Побывавши в соответствующих ведомствах и подписав в тех ведомствах многочисленные бумаги, Тоня отбыла в Люксембург. Нынче она, как и в молодости, прекрасно выглядит, прекрасно теперь говорит по-французски, по-немецки и по-английски и управляет виноградниками и винодельческими заводами, потому что Виллем по наследству получил их. Сам Виллем уже довольно давно умер. Причин смерти его мы не знаем. Ну, опять-таки, чего не знаем, того не ведаем. Может быть, Тоня его тоже элементарно затрахала. А мадам Нассау, вдова, ведет себя очень прилично, по воскресеньям обязательно ходит в собор Святого Иеронима молиться и слушать проповедь благочестия, а официальных любовников и молодых мальчиков подбирает, как и всегда, очень осмотрительно, чтобы, оборони Святая Дева Мария, не вышло бы ненужных кривотолков. Вино Тонечка выпускает довольно хреновое, если, как всегда, честно вам сказать. Но ведь покупают. Сейчас мадам Нассау собирается выйти замуж за семидесятисемилетнего совладельца люксембургских железных рудников, бездетного вдовца. Познакомились они на заседании Национальной торгово-промышленной палаты, коей членом – простите нам это слово в приложении к Тоне, – коей членом мадам Нассау является много лет. Ну, дай ей Бог! Дай ей Бог! Есть люди, которые живут так, словно бы вовсе не собираются умирать. И умирают они, кстати сказать, очень поздно, лет в девяносто. А то и в сто. Дай ей Бог!

А пока голенькая девочка Тоня спит в обнимку со спящим Голубовичем. Голубович спит, чтобы через много лет очнуться на заднем сидении «Aуди», одиноко – если, конечно, не считать машину охраны и охранников в ней да и собственного шофера – одиноко стоящей на шоссе.

… Как мы вам, дорогие мои, уже сообщали, раздался в машине звонок, – любимый Иваном Сергеевичем Челентано гнусаво запел в личном губернаторском смартфоне. Голубович чирканул пальцем по зеленому квадратику на дисплее, поднес прибор к уху, сказал:

– Слушаю, блин.

Он выслушал, что ему там говорили в ушную раковину, и тут же изменился, значит, в лице.

III

На заседании Главбюро Красин сидел в растрепанных чувствах и молчал. И не слышал почти ничего. Да и, правду сказать, в крайне сложном положении очутился Красин.

После того, что у них произошло с Катею, Красин, разумеется, должен был жениться. Он и почитал за счастие – жениться теперь на Кате. Но захочет ли Катя выйти за него? Выходя за Красина, Катя неизбежно теряла княжеский титул. Точно так, если бы – ну, мы говорим, конечно, о недавнем времени, вы понимаете – точно так же, если б Красин был, скажем, крепостным, а Катя – свободною, так, выходя за него, она становилась бы крепостною – ну, это, говорим мы, восемь лет назад, до шестьдесят первого года, это так, значит, просто к примеру. Таковые законы существовали в Российской империи да и во всем правильного устройства Божием мире, ничего не попишешь – общественный статус жены определялся статусом мужа. Выходя, значит, за простого дворянина, дворянка титулованная титул свой теряла. А Катин титул очень заботил Красина – он знал, что Катя гордилась им, титулом.

И еще. После того, что с ним случилось вчера в деревне, имел ли он право жениться на Кате? Вот что, на самом деле, было сейчас для него самым главным, а даже не титул.

Столько всего за вчерашний день, действительно, случилось, что Красин, воля ваша, словно бы не в себе сейчас находился. И немудрено. Ночью в Кутье-Борисове Красин еще раз пережил такие приключения, что не дай Бог. Не дай Бог. B любом случае Катю сейчас надо было спасать. Но теперь выйдет ли она за него именно по любви, а не потому, что ей надобно было спастись? Вот какие глупые мысли крутились у Красина в голове, дорогие мои.

– Не правда ли, Иван Сергеевич? – вдруг услышал Красин из облака возбужденных разговоров и, поспешив приподняться со стула, тут же сказал:

– Совершенная правда. Несомненно.

– Вот видите, господа, Иван Сергеевич тоже нас поддерживает.

Да-с, теряла княжеский титул. И ребенок их тоже потеряет титул. А кроме того, теперь речь зайдет об имении. Об имении. О землях. Возникал вопрос: что с ними теперь? Ну, тут различные существовали взгляды, с каким-то или даже с какими-то из них Красин только что, вполне возможно, согласился, Бог весть; различные, значит, существовали взгляды в Движении, но один из них или даже некоторые предполагали полную реквизацию имений и земель у владельцев и передачи оных имений и земель сразу и непосредственно крестьянам без всякого залога и выкупа. Каждый, дескать, от Бога наделен равными правами, а земля же принадлежать может только что Богу и народу – ну, вы понимаете – всему народу в равных же долях, и помещик в воле своей отправиться обрабатывать землю наравне с бывшими своими крестьянами. Красин, кстати тут сказать, и прежде-то всегда выступал против изъятия собственности, а нынче при мысли о том, что он активнейше участвует в Движении, которое собирается сделать Катю нищей, у Красина стекленели глаза. Глупость какая-то выходила, воля ваша, господа. Да-с, и мы тоже скажем – глупость. Красин теперь не знал, что о себе думать, и это чрезвычайно, признаемся мы здесь, чрезвычайно его беспокоило. Красин вообще в жизни почти никогда не рефлексировал, так его жизнь сложилась, что все в ней делал он с удовольствием и в полном сознании собственной правоты. Но с появлением Кати, с появлением Кати! Кати! Кати! с появлением в его жизни Кати многое переменилось в Красине. Вот что любовь-то делает. А вы думали!

