиною, и потом, когда в близком будущем Красин с Храпуновым познакомились и – как бы это поточнее сказать? – сошлись, Красин поначалу не узнал народного трибуна.

Да, так в коляске сидели, значит, Морозов с Храпуновым в колышащемся свете факелов и укрепленных по бокам коляски фонарей, и тут же гарцевал верховой, держа в поднятой правой руке почти такой же, как колясочные, но больший по размеру фонарь. Вот верховой повернулся, и Красин с ужасом вновь узнал в нем живого Сидора Борисова, убитого им нынешним днем. Вновь показывался клык из-под рыжего уса, вновь косили синие, словно бы у Кати… Кати! Кати! глаза. Он был в той же зеленой тирольской шляпе с пером, в той же клетчатой визитке и, самое главное, сидел на том же молодом гнедом из конюшни Бежанидзе коне, на котором прискакал вчера на стройку Красин, только – Красин пригляделся, – бежанидзевское седло Сидор поменял – теперь гнедой ходил под старым, но настоящим английским строевым седлом. Коню досталось за вчерашний день не меньше, чем Красину, но, судя по всему, конь теперь тоже был свеж – вертелся на нем Сидор, как юла.

Крестьяне обступили коляску – видимо, исправник со своим спутником только что подъехали.

– Как же оно так выходит, на хрен, вашшш скородие? – с обидою заговорили мужики. – Днем дозволяли, на хрен, дербанить, и таперя ночью не дозволяете? Обещалки, на хрен, денег, вашш скородие… Где, на хрен, деньги?

– А мы все одно нониче же в лоскуты расхреначим, твою ммать! Расхреначим! По бревнышкам раскатаем, на хрен! Вот оно так, ттвою ммать! И красного пустим петуха, ммать ттвою! Все их осиное кушелевское гнездо погорит, на хрен!

– А в усадьбе – вот он грит, на хрен, – в усадьбе три мулиона денег на ассигнации! Хренова туча, вашш скородь… днем-от не нашедши, на хрен… Как же ж?

Мужики теснее придвинулись к коляске, но Морозов явно не испугался. Он молча пожевал губами, повернулся к своему спутнику, тот достал портсигар, протянул Морозову, оба взяли по папиросе и закурили. И опять в свете спички Красин не увидел лица Храпунова – говорим же, коляска так встала, что Храпунов все время спиною к Красину сидел.

– Мужики! – завопил женский голос за спинами. – Мужики, мать вашу поперек и вдоль! Пластай яво! Пластай, на хрен! И Серафима пластай! Пущай деньги предъявят! Деньги, на хрен!

Сидор тут же бросил повод, выхватил из подседельного чехла винтовку и в третий раз выстрелил в воздух. Гнедой вновь завертелся под ним. Мертвый Сидор демонстрировал отличную джигитовку. Не выпуская из правой руки фонарь, а из левой – винтовку, он привстал на стременах. Мужики и бабы за ними – все тут же отодвинулись и смолкли.

– Никшни! – заорал мертвый Сидор, показывая клыки. – Никшни! Кто другой раз только пискнет щас, в лоб, вашу мать, вхреначу! В лоб, на хрен!

И сейчас же страшная загадка разъяснилась для Красина. Потому что из толпы примирительно сказали Сидору:

– Мы че… Дык мы ничо, твою мать, Харитон… Драной письки делов…

– А хрен ли ты ружом грожаишь, Харитон? Мы ж согласные, мать твою… это… годить еще, на хрен… Харитон, на хрен, ммать ттвою сзади и спереди…

– Мужики! – срываясь, завопил было тот же бабий голос, что призывал пластать исправника, но его тут же заткнули. Баба еще что-то пискнула невнятно и смокла тоже.

И загадка для Красина, говорим мы вам, разъяснилась – Харитон! Мужики называли Сидора Харитоном, это был, по всей вероятности, брат-близнец Сидора. Близнецы во всем Глухово-Колпаковском уезде, знал Красин, рождались бессчетно.

– Вот что, ребята, – важно заговорил в тишине Морозов, пыхая видимым даже в свете фонарей и факелов дымком, – вот что… Пока усадьбу боле не трожь… Я скажу, когда… А щас не трожь… Первее всего – не жечь! Не жечь, поняли?!.. Я стану хозяин – оброк срежу в два раза, – веско добавил он.

Люди оживленно начали переговариваться. – Брешет, мать его,  – явно послышалось. – А хрен ли, – возражал другой голос, – а как, мать его, не брешет?

– Ладноть, на хрен, – наконец сказали из толпы, удивительное демонстрируя послушание властям. Этак-то запросто согласиться до последней нитки не грабить и – самое-то удовольствие! – не жечь совершенно открытую пустую усадьбу мужики, а тем более бабы, никак не могли. Почему? Из-за странного этого обещания? Удивленный Красин, на мгновение забыв обо всех иных обстоятельствах своих, в темноте даже головой покрутил за березой. Ну, тут же ему напомнили об обстоятельствах.

– А Катьку-княжну? – так же спросили из толпы. – Мы Катьку, сучку молодую, желаем потрахать всей деревней, и в рот ее, и сзади, и спереди, и в сиську, мать ее! Мало она нами изголялася, сучка, мать ее лежа и стоймя! Оброк эвон какой, на хрен! Хужей князя Бориса Глебыча, мать ее!

– Ииии! – сразу же отозвались бабы. – Не натрахалися! Кобели! Княжну им подай! Ииии! А то княжеская писька глыбжее наших! Ииии!

Морозов усмехнулся.

– Княжну… – снисходительно начал он, видимо, собравшись дать отеческое свое благословение делать с Катей… с Катей! Катей! Катей! все, что угодно, но тут вновь бешено закричал Харитон:

– Никшни! Никшни!

Он бросил фонарь, тот глухо стукнул о землю, звякнуло стекло, фонарь покатился и погас. В свете луны Харитон мгновенно вставил патрон, передернул затвор и выстрелил в воздух, вновь вставил патрон, вновь передернул затвор, перебросил винтовку в правую руку и теперь направил дуло прямо в толпу. Люди вновь отодвинулись. Гнедой опять заплясал было под ним, Харитон натянул повод: – Стой, сучье вымя!.. А вы, ва-ашу мма-ать!… Княжна Катерина моя, на хрен! Моя! Никшни!

Толпа глухо переговаривалась.

– Не про твою, знаться, честь, Харитон, княжна-от, – раздалось из толпы. – Всем миром потрахаем, на хрен! Так-от по справедливости, твою мать, оно выходит! Миром над нами она, стервь, изгaлялася, дык всем, мать ее спереди и сзади, миром и потрахем, на хрен! Знаться, так!

И мужики, и бабы с удовольствием захохотали. И тут же Харитон выстрелил в самый центр скопления людей и мгновенно еще раз перезарядил. В левой руке неведомо откуда появился у него длинноствольный узкий «кольт». И тут же револьверы оказались в руках Морозова и его спутника, по-прежнему невидимого для Красина.

– По домам, ребята, в семью, – спокойно сказал Морозов. Он произнес это слово с ударением на первом слоге. – Ну-к, все по домам… Ну! – он привстал в коляске и тоже направил оружие в толпу. – Ну, кто еще хотит себе докуки?

Толпа разбежалась, двое волочили за собою тело – в темноте Красин и не понял, мужское или женское. Не хуже какого северо-американского индейца Красин давно уже по-пластунски подполз к коляске со стороны выгона и теперь лежал в небольшом овражке саженей в десяти от нее, это на наши расстояния метров двадцать, дорогие мои. Если бы Харитон дал себе труд хотя бы мельком осмотреться, он бы Красина заметил тут же бы и тут же бы и кончил, но Харитон дрожал от бешенства и только выцеливал убегающих, готовый вот-вот еще раз выстрелить.

– Довольно покамест, Харитон, – отнесся к нему обладающий, видимо, ослиными нервами исправник. – Охолони. Все будет по-нашему, как и договорёно. Тебе княжна, мне усадьба и деньги на ассигнации, когда найдем. – Он досадливо бросил еще, на мгновение помрачнев: – И так уж всю мебель вынесли, мрази… Насрали везде…

Но всепобеждающее его природное, по всей видимости, добродушие взяло верх. Исправник засмеялся теплым смешком милейшего толстого человека:

– Хо-хо-хо-хо… Хо-хо-хо-хо… А где княжна-то обретается, знаешь?

Красин напрягся.

– Нет… Ежли в Питер подалися они, так на фатере у инженера ейного, мать его стоймя… Это я найду, драной письки делов… Я знаю его фатеру… Обои там они, на хрен, боле некуда им… И деньги все, на хрен, у инженера.