Так-то ранее все эти простые вопросы в красинскую глупую голову не приходили. Говоря «глупую голову», мы, разумеется, гиперболу тут подпускаем, дорогие мои. Это, значит, прием такой литературный. Ну, вы ж понимаете. В те времена в России – как, впрочем, и во все остальные, в том числе и в последующие времена, в бесчисленное количество умных голов приходили, и приходят, и еще будут приходить такие же вот бесчисленные глупые мысли – о раааавенстве, значит, сослоооовий… о справедлиииивом… а? справедливом!.. о справедливом распределеееении собственности… Ну, и о всеобщей любви друг к другу – ну, это уж заодно, на десерт. Мысли эти немедленно и бесследно испарялись, словно бы летучий эфир из разбитой колбы экспериментатора, немедленно, говорим мы вам, испарялись при малейшем соприкосновении с действительностью, но вот поди ж ты!

– Я против, господа! – Красин, словно бы сейчас проснувшись, вскочил со стула.

Все тут же замолчали и уставились на Красина.

– Против чего, дорогой Иван Сергеевич, позвольте спросить, – с иронией произнес профессор университета Нишанцев. Нишанцев как само собою разумеющееся, предполагал занять место комиссара образования, однако же на место сие находились и еще претенденты, в числе которых Нишанцев без всяких на то оснований числил и Красина. – Вы против чего? Вы же, кажется, нас даже не слушаете.

В установившейся тишине Красин, что бывало с ним в жизни чрезвычайно редко, затруднился с ответом.

– Я… простите, господа… Я должен несколько… Я выйду на минуточку. Je dois aller à l’air frais,[82] – добавил Красин.

– Мы без вас не сможем решить, Иван Сергеевич, – кротко сказали ему. – Только вы понимаете в мостах. Хе-хе-хе-с… Мы в мостах ни бельмеса, тем более – в разводных, а там ведь надо, кажется, ручку какую-то крутить. Хе-хе-хе-с… Мы даже не знаем, где эта ручка…

– Плашкоут[83]… – несколько бессвязно произнес Красин. И услышал в ответ:

– Возвращайтесь скорее. И от двери далеко не отходите, хе-хе-хе-с… Поскольку вы находитесь в некоей прострации, примут вас тут за своего, за пациента, не дай Бог, и возьмут на цугундер.

Раздались поощрительные хохотки.

– Конечно, конечно, господа. – Красин тогда, как это ни странно, и не впустил в голову, о какой ручке применительно к мостам идет речь, а мы вам можем сообщить, что первые разводные мосты действительно пролеты свои разводили, если назначенные к тому служители крутили через систему зубчатых передач огромные стальные ручки. – Извините, – отнесся Красин к сидящему рядом, протискиваясь между стульями. – Прошу прощения… Виноват-с… – Красин вышел из комнаты, прикрыл дверь и остановился в коридоре, мысленно совершая необходимую ему сейчас работу собранности, чтобы стать самим собою – Иваном Красиным, которого он отлично знал и которого уже знаем мы с вами, дорогие мои.

– Тут побережнее, господин хороший. – К Красину подошел служитель в грязном белом халате, перевязанным поясом с завязками за спиною. Надо тут сказать, что заседание Главбюро происходило в лечебнице Полубоярова. – Побережнее… У нас буйные люди случаются. Ежли щас вывести вас за ворота, позвольте тогда на поправку. Поскольку мы тоже люди нездоровые. – Служитель скосил глаза к переносице и скорбно склонил сизую морду, показав Красину такую же сизую, как и морда, лысину. – За ворота желаете, господин хороший? Выведу.

Красин, окончательно приходя в себя, усмехнулся, теперь уж всегда и постоянно копируя Катину кривоватую улыбочку.

– Да я как вошел, так и выйду, любезный. А что ж у тебя тут буйные запросто гуляют по коридорам? Хорошо ли это?

Служитель на мгновение посмотрел мутным взглядом в жесткий красинский прищур, повернулся и молча пошел прочь. Красин только головой покачал. Вся Россия нынче словно бы находилась внутри полубояровской лечебницы.

Вчера Красин вернулся в Питер без Кати. Как только окончательно стемнело, Катя сама подвела Красина к маленькой незаметной двери в монастырской стене. На стук – надо тут заметить, что Катя постучала особо, выбив некую несложную мелодию костяшками по железной двери – там-там-там, там-там, там-там – на стук открыла пожилая монахиня, тут же отпрянула и быстро закрестилась при виде Кати – Катя ведь, как вы помните, оставалась совершенно голой. Монашка держала над собою фонарь, и сейчас шатающийся из стороны в сторону желтоватый свет осветил голый Катин живот, сами, казалось, огнем вспыхнувшие под этим светом волосы на лобке и голые Катины ноги, перемазанные красной, словно бы кровь, глухово-колпаковской землей. Красин – он-то был, как вы тоже помните, в верховых, со вшитыми кожаными вставками, бриджах, – Красин предусмотрительно прятался рядом под стеною. Эти Красинские бриджи Катя надевать решительно отказалась. Да и то сказать – в них влезло бы минимум три Кати, такая вот у нашей Кати была маленькая попка, дорогие мои.